Захар Прилепин - Обитель
Завтра с утра пароход уедет и, кстати, увезёт Троянского — и нечего будет захватывать заговорщикам, — и всё, что так пугало и мучило Артёма, окажется фантазией рыжего сочинителя, у которого мозги продуло на соловецких сквозняках.
Но хотя бы про Бурцева надо сказать — что он всё знает про них.
И ещё не забыть про Авдея Сивцева и Захара, чтоб она придумала что-нибудь и отпустила обоих.
С чего начать-то?
— Галя, тебе надо знать… — начал Артём и тут же, ошарашенный выстрелами где-то то ли совсем поблизости, то ли этажом ниже, вскочил, уронив табуретку…
— Сидеть! — крикнула ему Галя, скорей по привычке, как кричала многим, попадавшим к ней в кабинет.
«Всё-таки началось! — запрыгало в голове у Артёма. — Они всё-таки решились!»
— Галя, стой! — крикнул он ей, побежавшей к дверям. — Это побег! Это заговор!
— Заткнись! — оглянувшись на него с искажённым лицом, почти сорвавшись на визг, крикнула, как клюнула ему в лоб, и вышла в коридор.
В коридоре на разные голоса, словно на пожаре, орали чекисты.
— Тут он! Тут! Готово!
— Убит?
— Убит?
— Убит, что ли?
— Раненый! Чуть, сука, не попал в Ткачука!
Артём несколько раз прошёлся по комнате: а ему что? А ему куда? А он за кого?
Через минуту вернулась бледная, но спокойная, с потемневшим взором Галя. Убрала наган в ящик стола.
— Бурцева арестовали в его кабинете. Он отстреливался. Теперь пошли по ротам — кого-то ещё будут брать под арест. Я ничего не знаю об этом. Пересиди ночь в келье, завтра отправлю тебя на Лисий. Сейчас я красноармейца вызову.
* * *Красноармеец проводил только до выхода из здания Информационно-следственного отдела.
Пахло оружием, порохом, нервозностью, бешенством, страхом, выбитой пулями извёсткой.
Всякий пробегавший навстречу чекист взглядывал Артёму в лицо, будто в нём подозревали задержанного заговорщика.
— Надо забрать все дела из его кабинета, — озабоченно говорили между собой двое поднимавшихся вверх. Артём догадался, что речь идёт о Бурцеве и всех собранных им материалах.
Афанасьев был прав, прав, прав.
Чекистов в здании оказалось неожиданно много, словно они повылезали из шкафов, из-под столов, из-под диванов, где прятались.
— Это кто? — спросили у красноармейца внизу очередные черти в кожаных тужурках.
Артём вздрогнул. Чекисты искали, кого бы им убить.
— С допроса, велели отпустить, — ответил красноармеец.
Его вытолкнули во двор.
В Преображенском стоял крик, словно туда забрались обезьяны и теперь их гоняли плётками по нарам и стенам.
Блэк, припадая на передние лапы, истошно лаял в сторону собора.
По двору иногда пробегали красноармейцы.
Артём заспешил в сторону Наместнического корпуса, но оттуда ему навстречу за волосы вытащили священника, и внутри здания кто-то орал, словно человеку зажали самые больные чресла дверью… а может, так оно и было.
Чекист, тащивший священника, был пьян — не отпуская волос из кулака, он проблевался на камни двора и через эту зловонную лужу потащил своего пленника дальше. Длинная борода батюшки была неестественно вывернута и зримо тяжела, словно состояла не из волоса, а была некой бескостной частью тела.
Артёма проняла догадка: вся борода была в крови — полна кровью, как намыленное мочало. Кровь текла изо рта, из носа, со лба, из ушей.
Сделав шаг назад, Артём оглянулся в болезненной и вялой нерешительности: куда идти? В корпус нельзя — там убьют и не спросят, кто ты и кому дышал в затылок прошлой ночью.
Отчего он не пошёл к матери? Спал бы сейчас у неё на коленях.
«Дровяной двор!» — подсказал ему кто-то, и он доверился.
Вдоль стен, избегая света фонарей, Артём побежал к дровяным складам, дыхание сразу сбилось, он дышал как плакал.
Ему казалось, что земля накренилась, и Соловецкий монастырь, как каменный тарантас на кривых колёсах, несётся с горы и сейчас ударится об ужасную твердь, и всё рассыплется на мельчайшие куски, и это крошево без остатка засосёт в чёрную дыру.
…Полез между поленниц, сдерживая сип, рвущийся из глотки.
Дрова были длинные — для монастырских печей, расцарапал щёку, нахватал заноз полные ладони, забрался как можно дальше и стих там, видя одну звезду над головой.
Несколько раз где-то за кремлёвскими стенами стреляли. Залп. Ещё залп. Ещё залп. Потом ещё много раз одиночными.
Где-то завизжала женщина, и крик скоро оборвался.
Кто-то пробежал совсем близко, но его скоро нагнали, послышались звуки ударов.
Артём закрыл глаза: а вдруг они у него светятся в темноте — или отражают звезду?
За ближайшим углом кто-то разнообразно ругался матом — матерщина сыпалась из человека, как очистки, обрезки и шелуха из мусорного мешка.
…Шум прекратился неожиданно.
Стало так неестественно тихо, как будто всё громыхавшее и вопившее в последние часы — вопило и громыхало только в голове у Артёма.
Он открыл глаза: может, сон?
Звезда стояла на прежнем месте.
Кто-то неподалёку заговорил, но голос был совсем спокойный: словно человек проснулся, вышел на улицу со стаканом молока в руке, поинтересовался у прохожего, который час, удивился, остался один, напел невнятную песенку, снова отпил молока.
Артём старательно прислушивался: этот голос мог его успокоить, дать ему понять, что ничего страшного в мире нет, а если было — то оно миновало.
То зубами, то ногтями Артём начал извлекать занозы, и это занятие тоже упорядочивало душу, потому что избавляло от боли немедленно: вот только что саднило в самом беззащитном месте между большим и указательным пальцем, и вот уже не саднит. И собственная слюна в собственной ладони — тоже успокаивала. И всё лицо у Артёма было замурзано, потому что достать занозу из самой середины ладони зубами было сложно, зато очень увлекательно — изо рта текло, словно он стал собакой — но стесняться было нечего и некого: в дровне под редкой звездой человек со своей занозой, всё просто, ничего удивительного.
Он поискал в карманах штанов, чем вытереть руки и лицо — платка у него никогда не было, но вдруг?.. В пиджаке тоже не было.
«Вот Крапин, — вспомнил Артём, — старые рубахи свои аккуратно разрезал на платки… Я вот всегда его считал ниже себя — он же милиционер, а я знаю наизусть несколько длинных стихотворений Андрея Белого — но у него есть платки, а у меня нет».
Мысль о Крапине была тёплая, родная… Артём как-то разом убедился, что завтра же туда вернётся, а лежанка его ещё застелена простынями, на которых спала Галя, — не забрал же их лисий повар назад, — и всё это забудется, и никто, ни один человек никогда не узнает, как он, задыхаясь от страха, сидел в дровах.
