Угол покоя - Стегнер Уоллес

“Нет пощады”, – сказал он.

“Не понимаю, о чем ты”.

Он не стал развивать тему.

“Я бы остался тут с тобой, но дети на это рассчитывали, их больше некому взять”.

“Поезжай, даже не думай”.

“Прости, мне жаль”.

Жаль ему. И какая от этого польза? Ему не может быть жальче, чем ей.

Еще одна ракета поплыла по небу под углом и расцвела висячими зелеными шарами. Еще одна пронеслась сквозь зеленый дождь и взорвалась красным зонтиком. Потом три вместе, все белые. Потом одна, которая жарко мигала, но не вспыхнула. бум! – ударило по смягчающему воздуху. бум! бум! бум! бум! бум!

В гамаке было жарко и душно. Она поднялась и села на теплые глинобитные перила балюстрады. Над городом после ракет тянулись полоски дыма. Снизу, из‑под разваренного буханья, долетала непрерывная трескотня больших и малых петард. Сюзан могла себе представить, как мальчишки и пьяные мужчины шныряют в толпе перед Капитолием и бросают петарды под ноги привязанным лошадям и разряженным девицам, в экипажи важных персон. Пандемониум, дурь стоимостью в тысячи долларов. До завтрашнего утра будут и сбежавшие лошади, и подпаленные платья, и подожженные строения, и оторванные пальцы, и выбитые глаза. Во много раз лучше, что семейство смотрит фейерверк с нагорья.

И все же до чего красиво издали! Над невидимым городом пеленой повис подсвеченный туман, как будто дым салюта окрасили горящие внизу огни. Да, факельное шествие. Так называемая губернаторская гвардия, куда входит мерзавец Бернс, выступает в своих мундирах. Сюзан встала, вгляделась, прислонясь к теплому столбу, и с высоты услышала слабый и далекий, подслащенный расстоянием, чудесно доносящийся по неподвижному воздуху, звук духового оркестра.

И что‑то еще: шаги вокруг дома, твердые и тяжелые на дощатой дорожке.

Одним движением, прихватив пеньюар, она пригнулась, прыгнула босиком к гамаку и легла обратно в его более глубокую темноту. Шаги стихли – то ли человек приостановился, то ли свернул на лужайку.

– Есть кто‑нибудь дома? – спросил голос.

Напряжение, пройдя по ее рукам сверху вниз, сбежало с запястий. Она вдохнула один раз, глубоко.

– О, Фрэнк! Входите, я на пьяцце.

Он вырос над ней, тревожащая тень.

– Я думал, все поехали на праздник.

– Все, кроме меня. Вэн, Сидони и Джон отправились сразу после завтрака. Оливер в честь Четвертого июля занимался поливом вместо Джона, а я готовила обед и ужин.

Он принюхался.

– Пахнет петардами.

– Все еще чувствуется? У меня отшибло обоняние из‑за этого пороха. Мы весь день тушили тлеющую одежду и мазали салом обожженные пальцы. Дети были похожи на детей угольщика.

– Мы с Уайли думали к вам заглянуть, но его кобыла порезалась колючей проволокой, и пришлось ее лечить.

– Вы ничего не потеряли, кроме хлопков и головной боли. Но дети были в восторге, и послушные такие.

– Ну еще бы.

– Конечно.

– А теперь все отправились смотреть эту пиротехнику.

– Поехали только двадцать минут назад, им не успеть было. Думаю, смотрят с дороги.

Его высокий силуэт медлил в проеме, а позади него небо играло фонтанами света. Она плохо видела его лицо – не видела, в сущности. Только силуэт головы и плеч. Потом он резко сдвинулся, подался к столбу, сел.

– Простите меня, я вам загораживал вид.

– Ничего. Я не настолько ребенок, чтобы мне хотелось без конца любоваться фейерверком.

– Я смотрел, пока ехал по террасе. Впечатляюще.

– Да.

Даль громыхала и трещала от канонады, огни вспыхивали, висели, гасли и снова вспыхивали.

– Вы хотели повидать Оливера? – спросила она. – Боюсь, он поздно вернется.

– Повидаю его завтра.

– Как дела в каньоне?

– Скверно.

– Тут не лучше. Слыхали про этого Бернса?

– Оливер мне сказал. Его повесить мало.

Из своей темноты она рассматривала его сидящую фигуру на фоне неба, где бушевали огни, и вспоминала свой приезд в Ледвилл, день, когда некто Оутс, перехвативший у Оливера участок, расстался с жизнью в петле перед тюрьмой. Фрэнк это видел – от возбуждения у него при их знакомстве горели глаза и речь была сбивчива. И еще ей вспомнилась история, которая с ним якобы приключилась в Тумстоуне: убитый друг, яростная погоня за убийцей, тело, качающееся на дереве где‑то в мексиканской пустыне. Фрэнк не просто это видел, он был одним из мстителей. Может быть, собственноручно накинул петлю, или хлестнул лошадь под деревом, или перерезал потом веревку. От мысли по ней пробежал холодок. И все же в нынешнем состоянии она отчасти была склонна думать, что мужской гнев – лучший ответ на подлость, чем самобичевание того, кто был слишком доверчив и теперь отказывается осуждать подлеца.

– Самое меньшее – это подать на него в суд, – сказала она. – Но Оливер не хочет. Говорит, это была его собственная оплошность.

– Все знают, что за фрукт этот Бернс. Судиться с ним – много чести. Отстегать было бы в самый раз.

– Но не будет ни суда, ни порки, – сказала Сюзан. – Ему это сойдет с рук, вот и все.

– Хотите я его проучу? Я с удовольствием.

– Ах, Фрэнк, – сказала она, – ну какой же вы верный друг. – И тут, поскольку накипело так, что никакого облегчения не могло быть, пока не прорвет, ее прорвало: – Когда я думаю про Бесси и Джона, я просто умираю! От одной мысли, что это наша вина и что это непоправимо!

Среди фонтанных струй света, которые описывали дуги и дождем свергались вниз, в воздухе сейчас горели яркие шары – зеленые, красные, желтые, голубые. Он молчал, и, стыдясь своего всплеска чувств и боясь тишины, она спросила с легким смешком, пожав плечами:

– Как они изготавливают все эти краски?

– Краски? – переспросил Фрэнк. – Соли металлов. Желтая – натрий, белая – магний. Красная – по‑моему, кальций, а зеленая – кажется, соли меди или, может быть, бария. Точно не скажу, я не знаток фейерверков.

– Вы очень много чего знаток. – У нее чуть ли не подступала рвота, приходилось все время сглатывать. – Не представляю себе, как любой женщине удалось бы прожить все эти годы в каньоне без своего личного корпуса инженеров. Это было у меня лучшее время на Западе. Любимые годы.

Он издал короткий неопределенный звук – то ли гм, то ли мм, то ли ха. Зеленый огонь от ракеты в двух с половиной милях скользнул по его лицу, на секунду сделав его призрачным. Она увидела, как этот огонь загорелся и погас в его глазах.

– Вы знаете, я не для того пришел, чтобы повидать Оливера.

Почти самой себе она сказала:

– Да, я знаю.

– Я пришел с надеждой, что никого не будет, кроме вас.

– Да, – сказала она, хотя чувствовала, что не надо.

– Я совсем больше вас не вижу.

– Но, Фрэнк, вы постоянно меня видите!

– В гуще людей. С семейством. Как хозяйку дома.

– Столько было дел у всех.

– Ну, с этим, по крайней мере, сейчас покончено.

Его отрывистый неприятный смешок прошел скребком по ее сердцу. Проклятый канал изменил его, как и всех.

За его худощавым профилем огни теперь загорались не так густо – видимо, иссякали и заряды, и энтузиазм. Громыхание и треск сходили на нет, но красноватый туман все еще висел над городом. В сторону от нее, равнодушно глядя на умирание ярких фонтанов, он проговорил:

– Я тоскую по поездкам верхом – а вы? Я тоскую по позированию для вас. Я тоскую по нашим разговорам. Я бы мог это вытерпеть, если бы мы хоть изредка бывали с вами наедине, как раньше.

– Но ведь был промежуток в целых три года, когда мы вовсе не виделись, а потом я больше года жила в Виктории.

– Да. И, как только снова вас вижу, сколько бы ни прошло времени, я пропащий человек. Помните тот день в каньоне, когда вы собирались уезжать? Я, казалось, уговорил себя до этого. Мы друзья, и только. И тут гляжу от этого корраля, вижу, как вы стоите в дверях и машете, и все, рухнул, как старая развалюха. Там было покинутое место, сплошная неудача, конец всему – и вдруг вы в белом платье, безупречная, свежая, как будто собрались куда‑то с визитом. Тонуть, так с музыкой – да, это по‑вашему. Вы, не знаю, стояли там на холме такая храбрая и непобежденная, что…