Андрей Битов - Андрей Битов Пушкинский Дом
35
Как десятилетиями нашим ученым не удавалось сформулировать, что такое социалистический реализм, а только он и был вместо литературы, так никто не знал системы Станиславского, хотя она и была вместо театра. Вершине полагалось быть одной, и вершина эта вздымалась всегда над нашей территорией. Поэтому, когда одного нашего видного футбольного тренера спросили, по какой системе намерена играть его команда в некоем ответственном матче, он, не без блеска, ответил интервьюеру: «По системе Станиславского».
36
Автор «Толкового словаря» был по происхождению датчанином. Дядя Митя знал это не хуже современных эрудитов, склонных его поправить.
«Толковым не оттого назван словарь, что мог получиться и бестолковым, а оттого, что он слова растолковывает». В. И. Даль.
37
Особый зал в крупных библиотеках, куда вхож далеко не каждый любопытный читатель. Нужен допуск. Допуск выдается по ходатайству учреждения, в котором вы работаете. Или не выдается. Есть допуски различных степеней, по которым могут выдаваться материалы с тем или иным грифом секретности. Есть материалы, за которые расписывается в особой книге каждый, имевший к ним доступ. Здесь, наверно, много интересного в тонкостях, но автор не только не вхож, но и не посвящен. Распределяется все. В том числе и информация, и знания, и правда. Действительно, у нас нет общества потребления — у нас общество распределения. По меткому замечанию, кажется, К. Чуковского, самым редким материалом является — вчерашняя газета. Зачем доходить до ухищрений Д. Оруэлла в «1984-м», где Министерство правды искажает информации в прошлом году, когда можно просто не выдавать прошлогоднюю газету. Чтобы невзначай не заметить то, что всем известно: какой друг стал врагом и какой враг — другом.
38
В конце 40 — начале 50-х годов косяком пошли биографические фильмы о великих русских, с ласковым прищуром смотрящих в светлое будущее сегодняшнего дня, с тенью печали, что им не доведется его увидеть, что им не довелось родиться в истинно своем, нашем времени, и с тем большей истовостью совершающих свои подвиги на благо его, приближая его приближение. Павлов, Мусоргский, Пржевальский, Глинка, Попов… Это было кстати в связи с борьбой с космополитизмом и утверждением русского приоритета во всех областях. Люди эти, принадлежа разным эпохам и сферам деятельности, были родственно похожи, сыгранные одним и тем же актером (Борисовым или Черкасовым), родственно же и связаны с народом и между собою… Вот в карете Пушкин и Гоголь наблюдают строительные работы, народ поет «Дубинушку», «Красив русский народ в труде!» — восклицает Пушкин, «Но забит, загнан в невежество и нищету…» — с видимыми миру слезами, сквозь невидимый смех вторит Гоголь; «Михаил Иваныч!» — восклицают оба, увидев тут же, прислушивающегося к народным напевам, припавшего к истоку великого Глинку; «А я вас ищу!» — говорит Глинка, — сегодня премьера «Руслана и Людмилы»; и вот Глинка дирижирует, а в ложе, с трудом подавляя восторг, сидят Пушкин, Гоголь и примкнувший к ним Грибоедов — для него не нашлось реплики: просто сидит, кивает в очках, «Горе, — говорит, — уму»… Роднили их и биографии, вот обязательные моменты: а) советуются с простым народом: мудрый просветленный старик говорит им сказку, поет старинную песню, дает дельный инженерный совет; б) признание Запада: Глинку не соблазняет карьера великого итальянского композитора, Лист с восхищением исполняет «Марш Черномора»; Павлову, ежащемуся у «буржуйки», предлагают Институт в Калифорнии; Попову — подсовывает миллион Маркони, он выгоняет его, произнося гневную речь обступившим его студентам; английский полковник предлагает Пржевальскому открывать Индию, «Нет! — говорит тот. — Китай наш брат, у него великое будущее!» — гладит по голове смышленого китайчонка, уже постигшего компас, — китайцы тоже кое-что открыли первыми — и сейсмограф; в) мучительный творческий процесс в конфликте с Великим князем или княгиней, обычно в этот момент кредиторы выносят рояль, собаку с фистулой, подающий первые признаки жизни первоаппарат; г) шествие по длинной ковровой дорожке, в седой гриве и окружении верных, так и не обретших самостоятельности учеников, бурные аплодисменты, переходящие в о…, отворачивается Великий князь и рукоплещут, вываливаясь с галерки, студенты.
В армии со мной служил некий М-ов, приблатненный, полуцвет, с примечательно торчавшими в стороны ушами, он был признанным комиком нашей казармы. У него было два коронных номера: чтение раннего Маяковского («Вошел в парикмахерскую, сказал спокойно: „Будьте добры, причешите мне уши…“) и Стасов в роли Черкасова (великолепно гнусаво-громоподобно: „мне стыдно за вас!“). И теперь, когда вспоминаю эти фильмы, то непременно в исполнении — М-ова, перенесшего их в подлинное место действия»
39
В 1965 или 66 году я зашел в ЦДЛ к самому открытию — не было ни одного человека, и пока я пил свой кофе, появился один, приковавший мое внимание. Он был в пиджаке на голое тело и в ботинках на босу ногу, долговяз и необыкновенно лохмат. Буфетчица, однако, приняла его предупредительно, как своего. Выдала ему большой бокал чего-то красного — то ли крюшон, то ли вино, то ли компот… Он взгромоздился на табурет у самой стойки, взял обеими руками бокал и приник… точно так, как описано в романе.
В 1965 году вышел роман Юрия Домбровского «Хранитель древностей», я прочитал его несколько позже, года через три, и стал восторженным его почитателем; в 1970-м окончательно написал своего «деда», а в 1973-м поселился в Голицынской богадельне и там познакомился с другим ее постоянным обитателем — Домбровским, и тогда, кроме чести стать собутыльником любимого писателя, был счастливо поражен: как раз с него я писал первый портрет деда. То, что Домбровский — великий человек, что биография его включает те же испытания (с 1932 по 1956), что я понятия не имел, что тот — это он, — все это польстило мне.
В наш век не иметь лагерного опыта невозможно. Если вы не сидели, то имели прикосновения и проекции: сами были близки к этому, или за вас отволокли близкие и дальние родственники, или ваши будущие друзья и знакомые. Лагерный же быт растворен повсюду: в армии и колхозах, на вокзалах и в банях, в школах и пионерлагерях, вузах и студенческих стройотрядах. Он настолько присущ, что не узнавать его в лицо можно, лишь не побывав в настоящем лагере.
Многие мои друзья сидели, по-маленькому и по-большому, от трех до пятнадцати лет, но «деда» среди них не было. (Они были почти моего поколения, на 8 — 10 лет старше.) Своего деда я сочинил из очень слабых реальных посылок.
