Александр Терехов - Каменный мост
Наверное, папа попросил, чтобы Джока убрали. Он сказал: «Мама не понимает, какую мне роет яму».
– Что изменилось в вашей жизни после отставки Литвинова?
– Первого мая мы ходили на демонстрацию и, как все порядочные люди, уехали на дачу. Третьего вернулись в Москву, я вернулась из института, и где-то в четыре часа – биб! – гудок папиного автомобиля. Что случилось? Он же должен сейчас ехать в кремлевскую столовую. Заболел? Ничего не понимаю. Выхожу на лестницу: папа поднимается. Входит, открывает свою комнату, кладет портфель: «Можешь меня поздравить. Я больше не нарком».
На пленуме его расчихвостили, только один человек выступил в защиту. Сталин. Поэтому папу не тронули. Несмотря на то что считали евреем. А он себя евреем не считал. Возмущался: я иврит знаю? В синагогу хожу? Книги священные я читаю? Какой же я еврей?! Он очень переживал, когда его называли евреем.
И продолжили мы жить, как прежде: за квартиру не платили, за питание не платили – все присылали: от фруктов до икры. Ездили на дачу, словно ничего не случилось, но на даче начались распри: кто куда – у Тани встречи с молодыми людьми, бросила школу, занялась живописью, Мише хочется на концерт… Все разошлись.
Кончилось тем, что я с папой вечерами на даче оставалась одна – такая я приученная и домашняя. Как кошка. Вечно дома сидела. Если в театр, то с папой. А у него пневмония ужасная, кашлял над туалетом до рвоты. А рядом только я. Я ему горячее молоко делала, чтоб без пенок.
– Некоторые говорят, он любил вас…
– …Ни к чему это. Он, конечно, ко мне тепло относился. Может быть, за мое внимание. Баловал. Это я согласна. Шоколад привозил швейцарский. А я с Татьяной поделюсь. Когда Татьяна переключилась на живопись, папа возмутился сильно и пригласил Грабаря посмотреть: есть талант? Грабарь ничего особенно не сказал. Папа перестал Татьяне деньги давать. Я возмутилась: «Это жестоко! Как же она на трамвае поедет, на автобусе?» – «Пусть мама ей дает!» Это был его способ отыграться. «Школу не кончила, а кидается в живопись!»
Мы гуляли. Он сказал: «Я надеюсь, что если меня заберут… Я на вас надеюсь». – «Что надеешься?» – «Что не выдадите. Не подпишете то, что нужно. Но если маму заберут – мы все пропадем». – «Почему ты так к маме относишься?» – «Потому, что она все подпишет. Ей все равно».
Он всегда ходил, любил ходить, и в кармане – кольт, вот такой. А в портфеле у него в кобуре вот такой наган. «Почему ты это носишь?» – «На всякий случай. Я живьем им не отдамся». Он попросил меня найти человека, кто бы прочистил наган, и я не придумала ничего умнее, чем попросить начальника папиной охраны Левашова…
У папы не было охраны. Потом, когда начал часто ездить, появился латыш. Латыша посадили, и появился Левашов. Производил интеллигентное впечатление. И у нас роман закрутился, Левашов обаятельный, харизматический, в университетском городе вырос, Томске. Так отличался от всех энкавэдэшников…
Папа мне твердил: «Ты глупая и наивная! Он специально подослан докладывать, что у нас в семье творится!» Я смеялась: «Папа, ну что он может сказать? Что ты танцуешь под патефон? Что ты рад, что не работаешь?
Что целый день сидишь без дела? И ходишь гулять до столовой?»
– Уманского вспоминают как красавца, все его любили… И дочь, говорят, красавица…
– Сексапильный. Он и за нами с Таней ухаживал, лез в постель. Прием в особняке, кончился ужин, он поднялся ко мне в комнату. Я его выставила. Он – в следующую комнату, к Тане. И все это так невзначай: ой, я ошибся дверью…
А девочка, дочка: не столько красавица, сколько у нее были изумительные курчавые локоны.
– Говорят, Уманский ухаживал за Петровой…
– Петрова! Вообще – странная женщина! Непонятно, откуда взялась. Ее лицо – сфинкс. Я не видела ни разу, чтобы она хотя бы раз улыбнулась. Смуглая, изящная. Такая типичная коммунистка. Бывало, месяцами мы ее не видели, а потом она появлялась. Я подозревала, что она связана с НКВД. Откуда она появилась? Сперва у папы секретарь был на «дэ», бывший дипкурьер. Потом секретарь на «эль», из комсомола, сын большевика, но его посадили. Потом Козловский, но папа послал его в Бельгию, чтобы спасти от ареста. И появилась Петрова.
Официально числилась в издательстве, а связь держала с энкавэдэями. И каким-то образом ее взяли в Наркоминдел, и она зацепилась. Звонила и говорила папе: я к вам приеду на дачу! Я слышала, мама сказала папе: «Я не знаю, что делать, она навязывается. Не могу же я каждый день говорить: не приезжайте!»
Роман у нее с Уманским был. Но романы у нее со многими были.
– И с Литвиновым?
– Я не могу это говорить. И отрицать не могу.
Папа мечтал, чтобы я стала врачом. Но из-за замужества институт полетел, хотя сдала все экзамены, кроме хирургии.
Я вышла замуж за Левашова, началась война. Мама, Флора и Павлик уехали в Куйбышев, а я с мужем далеко в Сибирь, за Новосибирск, в деревню. Я на восьмом месяце беременности, у меня день рождения 15 октября, и у меня бзик – хочу день рождения отметить в Москве! Все меня отговаривали, муж сказал: не умно, но я показала документы, чья я дочь, и мне тут же дали билет.
Еду в странном полупустом вагоне, без матрасов, без света, проводники в перчатках, все пассажиры из НКВД: дубленка, ремень, наган, непонятные разговоры – «на Большой земле, на Большой земле»… Партизаны, что ли? Началась бомбежка – они из вагона попрыгали, я, конечно, осталась. Они вернулись, а с ними ехал врач: «Как вы могли остаться? В таком положении? Зачем вы едете?» – «Какая разница, где погибнуть – тут или там?»
С вокзала звоню папе: «Я приехала!»
Он гробовым голосом: «Что ты сделала… Немцы под Москвой!» – «Неужели?» – «Мы ведь уезжаем в Америку через Куйбышев». – «А я приехала на день рождения!» – «Сумасшедшая».
Он прислал к Ярославскому вокзалу машину, и я приехала к нему в кремлевскую столовую. «Что ты сделала? Москва эвакуирована, не сегодня завтра мы должны уехать…» А мне не страшно! Ни от сирены, ни от бомбежки. Я в бомбоубежище ни разу не пошла!
Мы поехали в Куйбышев, папа как-то виновато говорит: «Ты не возражаешь, если с нами Петрова поедет?» Для меня это обычное явление, так она присосалась, я только подумала: «Где же ее сын?» Она появилась на вокзале, мы ехали с охраной, в пустом вагоне безо всяких удобств. Только три ящика продуктов, чтобы кормить охрану.
Едем. «Пап, а что Петрова будет в Куйбышеве делать?» Он так тихо и спокойно отвечает: «Она с нами поедет в Вашингтон. Оформил секретарем. Мама велела ей за мной смотреть, когда уезжала в Куйбышев. Вот она и взяла надо мной шефство».
Поедет и поедет, но я заметила, когда пыталась уснуть, что в папином купе все время горит свет. И я встала и прокралась со своим животом, смотрю: он там лежит. А она сидит рядом.
