Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях
Ил вновь на миг соединился с фляжкой. Стал жидкостью. Продлился. Это он отныне ромово заливал горизонт, сливаясь морской разнозеленой хлябью с бело-голубой небью — и откуда-то якобы оттуда, да, да, а не подсветкой из-за пыльного аквариума, словно Благословенный из ямы яйца — во всяком случае в его подсознании — вытекало сковородочно палящее расплавленное янтарное солнце. А у нас там луна застыла над подледными лунками, как раздувшаяся рыба-время — таймень, ельник на откосе припорошенный, в морозном небе простыл санный след — то Сан Саныч, а сан у него — вышак, красноносое солнушко-ярилушко, проехал в своей колеснице-розвальнях — лети, вимана! Снежная мгла застилает. Много всего. Как-то все разом, дружно, внимательно, навалясь…
Ил сидел на бревне, горизонтальном дереве, вглядывался в морскую близь, будто опять торчал на вышке. Эй, марсовый, как жизнь? Есть ли? Молчишь в тряпочку… Молчи, груздь, молчи! Назвался — лезь. Шум в ушах, мушки в глазах. Станция Приплыли — тахана Хана. Море Невухим. Ширь тутошняя смешная, грусть от звуков. Холм — тель, а как тогда тель будет?.. Ветер деликатно нес песок с мелким мусором. Ил отхлебнул из фляжки. Просоленная водка — любопытно. А у нас пуржит, небось… Вьютель! Шуршаще, вьюноша! Не отодрать и с песком страшное ощущение исчастья… Над головой круча без дна. Ах, хандра-кручина! Она нахлынет, как волна, конька морского оседлав… Теперь она, наядная, надолго к нам пришла… По капле в мозг — в каждую ноздрю. Торчу тут вот… Я напротив меня. Тебе такие люди какое задание дали?! Второгодник… Еще и рассуждает! Апатия напала. Устал столоваться. Резиньяцию тяну. В сухом остатке — черепаха на спине. Остеопорозила Лазария. Мне не хочется двигаться. Противен путь Зуз. Открыт простонародью. Сказано откровенно — «за Ним толпы зевак ходили», бежали с ветвями за Ним. Долой теорью волн! Пусть расцветает стоячая вода! Сколько можно страдать и потеть… Снесите меня на тот берег без парома — ступить босыми пятками на нагретые пещно доски причала — только пар изо рта, скользко, мерзло, укусы горят — войти в царствие холода — Новый Каин — да, да, это он, братцы, преграждал пути бегущей воды — ка-ак дохнет, и все в смятенье, да не всмятку, а вкрутую — твердо белым-бело, закусывать можно… Надоела весенняя бессмыслица, размытость. Округомозговая кость ломит, кендалонет. Надо разобраться в себе, сепарировать серп и низ, разделить Здесь и Там. Здесь — глядь, сами видите чего, сутолока духа, условная рефлексия, концы рубить да на соседе выплыть, каждый сам себя гложет, солом-суд: коль мир жесток — шоломки подстелить. Там — опчество, сенодрион, прошлое душистое, лошади кушают авось, пороша, морошка, порою — если порыться — хорошее (улов на мормышку!), и снег и грех, ордынка с зацепой, заединство — идешь, видишь трое метелят одного — присоединись! Стенка на Стеньку… В Поднебесной Чайной у крыш края загибали, чтобы драконы на землю не падали, а на Москвалыми пирог с яйцом загибали, и в семь гробов с пугачом и посвистом загибали, век яик не видать! Там чай воняет рыбой, а не чаем… Там — обернись, обзовись — мат-перемат с перекатами и загибами звенит набатно, размораживаясь — кол о кол! — то значит благовест к вечерне, а вече еще от заутрени не отошло! Там — где бьют, там и пьют, там и льют, а потом роняют и кусок отскакивает — на счастье! Там — бродяжку одного безлошадного к колышку привязали, а снег сошел, церква воскресла — и он на крест вознесен оказался. Преображение! Здесь — жарко и влажно, и душно, и время замерзло, ни вправо не хочет, ни влево нисколько, и стражи секунд и стрел часовые застыли желейно, постыли желанья, тоска — не из воска снегирь на продажу, по снегу, по звездам проносят баланду, а после нас тоже проносит и ладно, весна на носу, москвалымский обмылок, валяешься в здешнем углу, засыхая, и в этот же угол, созвав интеграл (взяв веник), на память, на валик восковый себе заметаешь — снега, холодрыга, а вон и овинов огни сквозь метель… Это на Феклу-заревницу в полночь зажигают свечи и начинают молотьбу, диспуты великанские. На паперти людно, но если взойду я — найдется местечко. Мол, прибыл из Хода с мессийкой. Подай, судьба-копейка, обол-другой! Сменяй мне часы на бочата! Загнись сослагательно — Бы! Чуток подмахни, скособочась! О боль, о жажданье другого! Закинь не невод, а старуху! Разбей оконца молотком и пересдай колоду! Я что, первый раз имею дело с жизнью? Тяну бессрочку. Потерянные дороги, к сожаленьицу. На попутках пилили, пыля. Да и есть ли это желанное Нигде? Вилами по льдыне писано… Заметки фенолога на фене. Ты спрашиваешь, вероятно, мой милый Савельич — отчего я не бунтую против судьбы? Скажу. Иные волевые рожи, попав в опалу рока, зачастую копошатся, бьют лапками — вольно им! — еще глубже насаживаясь на булавку, не осознавая, что жизнь обезжирена — обрат, и можно выбить только прощальную дробь… А ведь надо просто дождаться смены декораций этого Малого поворотного круга — тихий птолекоптер пролетел, иное виденье настало! — это как в Якирске, в казарме Стражей, заходил бывало перед отбоем полковник Леви в халате, с челюстью в чашке, шамкал: «Шпокойной ноши, шынки», тушил свет и удалялся, шаркая ночными туфлями без задников. Тут же — без интервала — врывался, грохоча сапогами, старшина Ермияга — рот на ширину плеч! — с криком: «Па-адъем, колючие!», скидывал пинком с коек и всю ночь заставлял «прыгать» на плацу — тренинг воли! Шатры муштры! И нынче я, наученный смирению в Саду и при Казарме, познав аразов и людей, тихо сижу на отшибе в Лазарии, ничего не трогаю руками и вбирчиво шевелю ушами — а вдруг услышится трупный глас — ходжа помер! Само рассосалось! И можно, нацепив гаврилку, возвращаться… Катиться, плыть в бочке, цедя оттуда попутно… Перекочую на сушу… Эх, Кафедра, родимая мебиусова сторонка! Школа первой ступени Посвящения лестницы на Шкаф! Целую вашу мышцу и обнимаю колена… Соскучились по братце… Звонить туда пробовал по мобильнику — возникает из космоса замогильный голос с окаянным окающим акцентом: «Ящик захлопнут. Абонент недоступен навсегда». И после в трубке лишь «белый шум» — звуки, издаваемые снегом — шорох, поскрипывание, завыванье. Мглою кроет. Как обронил бы Ялла Бо, космоязычен, — «Ебанат небоступен». А коврик-компьютер, домашний зверек, только лапками виртуально разводит — шлю, шлю емельки, а как хреном в шлюмку… Естественно, наваливается депрессуха. Тоска, настоянная на ностальгии. Тянет увьюжить отовсюду — туда, в хаос. И изнывать неразделенно… Неско странно. Недюжинно. Казалось бы, уже взялся за Гуш, привык обитать среди пархов, сплошных нюм и монь — в моноэтническом мире, уютном монолите БВР, чьи три ласковые золотые головы — Тшува, Цдака и Тфила — высосут дотла, без задних ног. Ан нет… Бывают ночи, только в койку — в Колымоскву плывет кровать! Впал в спяч — вскачь вспять! На самотеку! А мозг и ныне там. Подкорку за шкирку, мозжечок под копчик! Уроднение! Кто-то из Книжников ехидно сказал про пархов, что, даже жидучи на Москвалыми, мы тоскуем по Колымоскве. Это он нас кольнул! Да-с, унизительная страсть свинопаса к принцессе с пятачком. Нет любви горячей и горчей! Рабья, бабья… Воздвиженка загибья… Словами не исправить… А чего уж тогда говорить, если оказываешься вне привычного рва и коленвала, без левиафановых просторов, где дик снег — белый кий, гоняющий тебя вдоль борта, над вечным покоем… Некий солнцеотстой, Лузерия… Ходи печально! Только ревешь и стонешь шатуном, механически плачешь и раскачиваешься, и рвешь покаянно от качки…
Ил отхлебнул и всхлипнул. Утер слезы. Здесь генисаретский заросший пруд петров и поленов. Купание, хождение… Пру и рву, обросшее пло и кро… Пьешь на ходу задубелый давленый виноград, закусываешь, хрустя, виноградными улитками (и зовутся-то они как гадко — эскарго), а не великим могучим малосольным Огу, лежа в стогу. От этих винных роз и лоз свалить бы в мир иной, дров с ноготок, с лошадкой воз, и пахнет яблоком мороз — имеется в виду навоз, парной и рассыпной. Выдраться б из мицраильских оков тутошних соков — уйти с головой в лакомый тамошний пьяноворот! Испытание жаждой — томим такие-то, про Ковчег Потопа… С лодки на водку… Испить чего-нито чистого, древесного, ключевого, неразведенного… Ограненного! Вот есть, говорят, жидкость для размораживания замков… Вздрогнуть со Снежной Королевой… Извара меду белого… Здесь разве пьют?! Так, крошки клюют… из кружки… через соломинку… Бутылку в серебряное ведерко ставят и пузыри пускают… Пригубляют. АИды! В бокале золотого!.. Слезы одни. Как об Стенку энту. Се аз не чту чужие письма… Скукота. Вот там пьют так пьют! Так пьют, что небу жарко — под забором замерзают! Нос алосиз, морознолистный лес чернеет, авессалом повис на кедровых ветвях, бежишь лыжней и папкой по стволам стучишь, шишкуешь, хомякуешь, ксилофонишь. Выписываешь ксиву на снегу — без лажи и утайки, гол и кос. Законно. Тай-ган, Лес Лесов! Колымосква чем красна? Дрова даровы. Уж пожелтели, облетают… Тишрейбрь — рычащий месяц осыпания ветвей, укусов снежных ос… Саней осанны… Елок острие… Там глубже влез ты по дурманные грибы — смиренная охота! И после травки сокол трехголов, он посадил тебя на рукавицу — лети в тепло, где мясо, просо, колесо! И сивка сушит слизистую мозга — слушай сюда, спеши послушно, сложи трехстишье «снег на елях, словно белые цветы — значит, зима». А здесь всегдашняя беззимность, весна мясна, да, да, отставил горшок, встал с песка, отряхнулся, нитки поправил и поше-ел в Дом, на собрание… Там — леса лысы, а тут — ешивы вшивы… Тутовая чаща… Взапуски запустение… Отпусти — пешком уйду! Вприпрыжку! И обходя моря — припрусь на… Возьми меня скорей! Все чаще от весны уныние, все пуще я тоской несенный в те кущи, белые от инея, что веще зимоосененны. Там, в Северной стране без радуги, на Празднике Костров в сияющую стужу играл я сладко с луком и стрелами… Текущий, таки приплыву в прошлое — угорь северянин. Старый маринад. Летучий голодранец. В Колымоскву, в Колымоскву! Дыхание теснит в шагу! Морошки мне, морошки! Пошлая ягода… Как воротиться вспять, оборотиться взад: из парха — в хазара, из тель — в итиль? Переплыть море на носовом платке? Долго, нудно, утло, сопливо. Немножко узлов в склянку. Да уж, не тахион! Не ахти… И натирать мозоли о канаты… Заморыш тянет ром… А хотелось бы быстроходно, в мгновение оха — альле гоп, народ! Ам — и там! Вернулся алеутом! Сухим из воды! Моя в скиту в киту, однако. А тут пируэт — и на пиру! А там ужо изготовились — встреча, аханье, клики «Нет свечей! Чаю!» — снежные хлопья падают елочно, медленно, кружась, тишь и мша в тамошнем стеклянном шаре… Лед с деликатным грохотом обваливается в водостоках. Глушь, дичь. Гиль, гул. Лесокол. Хрустальная твердь. Тверезость запустенья. Лепнина пельменей. Иней вареный с ягодами. Пряничные избы величиной с гриб. Щитовые дома. Ты хоть понимаешь, как срублены — чьего письма и круга?! Живут в Лесу, молятся Малому Колесусу… Дом-о-ой… Ой-вэй, где вьюги вой… Белоцвет метет… Эх, да на Речке вмерзли две дощечки с человечком, что голову повесил… И-и-х, бодрей надо — в день третий после третьего щелчка! Взять за химо и извлечь себя здешнего отсюда, за пределы БВР. А то хожу, как со вьюном в штанах, — забросили меня, сироту, на симпозиум и забыли. Местечко Кидалово. Позаброшен, словно на запани. Да так ужасно далеко… Ну, если, как обещают, чудо будет и море замерзнет — перейду непруху посуху. Морская сушь и счастливое плавание! Ждет сточенный почвой посох (Песаха усталый ясень-пень!), скошенные подошвы, дратва духовная, гвоздочки, неблизкий путь от заводи до пади. Репер только выпишу и двинусь — в поля репейные, горшечные. В Цветочный город — Цветочными воротами. К жмыховым пирогам с черемухой, к нарисованным Ган-Очагам — в заснеженный Орусалим! Представляете — войти в родной подъезд волхвом с Холмов, стряхнуть снег с век, подняться на этаж, наощупь открыть дверь, зажечь свечу в ногах святаго Иего и звезду на макушке… Гирлянды, дождик, мишура. Так учит Ель!.. Ну-с, ироды, и с чем вернусь? Полуученый математик-грамматик, хлопотун-ходатай… Разочарованный странник, лекарь краль, врачеватель Ирк — нелепый слепок лепилы. Зимний дурак. Мозгирь! Что выставишь ты на посмешище на торжище под кафедральными соснами? Отчет: «Я заходил — Ты спал»? Исповедь «Как я провел лето, зиму и весну»? Пшат в ушат, ремез замерз, баш на драш, лед и сод… Ныло на выло. Пардес на садок. Эх, Ил, меняла при деле! Ничего не постигнуто, лишь поиздержался. На овес не выездил — оттого-то вот и тоска холста… Мерило Ила… Да и отделка текста разрушена. Куда уж тут стиль оборачивать чаще!.. Капризы. А вдруг ты захочешь пойти во втуз? Тогда как? Нити господни неисповедимы… Возвращенья пагубны — не плоды, а паданки… Ты парх, ну так и не суетись, живи себе тут бездомно потихоньку, это твой ареал, дедушки наши в нем куковали, здесь первобытные пархи осторожно слезли с дерева — уронили, должно быть, что-нибудь (может, серебряный первогрош) — их торопливые трехпалые следы, уходящие в изгнание, найдены в ерусалимских песчаниках и вельдах Лазарии. В тебе те же гены отверженного — дегтярного по ложечке… Вот и сиди, внучек, терпеливо на месте. Извечный млечный скисший спуск к вощине! Кланяйся мощам ни шатко ни валко. Вырезай «Путь Зуз» на рисовом зерне — этакий «Луньюй» через запятую юд. Здесь и сейчас, слитно. Кстати, на москвалымщине в древнеранних рукописях-берестах слово «сейчас» изображалось руническим иероглифом «щас» и даже «ща». Звук-то какой вкусный! Ближе ко щам… Хлебать можно — эх, ледяная лебеда! Крошеная крапива, жареные лебеди! Чей черный взор подобен зиме! Грибная лавка в чистый понедельник, как лучшая страница Книги — бунчуковая, галлюциногенная… Дробленый вздор… Прощай, разъятая стихия! Здесь, у Кормильца на рогах, средь соплеменных юд, томлюсь, треплюсь, вышибаю соплю, сиплю, постясь под глупой лупой солнцепека, аж в темечке звенит, а там-то, в дивном далеке — скоромно, девки, сквозняки. Крепость-кременец в сугробах — заграждена снегами твердь! — башни-этеменанки в тумане прохладном — шишкинской школы дома-бревноуты — воины в зипунах на стенах — древляне, кремляне, оловяне — крепостные люди, стрекочут по-аккадски. И купола пирамидок сияют сусально, колоколят по-свойски — вась-вась! — зовут блаженно… Игрушечка! Розан соленый — воблацех! Но не уйдешь уж к ним, хныча, по своему хотенью — разве что на карачках. Подщетинила меня Республика, родная и любимая, наклеила колодки, принайтовила намертво. Засосала — тепло, млеко, колода меда, молодка Ирка наготове. Заякорен! Даже чтиво дают, нравоучительное слегка: «Лучше одна весна на Св. Земле, чем сто зим в небе». Стольник, пропитание, уважение. Пригож и дюж. А не то. Тоска. По-древнетамошнему душа — «ка». Тоска — то-с душа рвется из пут. Чего ей тут на финиках сидеть? Одичаешь. Не куш, а шиш лишь благ. Декохта дар. Да, я — распределитель благ 2-го ранга. Так приведите ко мне ваших усталых, ваших бедных — по приговору ангелов, по приказанию святых… Их есть, я хочу видеть этого… Лики воротят, а зря. Всем воздам, все раздам. Предрешено! Финики эти липкие — бумажки с пальмой, тяжелые монеты с галерой… Зато на Москвалыми — на копеечке — всадник с копьем, решетящий гада (отсюда решка), ряшки орла — в орлянку объегорим всех! Две же большие разницы — капут или корабль! От дел к слову — всему голова! Ил отхлебнул. Эх я, нытик, раскисляй! Араз задохлый, плакса-альакса! Клякса ерусалимская, слеза папируса! Дальняя дачка, в одной корзинке… Тебя направили с задачей — перейти вплавь, а ты в плач… Втравили меня в этот теплый песок и солнце над морем. Припой. По наплавлению к паломничеству, в смысле — поворачивай оглобли. И воротились мы — ура! — уже без всякого шатра… Как Йоська Желтый, стервец, учил с прямотой имперца: «Изменись к лучшему». Мутантам там самое место! Жаль, силы давно не те. Бок натерт на дыбе. И организм неизменно работает, как песочные часы, — рассыпается. Может, тебе помочь чем? Скажем, колосник к ногам? Хандра неодолима. Мучителен вопрос — когда буду назад? На Колымоскве как-то одно мимопрошедшее время мной детей стращали: «И к чему он ни притронется — все превращается в коронки». Мда-с… Это конек у них! Бред блед. Добрая память. Жить бы одноухо, грызть с холста подсолнух, и ни сном, ни духом здесь про там не помнить… Выход надо искать из полупустыни, а я, вздыхая, сравниваю две стенки в тупике: здесь-там, тандем, мешанина — здам, или забавнее — тазд. Стони-толкай, туда-сюда, замерзла талая вода… Там не здешнее жалкое ложкожорство — там миску через бортик пьют! За мочеными ископаемыми в погреб ныряют. Сухонького — бочонками… Колымосквач — полуведрами… Идут домой сами! А надравшись скачут на палочке и песцом кричат в ночи! Душа-потемки просит! Сенные девки пляшут в лихорадке — под сенью! Тоска-потудань. Снежная ржавень. Тепла блевотина, мой друг, на дне долбленки при шуге и плюс бордова опосля сельдей под шубой — ан древо жисти вечно леденеет: сколи и разгляди круги — сколь верно описанье рвов, искусна ли кисть щелей… Вернись в Сугробье! К своим буранам и буренкам безутешным! Где белое железо рек по имени — льдва (от древнего корня «ва» — вода, река). Ты с пеленок привык, что вода не течет, как в учебниках, а кристаллами стоит, застыв. Другая природа, под другой башней. На речушках колымосковских сидели мы и мыли… Отнюдь не плакали. Лакали, скорее. Набивали горбы до Изхода. Чай внакладку! Сплошной базарный день! Привозные люди! Зимозиготные… А здесь… Ну что ты важного, самородного узнал, разнюхал за все время? Настрочил и выучил донесение Савельичу: «Все финики в БВР, стране пархов, находятся в руках пархов. Ох, кровопивцы!» Мелковато. Остался внакладе. И ничегошеньки не мило. Пишу респонсы. Смысл мерк. Кафедра много дала, да даром пропадает. Ну куда мне засунуть умение скоростного долбления проруби кованым валенком или обученность дышать подо льдом до семи минут, подкрадываясь… Впустую и невмоготу… Для меня и Колымосква — лезущее из Выг-озера огромное дышащее существо, и опрятная юркая прибрежная ящерка БВР — неведомы зверушки. Я как будто одну тапочку потерял, а другую еще не обрел — и стою босыми ногами на холодном полу, издавая междометия. Там — зуб на зуб, здесь — зуб за зуб, там — зябко, здеся — зыбко. Незыблемо колеблюсь. Обжегшись на льду, дую на воду — протаиваю. Вот наказание! Талион, ипохондрия. Доктринерство. Разогнать бы болезнь! Это приходит раз Рамбам к Маймониду…
