Григорий Бакланов - Навеки — девятнадцатилетние
Он издали заметил этот окопчик: между подсолнухами и посадкой. В сухой траве впереди него ползала пехота. Чего они там ползают? Бой уже к деревне подкатился, а они тут ползают. Но окопчик был хорош, из него все поле открывалось. Третьяков махнул ребятам:
— По одному — за мной!
И побежал, вжимая голову в плечи. Несколько пуль визгнуло над затылком. Спрыгнул в окоп. И тут же — пулемётная очередь поверху. Выглянул. В траве, вихляясь, полз Кытин. Прикладом автомата заслонил голову, катушка провода на спине, как башня танка.
Один за другим они ввалились в окоп. По щекам — чернозёмные потоки пота. Сразу же начали подключаться.
Только теперь Третьяков понял, почему пехота елозит в траве: пулемёт положил её на этом поле и держит. Подымется голова, пулемёт шлёт из посадки длинную очередь, и шевеление затихает.
— Лебеда, Лебеда, Лебеда! — вызывал батарею Суяров испуганным голосом, а слышалось: «Беда, беда, беда…» Не надо было в этот окоп соваться. Поле видит, а толку что? Даже пулемёт уничтожить не может. У тяжёлых пушек, стоящих за два километра отсюда, рассеивание снарядов такое на этой дальности, что раньше он по своей пехоте угодит.
— Лебеда?! Слышь меня? Это я, Акация! Товарищ лейтенант! — Суяров снизу подавал трубку, смигивал мокрыми веками, плечом размазывал грязь по щеке. Рад был, что связь цела, не лезть ему под пули.
В трубке — сипловатый голос Повысенко. И тут же командир дивизиона отобрал трубку: сидит на батарейном НП. Слышно было, как он спрашивает Повысенко:
«Кто у тебя там? Новенький? Как его?..»
А он тоже комдива в глаза ещё не видал, только голос его слышал.
— Третьяков! Где находишься? Докладывай обстановку! И не врать мне, понял? Не ври!
— Я тут на поле, товарищ Третий. Левей посадки. Пехота тут залегла…
Впереди окопа от пехотинца к пехотинцу ползал в это время командир взвода в зеленой пилотке, хлопал каждого по заду малой пехотной лопаткой.
— По-пластунски — вперёд!
А пока к другому отполз — «По-пластунски — вперёд!» — этот уже замер. Зелёная пилотка его гребешком высилась из травы. «Пилотку бы снял…» — мелькнуло у Третьякова, а сам докладывал командиру дивизиона обстановку. На дне окопа отдышавшийся Кытин грыз семечки, шелуха звеньями висела с нижней губы.
Визг мины. Пригнулись дружно. Несколько мин разорвалось наверху. Сжавшись, Третьяков и клапан трубки прижал, забыл отпустить.
— Что там у вас? — кричал командир дивизиона, которому слышно было в трубку, как здесь грохочет. — Где ты находишься?
— На поле, я ж говорю.
— На каком на поле? На каком на поле?
— Тут пулемёт держит…
— Ты воевать думаешь? На черта тебе пулемёт?
— Он пехоте не даёт…
— Я тебя спрашиваю: ты думаешь воевать?
Визгнуло коротко. Откуда-то недалеко бьёт: визг — разрыв! Визг — разрыв! А выстрела не слышно. Но батарея — недалеко. Высунулся и еле успел присесть: так низко пронеслось, казалось, голову собьёт. Выглянул. По звуку — из-за деревни откуда-то.
На поле от свежей воронки расползались в стороны пехотинцы. Один остался неподвижно лежать ничком. Её если не уничтожить, эту батарею, она тут всю пехоту переколотит. Пулемёт они сами уничтожат, а миномётная батарея… И не выскочишь отсюда. Вот если б на крышу коровника забраться…
Одним ухом он ловил полет мины, в другом раздавался накалённый голос командира дивизиона. А Третьякову орать не на кого, дальше — одна пехота.
— Крыши коровников видите, товарищ Третий? На миг дыхание пресеклось: показалось, вот она летит, твоя… Рвануло так, что окоп встряхнулся.
— Крыши коровников видите? — кричал Третьяков, оглушённый. Пошевелился, отряхивая с себя землю. — Там буду находиться.
Донеслось неясно, сквозь глушь:
— Там наши? Немцы? Кто там?
А черт их знает, кто там. Пехота наша мелькала. Если на крышу залезть, оттуда все должно быть видно.
— Буду там, доложу!
— Ты гляди…
А что глядеть — не разобрал: уши забило звоном. Тряхнул головой, ещё сильней зазвенело. Крикнул Суя-рову отключаться. Тут сидеть нечего. Зачем только сюда сунулся, всех за собой потащил… Они сидят, а пехота на поле под огнём лежит. Досидятся, что их тоже здесь ухлопает зря. Но до чего вдруг спасительным показался этот окоп, когда надо теперь вылезать из него!
— Кытин! Давай первым.
Первому особенно неохота лезть. Но первого и пулемётчик не ждёт, он после изготовится, других ждать будет.
— Бери катушку, аппарат — и пулей в подсолнухи! Кытин смахнул с губ шелуху, обтёр ладони о колени, посерьёзнел. Закинул автомат за спину, смерил прищуренным глазом расстояние.
— Я пошёл.
Лёг животом на бруствер, перекинул ноги, вскочил и побежал, метя полами шинели по траве. Они смотрели. Не добежав, кинул вперёд себя тяжёлую катушку, нырнул за ней следом головой в подсолнухи. Когда ударил пулемёт, только шляпки раскачивались, указывая след.
— Суяров! Давай ты.
Тот сосредоточенно куском напильника по кремню высекал огонь. Торопился. Прикурил. Несколько раз подряд жадно затянулся. Цигарка вздрагивала в пальцах, а он сосал её, сосал.
— Ждать, пока ты накуришься?
— Щас, товарищ лейтенант, щас… Руки копошатся у рта, дёргается обрубок безымянного пальца.
— Долго ты?
— Сейчас, товарищ лейтенант… Лицо опавшее, все мокрое от пота, как облитое. Он стал вдруг отползать, сидя, заслоняться локтем.
— Вии-уу! — потянулось к ним из-за поля. — Бах! Бах! Бах!
— Ты пойдёшь, нет? Пойдёшь? И сапогами подымал его с земли, а тот ложился на спину.
— Пойдёшь? Пойдёшь?
Суяров охал изумлённо, внутри у него охало. Опять разорвалось наверху. А они тут возились в дыму, в окопе. Не владея собой, Третьяков схватил его за отвороты шинели, поднял с земли, притянул:
— Жить хочешь?
И тряс, встряхивал его. Близко перед глазами — облитые потом веки, вздрагивающий, мерцающий взгляд.
— Больше всех хочешь жить? И чувствовал дрожь в себе и сладостное нетерпение: бить. Пхнул от себя, Суяров глухо ударился спиной о стенку окопа, выронил из носа кровь, яркую, как сок недозрелой вишни. Распахнутыми глазами глядел с земли, а сам опять валился на спину, поднимал над лицом копошащиеся пальцы. — Живи, сволочь!
Третьяков схватил его автомат, схватил катушку, большую восьмисотметровую немецкую катушку красного телефонного провода, выкинул наверх.
Кто-то стонущий свалился в окоп. Зелёная пилотка. Испуганный, мутящийся взгляд. Руками в крови, в земле зажимает живот сбоку. Увидел это, когда уже разгибался бежать. На миг спасительная мысль: остаться, перевязать… Но уже бежал, в руке гремела катушка, провод сматывался на землю. И тут возник из-за поля вой мины. Ни выстрела, ни толчка — только этот отдельный, самый из всех слышный вой. И, пригибаясь все ниже по мере того, как возвышался вой, Третьяков с разматывающейся катушкой в руке бежал под него, как в укрытие, ноги сами несли быстрей, быстрей. И быстрей, быстрей, неотвратимей понеслось сверху. Снижался железный визг, в него одного нацеленный. Упал на землю. Всем своим распятым на земле телом, спиной между лопатками чувствовал его, ждал. И когда сделалось нестерпимо, когда дыхание перехватило, визг оборвался. Смертная зависла тишина. Зажмурился… Рвануло сзади. Вскочил живей прежнего. Отбегая, глянул назад. Дым разрыва стоял над окопом. Добежал до подсолнухов, упал. Глянул ещё раз. Из самого окопа исходил дым разрыва. Там были Суяров и командир взвода в зеленой пилотке.
