Джон Фаулз - Коллекционер
В тот вечер я приготовил ей ужин — разогрел свежезамороженного цыпленка в белом соусе с зеленым горошком, она поела, и ей вроде понравилось. После я спросил, можно, побуду у вас здесь немного?
— Как хотите, — говорит.
Сидит на кровати, одеяло сложила вроде диванной подушки, оперлась спиной, ноги по-турецки поджала, прикрыла юбкой колени. Курит и рассматривает репродукции в альбоме, который я ей купил. Потом говорит:
— Вы разбираетесь в живописи?
Не настолько, чтобы ее понимать.
— Я так и знала. Иначе вы не заточили бы в этом подвале ни в чем не повинного человека.
Не вижу никакой связи, говорю.
Она закрыла книгу и говорит:
— Расскажите мне о себе. Расскажите, что вы делаете в свободное время?
Я — энтомолог. Коллекционирую бабочек.
— Ну конечно же, — говорит. — Вспомнила, в газете об этом писали. А теперь вы включили в свою коллекцию меня.
Я подумал, ей это кажется забавным, и ответил, что, мол, фигурально выражаясь, можно и так сказать.
— Нет, не фигурально, — говорит, — а буквально. Держите меня в этой комнатушке, словно на булавку накололи, приходите любоваться, как на редкий экземпляр.
Ну что вы. Я совсем не так это воспринимаю.
— Знаете, я ведь буддистка. Я против тех, кто отнимает жизнь, даже у насекомых.
Да? А цыпленка-то съели, говорю. Хорошо ей врезал.
— Ну и презираю себя за это. Если бы я была сильнее и лучше, я стала бы вегетарианкой.
Я говорю, если бы вы мне сказали, брось коллекционировать бабочек, все бросил бы. Я сделаю все, о чем бы вы ни попросили.
— Только бы мне не вылететь отсюда? — говорит.
Пожалуйста, не будем об этом. Это ни к чему не приведет.
— Все равно я не смогла бы с уважением относиться к человеку, к мужчине особенно, если бы он только и делал, что стремился своими поступками мне угодить. Мне бы хотелось, чтобы он эти поступки совершал, только если сам считает их правильными.
Все время пыталась меня уколоть. Вот, кажется, говорим о совсем невинных вещах, и вдруг — как ножом в спину. Я промолчал.
— И долго я тут буду находиться?
Не знаю, говорю. Зависит от обстоятельств.
— Каких обстоятельств?
Я не ответил. Не мог.
— От того, полюблю я вас или нет? — сварливо так сказала, зло. — Если так, то мне придется пробыть здесь до самой смерти.
Я и на это промолчал.
— Уходите, — говорит, — уходите и подумайте над тем, что я вам сказала.
* * *На следующее утро она впервые попыталась совершить побег. Врасплох не застала, конечно, но это было мне хорошим уроком. Она позавтракала, а потом говорит, у кровати ножка отвинтилась, задняя, в самом углу у стены, и она боится, кровать может опрокинуться. Говорит, гайка там отошла. Как последний дурак отправился ей помочь поправить это дело, только наклонился, она как меня толкнет и мимо меня, к двери. По ступенькам взлетела как молния, в одно мгновенье. Ну, я ей позволил это сделать, дверь была на специальном крюке, чтоб не захлопнулась, и еще клин был вставлен для подстраховки. Она как раз пыталась этот клин выбить, когда я бросился за ней. Ну, она повернулась и бежать. И кричит: «Помогите, помогите», — и дальше вверх по ступенькам, к наружной двери, которая, конечно, заперта на ключ. Уж она ее и дергала, и толкала, и билась в нее, и все кричит, кричит. Тут я ее схватил. Не хотел, но ведь надо было что-то делать. Обхватил ее вокруг талии одной рукой, другой зажал рот и потащил вниз, назад в ее комнату. Она билась, дрыгала ногами, но ведь она — малявка, а я хоть и не Атлант, но и не слабак какой-нибудь. В конце концов она ослабела, обмякла, и я ее отпустил. Она постояла минутку, а потом вдруг бросилась ко мне и влепила пощечину. По-настоящему мне и больно-то не было, но шок был ужасный, я ведь ничего подобного не ожидал. И это после того, как я вел себя с ней вполне благоразумно. Другой на моем месте давно бы голову потерял. Потом она ушла к себе в комнату и дверью хлопнула. Мне очень хотелось пойти за ней и все ей высказать по правде, как есть, но я видел, что она злится. В глазах — прямо ненависть какая-то. Так что я запер дверь на засов и вставил шкаф в нишу.
* * *Ну, что дальше — дальше она перестала со мной разговаривать. За обедом в тот день — ни слова, хоть я пытался с ней поговорить и был согласен забыть, что случилось. Только посмотрела презрительно. Вечером — то же самое. Когда я пришел убрать со стола, протянула мне поднос и отвернулась. Очень ясно показала, мол, не хочет, чтоб я остался с ней посидеть. Я-то думал, у нее это пройдет, только на другой день стало еще хуже. Не только разговаривать не желала, но и есть.
Пожалуйста, говорю, не надо так. Смысла нет.
А она не отвечает, не смотрит даже.
На следующий день — то же самое. Не ест, не разговаривает. Я все ждал, она наденет что-нибудь из вещичек, что я ей купил, но она все ходила в своей белой блузке и платье из зеленой шотландки. Я стал беспокоиться по-настоящему, не знал, сколько времени человек может обходиться без пищи, она казалась мне такой бледной и слабенькой. И все время сидела на кровати, опершись боком о стену, ко мне спиной, вид такой несчастный, прямо не знал, что делать.
На следующий день принес ей кофе на завтрак и хлебцы красиво поджарил, кашу и джем. Поставил на стол, пусть постоит, пусть она запах почувствует.
Потом говорю, я не жду, чтобы вы меня до конца поняли, не жду, чтобы полюбили по-настоящему, как это у всех людей бывает; я только хочу, чтоб вы постарались меня понять, насколько можете, и хоть немножко расположились ко мне, если только можете.
Она не пошевелилась.
Я ей, ну, давайте договоримся. Я скажу вам, когда вы сможете уехать, но на определенных условиях.
Не знаю, зачем я это сказал. На самом деле знал ведь, что никогда не смогу ее отпустить. Хотя это и не было таким уж наглым враньем. Я часто думал, она уедет, когда мы с ней договоримся, мол, слово есть слово и всякое такое. А потом думал, нет, не могу ее отпустить.
Она повернулась и смотрит пристально. Первые признаки жизни за целых три дня.
Говорю, мои условия такие, чтобы вы ели и разговаривали со мной, как раньше, и не пытались сбежать.
— С последним условием я никогда не соглашусь.
А с первыми двумя, говорю. (Сам думаю, если даже пообещает не устраивать побегов, все равно придется быть настороже, так что последнее условие все равно смысла не имеет.) — Вы же не сказали когда, — отвечает.
Через шесть недель, говорю.
Она снова отвернулась.
Помолчал и говорю, ну ладно, через пять.
— Я остаюсь здесь на неделю, и ни на день больше.
Ну, я сказал, на это никогда не соглашусь, и она опять отвернулась. И плачет. Видел, плечи у нее задрожали, мне захотелось подойти к ней, и я шагнул к кровати, только она так резко повернулась, наверно думала, я собираюсь на нее наброситься. Глаза огромные, полные слез. Мокрые щеки. Ужасно расстроился, больно было смотреть.
