Элисабет Рюнель - Серебряная Инна
— Гляньте-ка, кто к нам пожаловал. Это же девица за Наттмюрберга. Как там ее звать? Господи, да она выросла, совсем взрослая стала.
Лавочник снова широко улыбнулся. На лице было написано любопытство. Он хочет знать, как ее зовут? Что сделать? Сказать?
— Он что, занемог, папаша твой, Кновель? Или тебе захотелось деревню посмотреть? А как тебя звать?
— Инна, — ответила она, не отрывая взгляда от узла, который положила на прилавок.
— Ах да, точно Инна!
Дверь скрипнула, и вошел Соломон.
— День добрый, — поприветствовал он хозяина.
— И тебе день добрый, Соломон, — отозвался Улофссон. — Ты глянь, какие у нас важные гости. Девица из Наттмюрберга в лавку пожаловала.
Он усмехнулся. Инна покраснела. Ее смутило такое внимание. И почему он не спрашивает, что в узле.
— Вот оно как, — протянул Соломон. — А старик, он еще жив?
— Да, — ответила Инна.
— Он тут бывает временами, я его видел.
Инна начала неуверенно развязывать узел.
— Ага, что ты с собой принесла?
Инна выложила в ряд бруски масла и головки сыра, украшенные звездочками.
Улофссон вздохнул:
— Я уже говорил твоему отцу много раз. С этими товарами нужно в Ракселе. Здесь люди сами делают сыр с маслом. Ну, может, пару и удастся продать.
Инна растерянно уставилась на него, не зная, что сказать.
— Вы не хотите.
— Ну. — Он почесал подбородок, бросив взгляд в сторону Соломона. — Я завтра собираюсь в Ракселе, могу прихватить их с собой и продать, но это будет уже другая цена, понимаешь? Тебе продукты нужны?
— Да, — шепнула Инна.
— Сейчас поглядим.
— Не жадничай, Улофссон, — сказал Соломон, улыбаясь девушке.
Улофссон сердито посмотрел на него, но ничего не ответил.
— Можно мне без очереди купить цепь? — осведомился Соломон.
— Спроси у девушки.
Инна робко кивнула. Все было совсем не так, как она себе представляла. Она понятия не имела, о чем они говорили и что она делала не так. А что, если он заговорит о «делах», которые там у них были с Кновелем?
— Я куплю еще головку этого сыра, — добавил Соломон, забирая цепь. — Сколько возьмешь за этот? — спросил он, показывая на понравившуюся ему головку и улыбаясь Инне.
— Это сыр для кофе, — пояснила она.
— Вот оно как! Порадую домашних новым сыром. Здесь мало кто знает, как делать настоящий сыр. Так что не продешеви с ним.
Инна снова покраснела.
— Конечно, — засуетился Улофссон, — ты прав. Сыры из Наттмюрберга самые лучшие. Это за масло я переживаю. В Крокмюре масло никому не нужно. Итак, что у нас получилось. Девять твердых сыров, пять мягких козьих, десять из коровьего молока... и масло.
Соломон ушел. Улоффсон все записал в книгу, а Инна стала рассматривать товары.
— Итак, — протянул Улофссон, — я списал вам двадцать две кроны и восемьдесят пять эре с вашего долга в сорок четыре кроны и три эре. Так что ты сполна получила за сыр и масло. Без обмана. Можешь передать Кновелю, что все в порядке.
— Я хотела купить продуктов, — сказала Инна.
— Пожалуйста.
— Два кило гороха, три кило сахара.
Улофссон все взвесил и поставил перед ней пакеты.
— Два кило пшенной крупы, кило бекона.
В лавку зашли люди. Они бросали на Инну удивленные взгляды.
— Кофе для Наттмюрберга? — поинтересовался Улофссон так, чтобы всем было понятно, кто к нему пришел.
— Кило. Самого дешевого, — ответила Инна.
— Хорошо.
Улофссон насыпал кофе и еще завернул несколько карамелек в кулек.
Только сейчас Инна почувствовала, как голодна. При виде еды в животе у нее заурчало, да так громко, что слышно было на всю лавку. Она робко подняла глаза на лавочника.
— И кружочек колбасы, — выдавила из себя Инна.
Он отрезал кусочек.
— Это подарок, — сказал Улофссон. — Давно мы не виделись. И карамельки на обратную дорогу.
— Большое спасибо, — пробормотала Инна. — Спасибо!
Она сложила покупки в узел и, опустив глаза, пошла прочь из лавки. Все равно она никого тут не знала. Ни одного знакомого по школе лица. Да и было это так давно, что Инна уже все успела позабыть. Выйдя на улицу, девушка глубоко вздохнула. Она стояла на солнце и думала о том, что здесь совсем чужая.
Перед домом была скамья, на которую Инна опустилась, подставив лицо солнечному свету. Солнце согревало лицо, мимо шли люди, в отдалении слышались стук молотков, лай собак и визг пилы. Инна зажмурилась и внезапно остро — острее, чем за все эти годы, — ощутила тоску по Хильме. И там, за зажмуренными веками, на красном фоне она увидела мамино лицо. Оно как вода колебалось между памятью и забытьем. Инна скорее чувствовала присутствие Хильмы, чем видела ее. Взгляд, которым мать на нее смотрела, ее лицо, проворные движения рук. Наверно, от потери этого взгляда ей было тяжелее всего. Чувство утраты человека, который тебя видел, ни с чем не сравнится. Это все равно что лишиться себя самого. Стереть свое изображение с общей картины мира. Инна искала глазами мамин взгляд, взгляд, который ее оберегал и успокаивал. Внутри у нее все скрутило от голода и от тоски по матери. Вся ее жизнь, казалось, свернулась в тугой узел размером с кулак.
И тут ее красный мир заслонила тень. Приоткрыв полуслепые от солнца глаза, Инна прищурилась и увидела, что перед ней кто-то стоит. Женщина, поняла Инна по худым рукам и юбке.
Та склонилась к ней, разглядывая лицо девушки, у которой из-под платка выбивались серебристые пряди.
— Это ведь дочка Хильмы, Серебряная Инна, не так ли? — Женщина опустилась на скамью рядом с ней. — Ты меня узнаешь, девочка? Нильс-Мари меня все тут зовут.
Инна кивнула. Удивительно, но она ее узнала. Одна из тех женщин, что навещали Хильму при жизни и помогали ей с домашними делами. Это было в другое время и в другом мире, мире, в котором Инна была совсем маленькой и которого больше нет. Но этот мир только что стоял у нее перед закрытыми глазами. Теперь он метался внутри нее как крик. Узел в животе начал расти, разбухать, подниматься, увеличиваться до невероятных размеров. Инна опустила голову женщине на плечо. Ее сотрясали сдерживаемые рыдания.
Женщина по имени Нильс-Мари обняла ее за плечи.
— Не плачь, — сказала она.
Приподняв лицо девушки, она заглянула ей в глаза.
— Вот и хорошо, — сказала женщина. — Посиди здесь немножко, пока я схожу за мукой. А потом вместе пойдем. Нам по дороге.
И Инна осталась сидеть на скамье перед лавкой. Как можно было забыть то, что произошло? Как можно было потерять эти воспоминания? Выйдя из магазина с пакетом муки под мышкой, Мари нашла Инну все в той же позе.
— Ты ведь домой идешь, да? — спросила она.
Инна поднялась, прижимая к груди узел.
— Лавочник дал мне немного колбасы. Я хотела ее съесть.
— Можешь съесть у меня дома. Я тебя угощу кофе и хлебом.
Мари жила на хуторе в полутора километрах от Крокмюра на пути в Наттмюрберг. Они с Хильмой бывали там раньше, когда возвращались из лавки или по церковным праздникам.
Говорили они мало.
— Выходит, старик еще жив... — пробормотала Мари, — значит, это тебя не корова хвостом по щеке так хлестнула.
Инна дернулась. У нее что, остались следы на лице?
— Господь дал ему время, чтобы он исправился, — продолжала Мари. — Говорят, самые худшие люди живут дольше других, чтобы у них было время раскаяться и исправиться. — Она усмехнулась и ткнула Инну в бок. — Но Кновель — это не тот случай. Горбатого могила исправит.
Инна молча шла за ней. Ей нечего было сказать: мысли и воспоминания путались в голове. Но ей нравилось просто идти рядом и слышать человеческий голос.
Когда они потом, поев колбасы с хлебом, пили горячий кофе, Мари сказала:
— Можешь мне не рассказывать, как тебе живется на хуторе. Я все прекрасно представляю. Но ты должна знать, что ты уже взрослая. У него нет на тебя никаких прав. Ты можешь уйти, Инна. Можешь наняться в служанки или найти себе мужа.
Инна перевела взгляд на блюдце и осторожно поднесла его к губам. Выпив последние капли кофе, она опустила блюдце на стол. За окном росла рябина, на ветке которой сидел дрозд. Какое-то время Инна следила за ним взглядом, потом снова посмотрела на Мари.
— У меня там всё, — сказала она. — Скотина, всё.
Мари вздохнула:
— Да, но в Писании сказано, что дети должны покинуть родительское гнездо, когда придет время. Это как закон, понимаешь?
— Нас в Наттмюрберге эти законы не касаются.
— Это тебе Кновель сказал?
— Нет, я сама это сегодня поняла, когда была в лавке. Но я и раньше об этом размышляла.
— Размышляла? Ты говоришь совсем как Хильма. — Она наморщила лоб и передразнила: — «Я и раньше размышляла.»
Инна засмеялась:
— Совсем как мама. Она так же морщила лоб!
