Вероника Черных - Иллюзии ночей
Защитница Клара улыбнулась и мысленно поклялась, что оградит трогательно-трагичную пару от преждевременных посягательств жены – третьей лишней на жарком Судакском курорте.
Каждый день на просьбу пригласить к телефону мужа она придумывала всевозможные отговорки – часто даже в присутствии самих Аврелия и Всеславы, что, несомненно, придавало лжи извращённую жертвенность и нездоровую пикантность. Клара смаковала свою роль защитницы, стража греховной любви... Она представляла себя сообщницей тайных любовников, покровительницей, негласной хранительницей их счастья.
Через неделю в бесстрастном недовольном голосе жены Макушева внезапно взорвались эмоции. Почти на прерывистом плаче она произнесла:
– Тогда передайте... передайте ему... что наш ребёнок... наша дочь...
И связь оборвалась.
– Что – ваша дочь? – запоздало спросила Клара, слушая пронзительные короткие гудки. – Что – ваша дочь?! Алло! Вы слышите, нет? Перезвоните сюда, пожалуйста!
Трубка нерешительно улеглась в гнездо телефонного аппарата.
«Что – дочь? – думала Клара Аничкина, в холоде плохих предчувствий ожидая повторного звонка. – Заболела? Выиграла в конкурсе? Умерла?.. Она умерла или... её изнасиловали, убили?.. Ну, хоть бы словечко успела сказать! Ладно, сегодня я Аврелию ничего не скажу, а завтра выясню, что случилось с дочерью и тогда деликатно ему сообщу... Он сорвётся с места, оставит Всеславу одну, и между ними всё кончится. Если он, конечно, любит свою дочь. Почему я уверена, что любит? Да, в конце концов, она – его кровиночка, а Всеслава кто? Просто любовница, их вон целое море здесь купается таких. Правда, Всеслава приехала с ним... Видно, у них давняя связь, просто там им приходилось её скрывать, а тут запреты рухнули, и они оба не могут напиться этой удачей, этой открытостью и тем, что они всё время вместе... Но что случилось с его дочерью-то, а? Точно заболела или умерла. Я должна сказать ему. Я ему даже сегодня скажу. Хотя нет. Пусть походит последний день счастливым. А завтра жена позвонит, и я ему передам трубку».
На этом она успокоилась и почти с прежним умилением и проникновением в их любовь проводила пару расслабленно-нежным взглядом... в котором, однако, уже наметилась тень неприятного сомнения.
Вечер жарил. Выйдя из отеля и втянув в себя солёность ветра пополам со сладко-кислой жарой, Клара облегчённо улыбнулась: как всегда, здесь хорошо и спокойно, и погода не заставляет думать о себе плохо, потому что плечи открыты, руки впитывают солнце, и походка лёгкая, быстрая или плавная, но тоже быстрая, и тень от голоствольных тополей едва холодит. И заросли шелковицы, чьи ягоды чернеют среди снопов листьев, соблазняет спелостью, а вверху приправленное белыми облаками многообещающе синее небо с чёрточками птиц и вертолётов, а на море...
Клара глубоко вздохнула, насыщаясь зноем и прохладой. На море вблизи – блаженно купающиеся, а вдали – красавцы корабли, делающие вид, что они хозяева поверхности воды. Может быть, и хозяева. Скорее всего, - вечные враги или идолопоклонники.
Босые ноги девушки, презревшей босоножки, медленно наступали на крупную обкатанную гальку. Возле опоры очередного понтона она заметила прозрачное желе - вытолкнутую из воды маленькую медузу.
– Что, озябла, дурашка? – спросила Клара.
Медузка подрагивала тонкой кожицей – неужели ещё жива? Клара наклонилась к ней и вдруг услышала позади себя знакомые голоса.
– Что с тобой, Аврелий? Ты сегодня какой-то грустный. Ты устал от меня?
– С чего ты взяла?
– Так, по мелочам.
Долгое молчание. Запах дыма от сигарет. Потом его слова:
– Соскучился.
– По кому?
– По детям. По семье.
– Но мы здесь всего третью неделю – неужели тебе так плохо со мной?
– Да нет, замечательно... Но я всё время думаю о них.
Снова молчание. Дрожала у ног Клары умирающая медуза. Неужели и у них умирает?
– Аврелий, дома всё должно быть нормально. Отдыхают, носятся по улицам, купаются...
– Да. Но они – часть меня. Я не могу о них не думать.
– Конечно.
– Не обижайся, Всеслава.
– Я не обижаюсь.
Молчание. Её голос в хрипотце страдания:
– Мне просто больно, Аврелий.
– Мне жалко тебя, Всеслава... И вообще... Пойду-ка окунусь, ладно? А ты позагорай. Я скоро.
Стукающие о гальку шаги и прерывистое дыхание оставленной на берегу женщины.
«Ну и ну! – ахнула Клара Аничкина. – Вон он как обращается с ней... Может, не стоило мне врать жене Макушева? Ведь что-то же случилось с его дочерью... Неправильно всё это стало...»
Она дождалась, пока Аврелий не вернулся к Всеславе, и ушла только при звуке поцелуя и скупых тихих слов мужчины: «Моя хорошая, прости...» Она ему нужна. Надолго ли? Накрепко? И необходимо ли? Всё это становится почему-то гадким. Интересно, а если бы Клара была на месте жены Макушева?.. Девушка содрогнулась и нахмурившись, толкнула калитку во двор своего дома. Её царапало весь остаток вечера, ночь и утро. Днём работа смазала царапины мазью суеты.
Жена Макушева в этот раз не позвонила, а Аврелий и Всеслава уехали до вечера на горный водопад с экскурсией. Клара увидела их лишь следующим утром, когда они шли на завтрак, – умиротворённые, щебечущие, восхищающиеся друг другом и красивые, как никогда.
Она сурово прищурилась на пару любовников... и в этот миг зазвонил телефон короткими междугородними звонками. Клара улыбнулась, предчувствуя, как молниеносно сломается сейчас неправедный союз.
«У него умирает дочь, а он романы крутит с кем попало! Из дома любовницу приволок!»
– Товарищ Макушев! – громко, официально позвала Клара, снимая трубку. – Подойдите, пожалуйста. Алло?
«Если это не его жена, я всё равно скажу ему про жену и дочь», – решила она.
– Здравствуйте, – устало проговорил женский голос. – Макушева снова нет?
– Он здесь, минуточку! – возликовала Клара и с вызовом уставилась на близкое лицо Аврелия.
«Ну, сейчас ты узнаешь, сейчас ты поймёшь, предатель, – фыркала она. – Ты тут отдыхаешь, милуешься с чужой тёткой, а твоя единственная дочь страдает или даже вообще умерла! Так тебе и надо, негодяй, и тебе, негодяйка, тоже!»
Аврелий слушал с каменным лицом слова далёкой жены. Всеслава нервно царапала ногтями стол.
– Да всё нормально, – отвечал Аврелий. – Да. Понятно. Купил... Хорошо. Как вы там?.. Я понял. Да, пока.
Он положил трубку. На Всеславу и не взглянул. Она не сводила с него глаз, ожидая. Не выдержала молчания и спросила:
– Ну что? Кто звонил?
– Жена, – ответил Аврелий.
– Жена?.. – Всеслава сжалась. – И что?
– Ничего... – потом решился: – Говорит, дочка...
«Умерла», – отозвалось в Кларе.
– ... Уже разговаривает, бегает... Болела всю прошлую неделю. Выздоровела только что. Мальчишки с ней нянчатся... – он опустил глаза в пол и сказал: – Я поеду, Всеслава.
– Куда?!
– Домой.
– Но у нас ещё неделя!
– Мне нужно уехать сейчас. Я не могу по-другому. Извини.
– Аврелий...
– Пока. Не обижайся, ладно?
Он не поцеловал её, не обнял; обогнул, как чужую, и ушёл к себе собирать вещи. Всеслава статуей застыла возле Клары, и та увидела, как гаснет в ней южное солнце и как заметает студёным штормовым ветром синь ясного моря.
«Бывают ли на свете сказки? Бывают, если ты знаешь, что всякая сказка – это оборотная сторона обыденности и суровых реалий. Бывают. И хорошо, что сказки, пусть недолговечные, даны нам на Земле».
Клара Аничкина пососала кончик ручки, рассеянно уставившись на большие настенные часы, стрелки которых стояли на цифре «двенадцать». Полдень. Где-то за окнами и стенами уезжали двое. Двое отчуждённых, переживших свою сказку. Сказку, щедро политую горечью предательства и замаранную грязью измены. Сказку, для которой обнаружилось слово «конец». Сказку, которая будет вспоминаться со стыдом и брезгливостью, если эти двое для Бога не мертвы.
Трепетали морские волны.
29 июня - 3 июля, 13 - 16 июля 1997, 16 февраля 2008
ОХАПКА
Начали морщиться сугробы на газонах. Что ли скоро весна? Да, возможно. Седьмое марта... Раньше в это время на прогалинах крепенько пыжились жёлтые коротышки мать-и-мачехи. Но это - на свободе, там, где земля не похоронена под асфальтом. А в городе, где чёрная рассыпчатость прорывается лишь там, где ей позволили, мохнатых коротышек нет.
Зато за дымчатыми стёклами цветочных киосков – белые хризантемы, розовые пионы, балетные пачки гвоздик и пышные юбки длинноногих роз. Подойти, пробуравить носом стекло и засопеть, осматривая глазами роскошное убранство.
Тенгиз как раз считал выручку, когда заметил за стеклом своего цветочного киоска грустное смуглое лицо женщины, одетой неказисто, но аккуратно. Она стояла неподвижно. Если бы не потеющее от её дыхания стекло, Тенгизу показалось бы, что под мелким весенним дождём застыла восковая фигура из музея мадам Тюссо. Весьма неприглядная фигурка. А с другой стороны, с какой жадностью смотрит она на цветы! И глаза у неё такие... самозабвенные. Синие-синие. Такие синие глаза у такой грустной женщины! Плохо. Очень плохо. Весна должна начинаться с женской улыбки... ведь в женщине весны так много, так навечно, что кажется, весна летает по земле всё время, бесконечно. Какой-то поэт сказал из соседнего цветочного киоска, вот молодец, а? Талант.
