Кеннет Уайт - Дикие лебеди
Рыбак с сочувствием отнесся к словам феи и сказал, что отдаст плащ при условии, что она спляшет танец. Танец, который навсегда останется в памяти отчаявшихся. И она начинает танцевать: небесное платье из перьев движется в такт дуновениям ветра. Словно сила и красота вновь вернулись в мир: ожившая равнина, залитая солнцем, прекрасна и переполнена жизнью.
Хор заключает: “Лишь на короткий миг плащ оседлал ветер, что проносится над Мацубарой, когда облака в небе похожи на равнину, залитую морем. Фудзи исчезает. Постепенно стираются очертания ее снежного пика. Все растворяется в горнем тумане...”
Два дня я прожил на склоне горы: вслушиваясь в тишину, глядя на свет.
Кошачья улочка
Я пустился в сторону Кусиро — вдоль реки, березовой рощей. За моей спиной вспучивались облака. По сторонам прямой, как стрела, дороги № 273 простирались зеленые равнины. Миновав деревеньку, обрамленную рябинами птицеловов, я поймал наконец машину, которая довезла меня до Кусиро. Это маленький промышленный городок, пропахший рыбой. Следуя этому запаху, я добрался до порта. Был уже вечер: бледная луна в бескрайнем небе, запах рыбы, перемешавшийся здесь с запахом машинного масла, несколько кораблей, вернувшихся с лова, чайки над ними. Я чувствовал себя за миллион километров ото всего. Подкрепившись, я отправился искать ночлег. Его отыскал я на Кошачьей улочке. Не слишком-то владея языком, я, естественно, не мог прочитать большую часть иероглифов и, продвигаясь по пустым улочкам, вынужден был присваивать им названия на свой вкус, а это как раз была улочка, полная кошек...
Оставив вещи в номере, я вновь вышел в ночной город и заложил еще пару кругов, пока не натолкнулся на странный ресторан: это была самая настоящая нантакетская таверна времен Мелвилла: над дверью висело ребро кита, к потолку подвешена огромная рыба, а посреди дыма и шума под стекло был заключен фантастических размеров лосось с круглыми глазами, рядом с которым я и сел, нащупав столик в этой неразберихе.
Французское и английское названия лосося — “saumon” и “salmon” — восходят к латинскому глаголу salire, прыгать. Рыба, выпрыгивающая из воды... Чинук, Тайи, Киннат, Кохо, Синяя спина, Нерка, Горбуша, Большой Глаз, Пес, Кета, Красная, Мазу, Стальная голова...[13]
Когда около полуночи покинул таверну и возвратился на Кошачью улочку, я пережил пять минут любви с грациозной красоткой с золотыми глазами и черной шерсткой, которая, завидев меня, повалилась набок у моих ног и принялась восхищенно мурлыкать.
Должно быть, от меня пахло лососем...
Светлый берег
Красноватый осенний туман, проблески голубизны на волнах океана, заснеженные вершины на горизонте... Я покинул Кусиро ранним утром: улицы еще были затоплены туманом, сотни ворон бродили по ним в поисках съестного. Когда же солнце рассеяло туман и над головою раздвинулось синее небо, отчетливо стал виден светлый берег: корабли на якоре, журавли, грациозно переступающие в поисках ракушек...
В местечке Итозава я зашел в кафе с большими окнами на море, уселся возле окна перед чашкой чаю и, раскрыв книгу айнских песнопений, вскоре натолкнулся на Песню птицы, красной как кровь:
Ясно была различима
Восходящая
Вдоль русла реки
Узкая тропка света...
Тронувшись в путь, я все время думал об этой алой птице и дорожке света вдоль берега волшебной реки. Вся эта местность похожа на заповедник птиц: и хотя таковой вряд ли существует в действительности, в нем, по счастью, нет и большой нужды. Время от времени я видел журавлей, вышагивающих с неописуемой грацией в искрящейся тишине, потом — целую стаю серых цапель, будто сотканных из дыма, отразившуюся на поверхности тихих вод. Вспомнился японский иероглиф, обозначающий “грациозность”: клыки хищника и летящая птица...
Аккеси, местечко на краю мыса, выдающегося в море, названием своим обязано айнскому слову, которое значит “устричное место”. Здесь в порту было полно кораблей, промышляющих комбу, водоросли, которых много возле островов Курильской гряды, уже не японских, а русских.
Вновь журавли, поднимающиеся над волнами увядшей травы; дикие утки, пролетающие над болотом… Пляж, вытянувшийся дугой черного песка...
До Немуро я доехал автобусом.
В Немуро
Когда я зашел на вокзал Немуро, чтобы справиться о поездах, следующих в Вакканай (если я не увижу лебедей, то отправлюсь туда), я заметил впереди себя парня в куртке, на которой была надпись: “Too fast to live, too young to die” (“Слишком быстрый, чтобы жить, слишком молодой, чтоб умереть”). Если внимательно относиться к тому, что написано на куртках японских парней, вы получите поучительный психологический материал.
Но больше всего на железнодорожном вокзале в Немуро меня потряс краб, висящий над кассами. Нет, он не шевелился, как механический краб в Токио, довольно и того, что он был здесь, на вокзале. Просто сюрреализм какой-то! Настоящих крабов я нашел потом чуть дальше, в Крабовом переулке (на плане города это место, кажется, было обозначено как Проспект генерала Ватанабы). Тут был целый ряд крошечных кафе с кипящими котлами и крабы — еще живые, словно слепцы, ощупью пытающиеся отыскать путь к морю, пока клиент ждет. Я прогуливался, не ожидая ничего неожиданного от этого места, как вдруг молодая женщина в толстом резиновом переднике появилась из клубов пара и, подойдя ко мне, сунула под нос огромного красного краба.
— Ханасакигава, — произнесла она и залилась смехом.
Должно быть, у меня был совершенно сбитый с толку вид, что соответствовало действительности. Она показала пальцем на меня. Потом на себя. Потом на краба. Потом снова залилась смехом вместе с другой поварихой, которая стояла в стороне, руки в боки.
— Ханасакигава! — повторила она и снова показала пальцем на себя, а потом на краба.
— А-а! — произнес я и тоже засмеялся, не понимая, чем все это обернется, но желая продлить удовольствие, явно зачуяв в этой игре чувственный намек. И я показал пальцем на краба. А потом на нее.
— Хай! — воскликнула она и, сунув мне в руки подарок — краба, быстро исчезла, чтобы вновь приняться за работу.
Позже я узнал, что “ханасакигава” означает “открывающийся цветок” или что-то в этом роде. С огромным красным крабом в благодарных ладонях я спустился к порту и, прислонившись спиной к вороту, разломил краба надвое и устроил себе маленький пир.
В это время солнце, красное как никогда, садилось в море, и в небо над городом выползала полная холодная луна. Я думал о лебедях. Я представлял их там, на просторах Сибири, собирающихся в стаи перед перелетом: теперь, когда лютый холод пронизал все небо над ними, они устремятся к солнцу, пролетят над Енисеем, над Байкалом, над Маньчжурией...
И под полной луной Немуро, в холодном одиночестве ночи на берегу океана, я вдруг ощутил странную легкость — быть на земном шаре, который при свете дня и во мраке ночи все еще остается, вопреки всему, таким прекрасным.
Философия лебедя
Той же ночью, только позже, в гостиничном номере, я подумал о том, что в XVIII веке, когда серьезные философские вопросы еще обсуждались публично, лебеди оказались в центре дебатов о диком и прирученном, варварском и культурном, “примитивном” и “цивилизованном”.
Бюффон[14] был горячим сторонником благоустроенной, преображенной природы: “Как она прекрасна, преображенная Натура! Как заботою человека возвышается она, как пышно расцветает!” В то же время он признавал, что вмешательство людей может быть чрезмерным и, восхищаясь тем, сколь много дало цивилизации одомашнивание таких животных, как лошадь, корова, собака и овца, он восхищался и втайне даже любовался их неукрощенными собратьями, обитающими в диких, отдаленных местах, в жарких пустынях и недоступных горах.
Как лебеди, к примеру.
Это явственно ощутимо в таком показательном сочинении, как “Естественная история птиц”. В полном издании in folio XVIII столетия, которое я проштудировал в библиотеке Сорбонны в Париже, есть одна-единственная иллюстрация: гравюра, изображающая ручного лебедя (возможно, даже с подрезанными крыльями), плавающего в бассейне у начала величественной лестницы в королевском парке. Однако содержание книги уводило мысль в совершенно иное, гораздо более захватывающее и объемное измерение, служа извинением этой “идиллической картине”.
Если большинство западных мыслителей не могли представить себе лебедя иначе, как плавающим в декоративном водоеме, то потому, вероятно, что они позабыли, что такое дикий лебедь. В то время как Гесиод еще называл лебедя “высоколетящим”, а Гомер утверждал, что лебеди, наряду с журавлями и гусями, — величайшие путешественники в мире. Пиндар утверждал, что Зевс выпустил двух орлов в разных концах Земли, чтобы местом их встречи означить “середину”. Плутарх замечает, что это произвольное толкование: в руках Зевса были не орлы, а лебеди.
