Кристиан Гарсен - Полет почтового голубя
Ненастоящий старик приставал теперь к целой группе японцев, которые его фотографировали.
— В общем, во имя культуры запрещается культивировать, — подытожил Еугенио, но его игра слов осталась незамеченной, И Пинь ее не поддержала.
За обедом, на который им подали несколько видов равиоли, они немного поговорили о терракотовой армии, затем переключились на Париж, где И Пинь побывала всего один раз и надеялась еще вернуться, так как ей очень понравились французские мода и духи. Их разговор часто прерывался долгими паузами, но И Пинь это не смущало — она явно предпочитала мечтать в тишине, чем изо всех сил пытаться вести беседу. Впрочем, это устраивало и Еугенио, который, однако, повторял себе, что рано или поздно нужно заговорить об Анн-Лор. После обеда они прогулялись вокруг пагоды Дикого гуся и по старой части Сианя, обнесенной гигантскими толстыми стенами. День был великолепен. Легкий бриз нес с собой ароматы гвоздики и апельсина. Еугенио казалось, что люди на улицах беспричинно улыбаются. Затем на узкие улочки быстро опустилась темнота и на фасадах старых домов зажглись тысячи бумажных фонариков. Это создавало обманчивые перспективы, странную игру теней и света, призрачных огней, из-за чего задние дворики неожиданно принимали вид больших площадей, в которых с трудом можно было распознать крошечные патио, а тени на некоторых улочках только подчеркивали, увеличивая и отражая как в зеркале иллюминацию на других улицах.
Еугенио вернулся в отель, договорившись с И Пинь встретиться там позднее, чтобы поужинать. Ему еще нужно было написать Марианне, поправить одну-две статьи и дождаться телефонного звонка Шуази-Леграна. На душе его было легко, и он чувствовал себя удовлетворенным. Вспомнив о Чжоу Енлине, он подумал, что весь день ощущал себя необычайно пористым.
Глава 16
Любое решение — это всего лишь результат недоразумения
«Что мне в тебе нравится, — сказала ему Марианна незадолго до его отъезда, — так это полное отсутствие энергии. Большинство женщин ищет предприимчивых мужчин без видимых недостатков, мужчин, способных принимать эффективные решения, мужчин, пусть не обладающих блестящим умом, но умеющих делать выбор — в общем, мужчин, на которых можно положиться. Такие типы мне осточертели. Ты же ни на чем не настаиваешь, не скрываешь своей неуверенности. Ты напоминаешь мне сельского священника у Бернаноса или князя Мышкина. Во-первых, ты, как и они, добрый. Во-вторых, ты по-настоящему ничего не предпринимаешь, но в твоей пассивности есть что-то надежное и светлое, что буквально переворачивает и глубоко изменяет тех, кто с тобой сталкивается. О чем бы тебя ни попросили, ты никогда не отказываешь. Может, это из-за того, что отказ для тебя означает окончательную потерю целого спектра возможностей. Ты увиливаешь, не можешь выбрать одно из двух блюд или один из двух фильмов, и, конечно же, некоторых это раздражает. Но твоя нерешительность демонстрирует ясность ума, поскольку любое решение — это всего лишь результат недоразумения. Ты же, не умея отказывать, без сомнения, спрашиваешь себя: для чего делать грубый и произвольный выбор и навсегда устранять альтернативу. Ты — стоячая вода, тогда как другие — это бурные потоки, всё уносящие за собой и разрушающие. Но мне кажется, что преобразующая сила стоячих вод больше действует в глубину, чем сила бурных потоков, даже если сразу это и незаметно. Ты подчиняешься событиям, а не воздействуешь на них. Это отпугивает большинство людей, особенно женщин, но мне нравится».
Это было самое прекрасное объяснение в любви, которое когда-либо делали Еугенио. Конечно, он понимал, что Марианна преувеличивает, но когда в этот вечер в своем номере отеля, неосознанно напевая «По дороге на Мемфис», он вспоминал слова Чжоу Енлиня, то говорил себе, что немного льстивый портрет, который нарисовала Марианна, старательно превратив его недостатки в достоинства, мог обладать и теми чертами, которые Чжоу советовал ему вырабатывать в себе. В общем, заключил Еугенио, ему нужно двигаться к тому, кем он уже был.
«Итак, — спросил у него Шуази-Легран несколькими минутами раньше, — вам понравилась терракотовая армия?» Этот вопрос подействовал на Еугенио раздражающе. Он хотел ответить, что терпеть не может любые армии, в том числе терракотовые, но вместо этого откашлялся и пробормотал: «Да-да, это было неплохо, было… много солдат». Ему показалось, что на другом конце провода он услышал гортанный звук, похожий на смех. «Умерьте ваш энтузиазм, старина, — посоветовал Шуази-Легран. — И проявите его лучше в статьях, — добавил он твердым и требовательным тоном. — Они безликие, словно написаны для энциклопедии». Еугенио подумал, почему с некоторых пор Шуази-Легран постоянно зовет его «старина». Эта фальшивая фамильярность выводила его из себя. Скорее всего, из-за телефона. Ему захотелось ответить: «Я стараюсь быть как можно бесстрастнее», но он только пробормотал: «Не знаю… может быть, мне не хватает способностей». — «Ладно, это не имеет значения, — отрезал Шуази-Легран, — а как наше дело?» Еугенио рассказал, что провел день в Сиане как обычный турист и что И Пинь ни разу не упомянула Анн-Лор. Наверное, как и в случае с Чжоу Енлинем, Еугенио сам должен завести о ней разговор во время ужина. «Надеюсь на это», — ответил Шуази-Легран, тяжело дыша и шумно выдыхая дым от своей сигарилло. Наконец он спросил: «Это всё?» Тогда Еугенио вкратце рассказал ему, как провел вечер на Ванфуцзин, 92. К его удивлению, Шуази-Легран не задал никакого вопроса, даже косвенного, о прелестях этого заведения и ограничился лишь замечанием: «Хонвей с вами не встретится, он стал подозрительным и, без сомнения, думает, что это может быть опасно не только для него, но и для вас». — «Кто это?» — спросил Еугенио. — «Чжоу Хонвей, сын Чжоу Енлиня, — ответил Шуази-Легран. — Но то, что вы рассказали о Виолетте, меня несколько удивляет. Почему Савелли должен быть снова в Китае, если его контракт не продлен?» Еугенио ничего не ответил. «Вы хорошо расспросили эту Виолетту? — снова задал вопрос Шуази-Легран. — Она ничего вам больше не рассказала?» — «Больше ничего», — ответил Еугенио. — «И даже не сказала, где его можно найти?» — «Больше ничего», — повторил Еугенио.
Быстро набросав план статьи о терракотовой армии и деревнях троглодитов, Еугенио снова стал вспоминать о разговоре с Марианной. Слова Марианны о его нерешительности были следствием их, может быть, тысячного спора по поводу его решения больше никогда не писать. «Главное не в том, чтобы принять окончательное решение», — заявила она и выдала дифирамб его нерешительности и явному отсутствию энергии, который в конце концов превратился в настоящее признание в любви. «Нет, правда, — еще сказала она, — я не понимаю твоего решения. Согласна, ты написал не выдающиеся произведения, и им, как и всем другим, уготовано забвение. Но, во-первых, они не хуже других, и, во-вторых, твои аргументы далеко не бесспорны». Он ответил, что принял это решение, зная, что каждая вещь имеет свой конец, что в любой ситуации он должен иметь путь к отступлению, возможность ускользнуть, чтобы не превратиться в пленника. «Я ничего не могу предпринять, если у меня нет уверенности, что в любой момент я могу отказаться, — объяснил он. — Поэтому я и не предпринимаю чего-то грандиозного. В общем, я должен иметь возможность быстро сбежать. Разве не это Делёз и Гуаттари называли линией бегства?» — «Может быть, — ответила Марианна, — но если мне память не изменяет, то эти слова ты прочел по поводу Кафки. А для него сама литература была линией бегства. Если же ты перестанешь писать, значит, тебе больше не от чего будет бежать». Они замолчали, обмениваясь красноречивыми взглядами. «Думаешь, что сможешь выполнить свое обещание?» — с улыбкой спросила она. — «Не знаю, — вздохнул Еугенио. — Может быть, я не прав. Тем не менее, уверяю тебя, мое творчество не имеет большого значения: я — не Кафка, и мой уход из литературы не будет большой потерей для человечества». Марианна возвела глаза к небу. «Черт побери, Еугенио, да наплевать, большая это потеря или маленькая! И потом, не тебе это решать. Вот в чем идиотизм».
Еугенио повертел в руках набор из десяти открыток с видами терракотовой армии — их продавали только по десять, — который купил на месте раскопок. Несколько открыток были качественными, хотя и очень тонкими, почти как бумага для писем. Их нужно было посылать только в конверте, иначе они пришли бы помятыми. Он выбрал одну для Марианны: на ней был изображен опустившийся на колени и притаившийся в засаде воин. Еугенио очень хотелось написать ей письмо и рассказать о молодых стариках и воинах с мудреными прическами, о глиняных лошадях и необрабатываемых полях, о равиоли и бумажных фонариках, но мадемуазель И Пинь наверняка уже ждала его в ресторане. Решив написать письмо позднее, Еугенио вышел из комнаты. В лифте висела акварель — довольно безвкусная, — изображавшая красивую девушку в традиционной одежде, а напротив — более-менее стилизованный рисунок какого-то лабиринта. Еугенио нажал на кнопку, думая о Виолетте, затянутой в алое платье, и задаваясь вопросом, какой могла быть линия бегства из лабиринта.
