Марек Хласко - Обращенный в Яффе
- Шон, - сказал я и присел возле него на стол. - Хочу спросить у тебя одну вещь. Почему Евангелия между собой различаются?
Он посмотрел на меня.
- Откуда ты знаешь?
- Читал. Почему в одном Евангелии Христос жалуется, что Бог Его оставил, а в остальных трех принимает смерть со смирением?
- Когда я учился в семинарии, я задал тот же вопрос, - сказал он. - И тогда учитель прочел нам лекцию об Иудее. Но больше ничего объяснять не стал. А через три недели попросил, чтобы мы в точности повторили, о чем он нам говорил, и каждый повторил по- своему. Тогда он сказал: видите, уже через три недели вы не можете воспроизвести того, о чем я рассказывал. А Христос умер две тысячи лет назад.
- Но ведь Он был Сын Божий. Мог сделать так, чтоб Его отпустили. И мог всех их поубивать.
- Он не хотел, чтобы Его любили за насилие. Он хотел, чтобы Его любили за любовь и за добро, которое Он сотворил на земле. Потому и согласился умереть. А почему тебе это пришло в голову?
Я ему не ответил; я смотрел на обложку книги, которую читал Гарри. Я помнил наставления Роберта: говорить следовало медленно и неуверенно.
- Погоди, Шон, - сказал я. - Я схожу за сигаретами.
Я поднялся наверх к Роберту; Роберт торчал у окна, а я подошел к нему и посмотрел на этого негра, Ибрагима, который стоял на углу улицы, повернувшись лицом к стене, и я опять подумал, что он неподвижен, как дерево в долине, где нет ветра.
- Почему он так стоит?
- Может, видит что-то, чего мы не видим.
- Он ведь смотрит на стену.
- Не думай о нем. Как идут дела?
- Я забыл, что мне говорить об Иуде и Варавве.
Роберт обернулся.
- Тебя нельзя ни на секунду оставить одного. Спроси, почему Иуда предал Христа…
Я перебил его:
- Уже знаю. Но почему Ибрагим не поворачивается?
- Зачем ему поворачиваться? Может, он счастлив именно потому, что не должен смотреть на нас, людей.
- И мне б так хотелось.
- Не думай сейчас об этом. И не впадай в экстаз, когда говоришь о Боге. Помни, что ты Его пока только ищешь.
- А найду в тот день, когда мы купим новую собаку и поедем в Эйлат, точно? - сказал я и спустился вниз. Шона не было.
- Где он? - спросил я у Гарри.
- Тоже пошел за сигаретами, - ответил Гарри. - Роберт рассказал мне про вашу идею. Это свинство.
- Сообщи это ему.
- Не уверен, что я так не сделаю.
- Послушай, Гарри. Я в этой гостинице ищу Бога, а нашел пока только комнату, которую портье в мое отсутствие сдает по часам проституткам. Одна из них даже случайно оставила драные чулки. Но так получилось, что ни хозяину гостиницы, ни прокурору об этом ничего не известно. И что ты на это скажешь?
- Чайку не хочешь? Это тебя подбодрит.
- Зачем? Я прекрасно себя чувствую.
- Бесплатно, - сказал Гарри. - Ведь мы друзья. Я тебе принесу чая с лимоном.
- Читай свою книжку.
- Насчет Шона я просто пошутил.
- Очень благородно с твоей стороны.
Вернулся Шон, сел на свой стул.
- Принеси-ка мне стул, Гарри, - сказал я. - Не на стол же садиться.
Гарри встал и отправился за стулом. Тут вошла Луиза и остановилась в дверях.
- Поверни лампу к стене, - сказала она.
- Лучше я ее погашу, а ты подымешься наверх.
- Нет. Я хочу показать ему свою фотографию, - сказала она. Я заметил, что она здорово набралась; она ходила вниз, в тот бар, возле которого стоял Ибрагим, и сидела там в углу, где ее никто не видел.
- Ты ему уже показывала, - сказал я. - Не далее как вчера. Пересняла фотокарточку?
- Нет. Боюсь. А теперь погаси свет, я пойду наверх.
Я погасил свет, а она прошла мимо нас, и когда я услышал, как хлопнула дверь, снова зажег лампу. Гарри вернулся и поставил мне стул.
- Есть одна вещь, которую я не понимаю, - сказал я. - Как-то я читал книгу, название забыл. Там написано, что из всех учеников особенно сильно любил Христа Иуда, но он не верил в успех борьбы, которую вел Христос. Он верил в Варавву и думал, что, когда Христа начнут истязать, тот сотворит чудо и освободит свою страну.
- Это всего лишь гипотеза, - сказал Шон. - Ни в одном из признанных церковью Евангелий нет ни слова насчет отношения Иуды к Варавве. Таких книжек можно написать сколько угодно.
Он был прав; эту историю выдумал Роберт, а я ему немного помог. И у Роберта стояли слезы в глазах, когда он говорил о том, что переживал Иуда, поняв, что измена - всегда измена, и даже зарыдал, коротко и бурно, а я тогда понял, что Роберт - алкоголик и пьет тайком от меня; только алкаши способны так рыдать и мгновенно успокаиваться.
- И все же я верю, что Иуда любил Его больше, чем остальные, - сказал я. - Точит меня это, пойми. Почему только он один наложил на себя руки, когда Его не стало? Другой, например, от Него отрекся, и хоть бы что.
- Почему тебя это мучит?
- Не могу так, с ходу, тебе объяснить, - сказал я. - Чтоб ты понял, почему я о Нем думаю, пришлось бы рассказывать еще целых тридцать два года. Но, возможно, все было не так. Возможно, именно Иуда любил Его сильней, чем другие ученики, и ненавидел себя за то, что не может любить еще сильнее и продолжает верить в насилие и Варавву.
- Ты читал все Деяния Апостолов?
- Да, - сказал я. - Но не нашлось никого, кто бы мне объяснил то, чего я сам не могу понять.
- Я объясню тебе все, что хочешь.
- Слишком поздно мы с тобой встретились, - сказал я. - Послезавтра я уезжаю в Эйлат. Получил работу на руднике Тимна. - Я встал и протянул ему руку. - О'кей, Шон. Жаль, что мы не познакомились раньше. Я бы принял крещенье из твоих рук.
Стакан, который он держал, выпал, а это было уже его последнее бренди.
- Ты хочешь креститься? - спросил он.
- Да, - сказал я.
- Почему ж ты так долго ждал?
- Шон, - сказал я. - Если человек нуждается в Христе, он готов ждать Его всю жизнь. Мне скоро тридцать три. Христос в моем возрасте умер, а я хочу в Его возрасте начать жить, как Он учил. Подожди, я принесу еще выпить.
Я пошел наверх; Роберт по-прежнему стоял у окна. Когда я вошел и полез за бутылкой, он обернулся.
- Где вы? - спросил он.
- Нагорная проповедь.
- Помнишь, что дальше?
- Буду дальше приставать к нему с Вараввой и Иудой…
Он перебил меня, побледнев от злости:
- Нет, идиот. Ты должен сказать: я пришел к заключению, что Он - единственное существо, которое можно любить вечно. Ну почему тебя нельзя ни на секунду оставить одного?
- Да это же цитата из Достоевского. Глядишь, сообразит.
- Не сообразит. Да и никто не говорит своими словами. Все тыщу лет повторяют одну и ту же белиберду. Неужели непонятно, что, если бы Бог был, мы б с тобой не могли прожить ни дня?
Я подошел к нему, и на меня пахнуло перегаром.
- Я всегда подозревал, что ты пьешь тайком от меня, - сказал я. - Но это твое личное дело. Я хочу сказать о другом. Возможно, мы еще живем, и исключительно потому живем, что там, наверху, есть Он. Хотя, может, это и не так. Может, мы оба правы.
- Вот кто прав, - сказал Роберт и указал на Ибрагима, который стоял лицом к стене и не оглядывался, когда мимо проходили женщины и когда к нему приставали мужчины. - Во всем городе прав только один этот человек.
- Забыл, - сказал я. - Так что мне говорить дальше?
- Что Он - единственное существо, которое можно любить вечно.
Я взял бутылку и пошел к двери. С порога обернулся и посмотрел на вспотевшее и перекошенное лицо Роберта.
- Если когда-нибудь представится случай тебя пристрелить, я это сделаю, - сказал я. - Если только смогу.
- А почему не сможешь?
- Мне б хотелось повстречать в этом городе человека, который бы дал за тебя восемьдесят или сто фунтов. Столько, сколько мы платим за собак. Если такой найдется, я продырявлю тебе башку. А потом отправлюсь за тобой следом.
- Гляди-ка, - сказал Роберт. - Это же прекрасно. Это мы используем в Эйлате. Превосходно. Ты скажешь своей бляди, указывая на пса: он стоил восемьдесят фунтов. Нет, лучше пятьдесят! А потом покажешь на меня и скажешь: жизнь этого подонка не стоит и двадцати фунтов. И разрядишь всю обойму.
- В кого?
- Слушай, у меня хватает других забот. Иди вниз и занимайся своим делом. Я тут стою и дрожу. Но то, что ты про меня сказал, - просто здорово. Пригодится для твоей развалины в Эйлате - тут тебе и образ, и диалог. - Он подошел к шкафу и достал бумагу и карандаш. - Я это запишу. Мы оба слишком устали. Не дай бог, забуду. Впрочем, это мы еще проработаем.
Он уселся за стол, а я с бутылкой «Восемьдесят четвертого» спустился вниз и сел рядом с Шоном.
- Будешь еще пить? - спросил я.
Он кивнул, и я плеснул ему в стакан. Но он не притронулся к бренди. Он смотрел на меня, точно впервые увидел и точно произошло это в подземке во втором часу ночи, а ведь мы были знакомы уже неделю.
- Что с тобой, Шон?
- Где ты пропадал? - спросил он.
- Не мог найти бутылку. Думал, она в чемодане, а оказалось - в шкафу. Я уже собрал вещи и считал, что бутылку тоже туда засунул.
- Почему ты так долго ждал?
- Ты имеешь в виду крещенье?
- Да.
- Шон, - сказал я. - Я - еврей и только как еврей мог уехать из страны, где родился. На моей родине нелегко жилось. - Я замолчал, поднял стакан, помня, что движения должны быть уверенными и решительными, но в последний момент оторвал его от губ и приблизил свое лицо к лицу Шона. - Только здесь, в этой стране, я понял, что не могу жить без Христа.
