Джон Хоукс - Ирландский прищур
Дергая перья, я старалась держать руку подальше от злобного черного клюва, боясь, как бы он не ущипнул меня, что было, конечно, маловероятно, ведь бедная птица давно мертва, и одновременно наблюдала, как эта странная куча брошенного у очага тряпья двигается, перемещаясь туда-сюда и подчиняясь какому-то собственному ритму; но тут я увидела маленькие оловянные тарелочки и, улыбнувшись, сосредоточилась на гусе. Кошки, сказала я себе. Собаки. Или котята со щенятами. Но тут до меня дошло, что эта ветошь, эти старые куски одеял с покрывалами больше всего напоминали мышиное гнездо, и, ясное дело, я замерла в страхе. А затем, совсем позабыв о гусе, как завороженная стала следить за высунувшейся из кучи крошечной ладошкой, ручкой, другими ладошками и ручками. И вот, наконец, детишки – это были именно они – начали один за другим выползать из этого муравейника, сложенного из старых одеял и бесполезного тряпья, как будто они никогда не знали мук голода или не чувствовали теплого света.
Ой, мэм, посмотрите на этих бедных созданий.
На что старая великанша-людоедка – а иначе ее и не назовешь, если судить по ее размерам и цвету бородавок на лице и руках, – задала мне вопрос, видела ли я хоть раз в жизни ребенка – это мне-то, других бы лучше спросила! и детишек! она меня спрашивает про детишек! – а затем призналась, что она их «приютила», как она выразилась, и прославилась по всей округе тем, что не задавала лишних вопросов, когда принимала детей. Такая благотворительность, я сразу это почувствовала, вызвала во мне определенные симпатии к Мэри Грант и еще больше усилила мое недоумение по поводу происходящего в Большом Поместье.
Что касается оловянной посуды, мое первое предположение было недалеко от истины, ведь не успели детишки вынырнуть из-под тряпья и захныкать, заскулить и начать тыкаться вокруг, подобно слепым котятам, хотя большинство из них вполне нормально видели и были, по сути дела, такими же приемышами, как и все мы в «Святой Марте», Мэри Грант тут же, охая и крякая, нагнулась, забрала тарелки, наполнила их и затем впустила собак или скорее щенят. Я сумела сдержаться и не выказать ужаса при появлении грязных, мокрых молодых собак, думая о том вреде, который они могли бы причинить детям, хотя у многих щенят еще даже не было зубов. Я радовалась, что могу не отвлекаться от детишек, и тут Мэри Грант вдруг начала подбирать их, как мне показалось, горстями и рассаживать их у себя на груди, жестом попросив меня помочь более взрослым детям съесть овсяную кашу, что я с радостью и сделала. При этом я поняла, что одна крошка сильно больна – это я определила по ее глазам и практически полному отсутствию аппетита, несмотря на все мои уговоры скушать хоть ложечку. То была маленькая Марта, о чем я могла бы догадаться.
Затем я опять принялась за гуся.
В конце этого дня, как только стало смеркаться, прежде чем подняться в свою комнату, я сумела выскользнуть наружу и обойти Большое Поместье. Мне это понравилось, если мне вообще что-либо нравилось в Большом Поместье, и я поступала так и в дальнейшем, ведь, вообще-то говоря, из-за Тедди я была в постоянном расстройстве, несмотря на то утешение, которое приносили дети, спавшие или путавшиеся под ногами в самый неподходящий момент. Наступали сумерки, и я осторожно скользила от дерева к дереву, то радуясь про себя, то ломая в страхе руки, и при этом внимательно изучая Большое Поместье. Оно напоминало корабль, севший на мель: огромное, оно венчало единственный в округе холм, если не брать во внимание ломаную линию гор, уродовавшую далекий горизонт. Найдя подходящее дерево и спрятавшись за ним, я всякий раз высматривала освещенное окно, но таких бывало несколько, а разбитое стекло в самом темном и холодном было настолько прозрачным и незаметным, что я, пожалуй, могла бы порезать себе пальцы. Но, несмотря на все мое шпионство, я так никого внутри и не разглядела. Иногда, хотя тут я забегаю вперед, я направлялась в огород и дивилась обилию овощей и зелени, таких замечательно свежих в вечерней росе. Но для кого возделывался такой обширный огород? Он был великолепен, если не сказать больше, но как-то чрезмерен – как и все остальное, что касалось Большого Поместья.
Бежать! Весь первый вечер я обдумывала эту возможность, сбежать и поискать помощи! Но у меня хватило ума отказаться от этой мысли, успокоиться и вернуться в полумрак кухни, где Мэри Грант, бросив на меня неприязненный взгляд, повела меня к кривой лестнице черного хода. Ночная рубашка, лежавшая на постели, превосходила самые смелые мечты любой служанки, и досталось мне это одеяние явно с барского плеча.
Дорогая Сироткина Мама!
Боюсь, на сей раз содержание письма будет не намного длиннее этого приветствия. Беда – и притом самая страшная – пришла в семью Стеков, а за какие грехи прошлого, я лаже представить себе не могу. На этот дом, по-моему, снизошел какой-то мор. Не успели мы попрощаться со стариком Стеком, оказав ему все возможные почести и дома, и в церкви, а затем и в небольшом, но много повидавшем церковном дворике, о котором я уже писала, как одна из сироток Эвелин Стек слегла с высоченной температурой и, скорее всего, умерла бы, если бы не самообладание Эвелин Стек, в очередной раз послужившее хорошей зашитой от внезапно надвинувшейся, как темная туча, смерти и других неведомых бед. А теперь, когда больной ребенок еще не полностью оправился, от него заразился сам капрал Стек. И теперь, Мамочка, он лежит пластом, отделенный от малышки стенами и отличаясь от нее возрастом, то слабея, то оживая, – детские инфекции, Вам ли этого не знать, гораздо опаснее для взрослого человека, по крайней мере, потенциально. Ребенок плох, капралу Стеку еще хуже. Он кричит своим людям в окопах, чтобы они надели противогазы и шли в атаку.
Ох, Мамуля, пока бедные солдаты в кошмаре капрала Стека выскакивают из окопов и бегут в атаку, я сижу по уши в грязи и помогаю Эвелин ухаживать за нашими пациентами– и время моего возвращения отдаляется.
Тут я была настолько близка к истине, что, думаю, сам Тедди не стал бы, как обычно, возражать, хотя, по правде говоря, случись это, мне было бы все равно. Именно после того, как я украдкой отнесла это письмо помощнику конюха, я стала больше ценить его простодушие и бесхитростность. Паренька звали Мика, и он утверждал, что появился на свет из чрева кобылы: глупая идея, к которой я тем не менее отнеслась с доверчивым любопытством.
Затем взяла свечку. И пошла спать. Гадая, смогу ли когда-нибудь почувствовать себя свободно в этой ночной рубашке.
Какими холодными они были, эти первые ночи, проведенные мною в заброшенном углу Большого Поместья, в безопасности, как я полагала, но и в неволе, ведь не просто так меня облачили в это греховно-роскошное одеяние. Спать я, конечно, не могла, думала о Тедди, слышала смех, голоса и звуки музыки, доносившиеся из одной из дальних комнат, где у ног молодой хозяйки, должно быть, дремали эти страшные собаки. В просторных помещениях гулял ветер, желанный гость Большого Поместья, то замирая, то снова посвистывая, как чудовище из книги ирландских сказок Эвелин Стек, и время от времени я вынуждена была напоминать себе, что ни этой женщины, ни книги в реальности не существует. Мне следовало бы проваливаться в сон с наступлением темноты, ведь я поднималась к себе в каморку, подавленная как никогда в жизни и измученная, как старая крестьянка после целого дня работы. Но я не засыпала, а просто лежала в постели, такой ужасающе пустой, что, казалось, ничье тело не согрело бы ее: что уж говорить о молодой девушке, страдающей от беспомощности и неопределенности своего положения и пытающейся тем не менее выстоять ради благополучия Тедди. Я думала о том, что на моем месте сделала бы Финнула Маллой. Финнула наверняка закрутила бы любовь с Микой. да еще какую, и, по правде говоря, от этого меня удерживало только мое воспитание и решимость поберечь себя для Тедди – потому мне было холодно, постель не грела, а Большое Поместье было вообще убийственно холодным местом. Обхватив себя за худенькие плечи, словно обнимая какую-то другую, дрожащую бедняжку, я погрузилась в такую тоску, от которой остыло бы даже пышущее жаром тело Финнулы Маллой.
Мэм, она больна. Что же нам делать? А кто ты такая, чтобы считать, что она отличается от остальных? Никто, мэм.
А что ты знаешь о детских болезнях? Ничего, мэм.
Ну, тогда не отвлекай меня этим ребенком! Они все одинаково здоровы.
Но, миссис Грант, я беспокоюсь!
Ты что, еще не поняла? У тебя не то положение, чтоб беспокоиться. Посмотри на себя, сама-то ты кто, и позаботься лучше о себе.
Как скажете, мэм.
Но миссис Грант ошибалась, по крайней мере – частично, ведь по мере того, как тянулись эти ужасные дни, я стала сожалеть о том, что дурачу ничего не подозревающую матушку-воспитательницу. Я не могла не видеть все более очевидного сходства между своими фантазиями, излагаемыми на бумаге, и тем, что в действительности происходило со мной и, по-видимому, с Тедди. Мне казалось, что достаточно услышать ее слова у себя в душе, чтобы проснуться и оказаться в новой ужасной ситуации, которую я знаю как свои пять пальцев. Была ли я причиной? Была ли я следствием? Причиной или следствием чего, – спрашивала я себя, как будто у меня и без того не было множества хлопот в Большом Поместье, к которым скоро добавились и другие.
