Андрей Столяров - Личная терапия
Разумеется, все было не так однозначно. Жизнь не ограничена узким кругом семьи и, несомненно, накладывает на человека свой отпечаток. Привходящие обстоятельства, избежать которых нельзя, – школа, приятели – тоже оказывают влияние. И все-таки, если уж говорить о содержательной стороне воспитания, то она, на мой взгляд, определяется только личным примером. Чтобы воспитать человека следует прежде всего воспитать себя. Это – мой принцип, и, кажется, он принес определенные результаты. Во всяком случае, Костик благополучно закончил школу, практически – на одни пятерки, поступил в институт, и за все это время у нас с ним не было никаких особенных трудностей. Никаких срывов, связанных в переходным возрастом, никаких отклонений, никаких резких задвигов. Более того, мне иногда кажется, что лучше бы уж эти трудности были. На мой взгляд, возможно пристрастный, Костик все-таки излишне рационалистичен. Ему не хватает тех легких безумств, которые каждому положено совершать в юности. Он ведь действительно никогда не пьет и не курит, занимается спортом, читает книги только по специальности. Все его нынешние друзья придерживаются такого же образа жизни. Сигареты у них – «отрава», видик и магнитофон – глупая потеря времени, алкоголь – это не для разумного человека. Слово «разумный» у них вообще является высшей оценкой. Не случайно, хотя они еще только на третьем курсе, но уже сколотили группу, пять или шесть человек, и, не дожидаясь дипломов, начали профессиональную деятельность. Клепают, как Костик выразился, первичное оргобеспечение для венчурных фирм. Они уже даже стали зарабатывать на этом приличные деньги. Мне бы такое просто не пришло в голову.
Видимо, я все же чему-то не тому его научил. Теперешние суждения Костика, если он, конечно, вообще удосуживается их высказывать, ставят меня в тупик. Я их слушаю и воспринимаю, но ответить мне нечего. И дело даже не в том, что они какие-нибудь такие, уж очень парадоксальные, просто у меня с ними нет точек пересечения. Они находятся как будто в совершенно ином измерении, в другой системе координат, в «отставленном» смысловом пространстве. И это пространство мне, к сожалению, недоступно. Иными словами, Костик для меня – чужой человек. Мне иногда даже приходится напоминать себе, что это – мой сын, тот самый, с которым мы когда-то спорили о строение мира, смотрели детские фильмы, ездили за город, чтобы понаблюдать, как живет муравейник. С Галиной он нас теперь не столько связывает, сколько разъединяет. Это еще одна причина, по которой мне в ее присутствии трудно.
Вот почему я смотрю телевизор не полчаса, как намеревался, а всего минут десять-пятнадцать. А потом сообщаю Галине, что хотел бы сегодня еще поработать.
– Ладно, – со вздохом говорит Галя.
Поднимается и неохотно переходит на кухню. Я же выключаю телевизор и сажусь за письменный стол. В действительности, заниматься работой у меня никакого желания нет, но ничего не поделаешь, сказано – теперь придется, по крайней мере, изображать занятость. Это единственное серьезное основание, чтобы в комнату ко мне никто не заглядывал. Больше всего я сейчас хочу остаться один.
На столе белеет листочек с заметками по докладу. Это то, что мы набросали сегодня утром с Никитой и Авениром. Примечания, небольшие вставочки, попутные соображения. Их необходимо согласовать с базисным текстом. Я придвигаю листочек и вчитываюсь в свой торопливый неразборчивый почерк. Последнее время он у меня стал явно портиться. Я что-нибудь быстро записываю, буквально в две-три закорючки, а на другой день начинаю мучительно соображать, что здесь имелось в виду. Бывает так, что вспомнить не удается. Вот и сейчас я не могу разобрать в записях сразу несколько слов. Я их подчеркиваю, а затем формулирую – то же самое, но иначе. К счастью, на смысле заметок это принципиально не сказывается. Работа постепенно налаживается, у меня даже появляется к ней некоторый интерес. Так обычно и происходит, если себя заставить. Правда, потом за это придется расплачиваться вялостью и апатией. Силы человека не безграничны, существует предел, их нельзя вычерпывать до самого дна. Усталость будет накапливаться в каждой клетке. Я знаю, что завтра мне этот вечер припомнится.
Но это будет завтра, то есть – неизвестно когда. А сегодня я просто рад, что, кроме доклада, могу ни о чем не думать. Это в какой-то мере спасает меня от жизни. Я работаю почти три часа и останавливаюсь только в половине одиннадцатого. Я мог бы, наверное, посидеть еще какое-то время: забрезжили некоторые идеи, их можно было бы немного развить, но весь мой опыт такого рода работы однозначно показывает, что умственные усилия надо заканчивать по крайней мере минут за тридцать до сна. В противном случае не успеет рассеяться рабочее напряжение в глубине мозга, заснуть не удастся – всю ночь пролежишь, ворочаясь с боку на бок. Это мне уже не раз приходилось испытывать.
Я убираю бумаги в ящик и намечаю, что следует сделать завтра. Завтрашний день всегда следует сметывать с вечера. Иначе он будет наполовину потерян. Затем я бреду на кухню и, вновь налив себе стакан молока, просматриваю сегодняшнюю газету. Честно говоря, я не очень понимаю, что там написано. Видимо, снова – война, и, видимо, значительно больших масштабов, чем предыдущая. Перебрасываются войска, военная техника. Заявления, резолюции, совещания, встречи на высшем уровне. Снимок солдат, бегущих в полной выкладке по пустыне. Снимок авианосца, с которого взлетает страшноватый обтекаемый истребитель. Видимо, они там с ума посходили. Я возвращаюсь в комнату и минут десять просто лежу в темноте, ни о чем не думая. Отдельные фразы доклада еще крутятся у меня в сознании. Это опасно, они могут достичь критической массы и вспыхнуть. Тогда мучительная бессонница обеспечена. Чтобы отвлечься, я начинаю слегка представлять, как это у меня могло бы быть с Гелей. Вот она, смущаясь, стаскивает через голову свой черный свитер. Вот я прижимаю ее и чувствую под ладонями горячую нетерпеливую женскую дрожь. Вот у нее – тук, тук, тук – стремительно колотится сердце. И вот она откидывает лицо и поднимает ко мне полуоткрытые губы. Я понимаю, что это – абсолютно немыслимо. Геле действительно восемнадцать, а мне действительно – уже сорок три года. Такой океан времени нам не преодолеть. И тем не менее, я это себе представляю. Это ведь только в профессиональной роли я – терапевт, не знакомый с сомнениями и превзошедший все тайны мира, а на самом деле я – обыкновенный, не слишком удачливый, сомневающийся во всем человек, утомленный существованием и жаждущий обновления. Мне тоже хочется начать все сначала. Мне тоже хочется верить, что странное чудо любви еще возможно. И где-то сразу же после этого я проваливаюсь в черноту. Дремота охватывает меня и погружает в спасительное забвение. Геля на другом конце города тоже, наверное, засыпает. Ночь, полная зыбкой мороси, смотрит сквозь занавешенное окно. Расплывчатые ее зрачки темны от отчаяния.
– 2 –
На конференцию я приезжаю примерно за полчаса до открытия. Я выхожу из автобуса, где в тесноте и утреннем людском недовольстве трясся почти двадцать минут, и сквозь переулочки, узенькими просветами примыкающие один к другому, движусь к зданию института. Настроение мое нельзя назвать боевым. Напротив, я чувствую себя так, словно набит сырыми опилками.
Это, конечно, результат вчерашней дискуссии. Вчера мы с Никитой и Авениром еще раз очень подробно обсуждали внутреннюю структуру доклада. Основные разногласия, вспыхивавшие, кстати, еще и до вчерашних бурных дебатов, это – в каком мере представлять имеющиеся у нас данные. Авенир, обычно становящийся в подобных случаях экстремистом, уже давно настаивает на том, что результаты следует представлять в полном объеме. То есть, не только саму концепцию «архетипической терапии», которая теперь, в общем, собрана и подкреплена аргументами, но и те прикладные форманты «первичного языка», которые нам к этому времени удалось наработать.
– Зачем мы будем морочить людям головы? – восклицает он. Если уж мы представляем новую архетипическую конструкцию, ее обязательно надо проиллюстрировать. Ее обязательно надо усилить внятными прикладными моментами, иначе все наши рассуждения останутся схоластическими.
Авенир повторяет это, наверное, раз двадцать. В некоторых случаях он бывает невыносимо упрям. Если уж занял позицию, сдвинуть его оттуда почти немыслимо.
С другой стороны Никита, насколько можно судить, уже провентилировавший данный вопрос с Ромлеевым, высказывается в совершенно противоположной тональности. Он полагает, что с преставлением прикладных наработок торопиться не стоит. Всегда следует приберечь что-то на будущее. Через год, по слухам, на Мальте соберется новая конференция, посвященная, кстати, именно педагогической терапии, там мы и сможем представить те результаты, которые пока придерживаем.
