Милорад Павич - Мушка
Ферете откуда-то было известно, что именно нужно добавить, чтобы этого добиться. Чтобы взлететь.
Путешествуя как-то по интернету в поисках новинок актуального искусства, Ферета вдруг заметила, что смеется. Обычно она пускалась в такое плавание по Сети для развлечения, а иногда из любопытства. Но сейчас она вдруг почувствовала нечто иное. Перед ней неожиданно открылась невероятная возможность. Самые разные полотна самых разных художников можно было легко наполнить новым содержанием (она поняла это благодаря игре в «пустой язык»). Два-три профессиональных штриха или мазка — и пейзажи, портреты, марины часто неизвестных ей живописцев могли буквально преобразиться.
Стать бобами в стручке. Получить возможность взлететь. Она видела, знала, как этого добиться, даже могла представить такие слегка измененные, улучшенные, наконец-то по-настоящему прекрасные полотна собранными в галерее современной живописи. Поэтому она и засмеялась.
Такие «подправленные», как она их называла, картины все больше занимали ее воображение. Наконец она увеличила одну из них — это был вид на залив Балтийского моря работы какого-то бельгийца — и воспроизвела сначала в виде открытки десять на восемь сантиметров. Открытка стала для нее чем-то вроде эскиза. Потом картину в ее натуральную величину, метр на восемьдесят сантиметров, она с помощью проектора перенесла на холст такого же размера и поместила на свой мольберт. После этого к основе, которой служил оригинал, она добавила свои исправления, если это можно так назвать. Когда Филипп спросил ее, чем она занимается, она ответила, что пока не знает, и переселила свой мольберт в маленькую комнату возле лестницы. «Я же тебя ни о чем не спрашиваю, когда ты работаешь», — бросила она мужу.
На ее версии бельгийского полотна море располагалось не горизонтально, а вертикально, небо находилось с левой стороны. Кое-что она и вовсе выбросила. И осталась очень довольна результатом. Картины в ее руках становились лучше оригиналов. Она настолько хорошо чувствовала этот прием, так натренировала глаз, что стоило ей увидеть на экране компьютера очередное произведение, как она сразу понимала, чего ему не хватает и как его можно «подправить». И самозабвенно исправляла и исправляла чужие работы. Но в одну из ночей случилось нечто непредвиденное. Она наткнулась на картину художницы из Гватемалы, к которой не смогла ничего добавить, в которой не нужно было ничего исправлять. С точки зрения Фереты, она была безупречной, правда, таких произведений в современном искусстве было мало. Но и тут Ферета прибегла к одному приему. По примеру русских художниц эпохи Татлина и Кандинского она нанесла на «исходник» гватемальской художницы несколько слов. Слова эти были в равной степени непонятны и для гватемальцев, и для швейцарцев, но они стали частью картины, сделав более насыщенным цвет ее звучания:
Если утром сорву яблоко и пущу его вниз по реке,
Вечером ты сможешь съесть его на берегу моря
После этого случая Ферета расхрабрилась и взялась за «исправление» одной из работ Филиппа. И не какой-нибудь, а той самой, которую она когда — то купила и благодаря которой влюбилась в своего тогда еще будущего мужа. Она срезала несколько прядей своих волос и приклеила их к собственной версии написанной чаем картины Филиппа, а потом на щеку обнаженной добавила мушку. Теперь сходство между женщиной на холсте и ею было полным. И это принесло ей удовлетворение. Она словно перевела дыхание. И написала на полотне несколько строчек, назвав их «Ты»:
Ничего подобного не увидеть ни в одном из моих снов.
Ничего подобного не услышать ни в одном из моих воспоминаний,
Ничего подобного не выучить ни в одной из моих школ.
Довольно многие работы современных мастеров нуждались в том, чтобы она внесла в них свою лепту. Трудясь так неделю за неделей, она заработала семь месяцев стажа и произвела на свет около сорока «подправленных» картин.
* * *Когда она показала свои работы галеристу Филиппа, тому самому, с псом, он попросил прислать их изображения по электронной почте и встретиться у него дома наедине, чтобы все как следует обдумать.
Ферета, разумеется, понимала, что обдумывать тут нечего, что и картины, и сама идея галеристу понравились, но понимала также и то, чего он от нее потребует. Ничего не сказав мужу, она в назначенный вечер отправилась на встречу.
Его дом стоял особняком, окруженный огромной полусферой тишины. На великолепно подстриженном газоне. Возле дома можно было услышать две воды — шум фонтана перед фасадом и плеск бассейна на внутреннем дворе. Совсем рядом росла сосновая роща, низкие ветви которой касались лица и рук, если вы шли через нее. Ветер был слышен только тогда, когда налетал на деревья. В будуаре стояла кровать с балдахином, а в одной из комнат — собачья будка уже знакомого ей пса. На стене она заметила свой рисунок, который когда-то сделала губной помадой в ресторане, он был вставлен в раму, подобранную с большим вкусом.
Галерист поцеловал ее в щеку, глаза его сияли. Он казался очень взволнованным. Наконец он произнес:
— Знаешь, я не могу. Уже давно. Но это никак не связано с тобой. Ты для меня остаешься самой прекрасной женщиной на свете с того самого дня, когда ты изобразила бульон своей помадой. Выпьем шампанского, и я задам тебе один вопрос.
Принесли розовое шампанское и розовую рецину из Дельф. Потом подали тортеллини с тартюфами и расплавленным камамбером. Это была закуска, прелюдия к почкам серны и ноге оленя в сосновых иголках.
Тогда Ферета спросила:
— Что за вопрос вы хотели задать?
— Вы бы не согласились за меня выйти? Выйти замуж за своего галериста, пусть даже такого, какой я есть?
— То есть вы сватаетесь ко мне при живом муже, будучи при этом его галеристом?
— Да. Разведитесь с ним и переезжайте ко мне.
— А вам не кажется, что это то же самое, что пересесть с коня на осла?
— Согласен, тем не менее я решился сделать вам это предложение.
— Спасибо, но нет.
— Хорошо. Я так и думал.
Потом, когда они пили чай под названием «турецкий мед», Ферета спросила:
— А выставка в Базеле?
— Подготовка идет полным ходом, взгляните на каталог. Надеюсь, вам понравится.
На пестрой обложке стояли имя Фереты и название выставки:
DÉJÀ VU
Разумеется, далеко не все художники согласились выставить свои работы в виде репродукций величиной с открытку рядом с «преображенными версиями» Фереты. Тем не менее выставка состоялась и произвела впечатление крайне необычное.
Дома в Провансе, изображенные французским художником в 2001 году, ничем не отличались от копии Фереты. Но стоило взглянуть на картину слева, и она неожиданно, как по волшебству (механизм которого был хорошо известен и Ферете, и всякому, кто работал в технике trompe loeil), превращалась в зимний пейзаж с занесенными снегом крышами, который походил на вид побережья Северного моря.
Полотно одного итальянца эпохи постмодернизма Ферета расположила по диагонали, и из каменистого берега получились хмурые облака, а зеленоватое небо стало походить на луг.
К женскому портрету, написанному на шелке каким-то русским гиперреалистом, Ферета добавила текущие из глаз слезы и надпись: «Слезы жгут не оттого, что они соленые, а оттого, что наполнены воспоминаниями». Художник из Испании, представляющий весьма немногочисленное направление нелинейной живописи, изобразил какого-то писателя с трубкой и галстуком-бабочкой. Ферета позаимствовала у этой картины только трубку и бабочку и поместила их на идеально белой стене внутри роскошной рамы. На стене она написала несколько слов:
Черешня белая над ним плодов полна,
Но старый человек увидит над собой
Лишь ветки, скованные коркой льда.
Художник из Польши, причислявший себя к последователям так называемого ergodic-искусства (в литературоведении, из которого этот термин позаимствовали, он описывал тексты эпохи пост-постмодернизма), был представлен поясным портретом девочки с косами, в которые были вплетены настоящие разноцветные ленты. Ферета приклеила копию картины к стеклу деревянной двери. Теперь казалось, что девочка вот — вот шагнет к зрителю через эту дверь, даже дверная ручка находилась в таком положении, словно на нее уже нажали…
* * *Хозяин галереи остался доволен спорами, которые выставка вызвала среди критиков. Иногда они даже забывали, чье именно произведение и какой его фрагмент оценивают, периодически утверждая, что «оригиналы» лучше «копий». В любом случае успех этого предприятия был бесспорным, а картины иногда покупали парами («прототип» и «новую версию»), что создавало крайне необычные коллизии. Коллективное авторство неожиданно приобрело совершенно новый смысл, создав на рынке неразбериху с ценами, спросом и предложением.
