Ирина Дудина - Пение птиц в положении лёжа
Среди ожидавших привлекала внимание семья. Это были три девочки лет пяти, десяти и пятнадцати, отец у них был красивый, стройный брюнет, с усиками и румянцем, а вот их мать была слепая. Белёсая квашня, рыхлая, без возраста, один её глаз был с бельмом, второй — слишком маленький, безнадёжно косил. Девочки были милы, нормальны. Мать что-то сказала им — голос у неё был нежный и очень приятный, спокойный тон. Отец, по всей видимости, не испытывал никаких неудобств. Он не стыдился своей жены-инвалида, он не выглядел усталым и затравленным. Он трогательно и трепетно обращался со своей слепой женой. А она стояла под фонарём, и улыбалась, и была спокойна. Что связывало их? Какое чувственное влечение влекло его к ней, очевидно, полуслепой от рождения? И каким сильным и многократным оно было, судя по количеству детей! Он любил её, безобразную и не видящую своего безобразия и его красоты, или жалел так сильно, что сперма лилась потоком — жалел с бельмом и имел, жалел — и имел… Какой кайф! Вот она, настоящая любовь!
С одним интеллигентным молодым мужчиной зашла речь о том, какая женщина для него — идеал. Он стал восторженно описывать, как его друг познакомился с какой-то полудикой то ли гаитянкой, то ли индианкой. Его фантазия разыгралась: «Да, какая удача — любить женщину, которая не говорит по-русски. Так, бормочет что-то на индейском наречии — ничего не понимает, что ты ей говоришь. Одни жесты, объятия, улыбки и любовь…» «Боже, как же достали его женщины… — подумала я. — Как трудно скинуть языковую завесу, оберегающую наготу и истину, одежду скинуть намного проще».
— Знаешь, тебе следует купить крупную человекообразную обезьяну, самку. Обрить её. Смазать душистым кремом. И употреблять по назначению. Слов от неё не будет совсем. К тому же не надо ухаживать, дарить подарки, воспитывать детей. Одни тактильные и сексуальные радости.
Мой знакомый обиделся. Может, я не поняла его — может, он на что-то намекал, описывая свой идеал…
Что-то есть в Венере с отколотыми руками, ногами и головой. Потаённая мечта мужчины — наблюдать и пользоваться главным, не отвлекаясь на второстепенное.
О настоящей женщинеЕй было лет пятьдесят с хвостиком. Была она коренастая, в крашеных кудряшках. С красным лицом и лиловым носом пожилого клоуна. Парикмахерша. Настригла себе на квартиру и машину. Лихо водила. Сын был уже взрослый. Ни в чём себе не отказывала. Нашла себе молодого возлюбленного, огромного, под два метра ростом, любящего выпить и склонного к плотским утехам.
Он ей изменял. Она это быстро заметила. Полоснула в порыве ревности ножом по яйцам. Вызвали «скорую». Пришили. Опять у них началась любовь.
Опять изменил. Опять полоснула. Опять пришили. Тут уж не на шутку рассвирепел. Не мог простить. Грозился железным ломом раздолбать самое любимое её — после него — машину. Она так и бегала — то выслеживала его блядки, то машину стерегла, чтобы её не раскурочил.
Вскоре парикмахерша удачно вышла замуж за финна — то ли ровесника, то ли постарше. Он по достоинству оценил её темперамент. Полюбил страстно. Через несколько лет она нам позвонила. Скучно, говорит, в Финляндии. В России было веселее.
О смерти от любвиОдин знакомый рассказал, что бывшая жена его сидит в тюрьме. Я с брезгливостью посмотрела на него. «За что?» — следовало спросить из вежливости.
Он рассказал, как она пригласила как-то к себе мужчину, они активно развлекались, она оказалась сверху. Прямо у него на лице присев. Она испытала какой-то чудовищный оргазм. Он захлебнулся и умер. Её осудили, и она сидит за убийство. Я где-то читала, в некупированных былинах, что такой смертью погиб Добрыня Никитич. Женщину, причинившую ему это, тоже нехорошо ругал народный сказитель.
Другой знакомый, Дима, выслушав, закручинился, потрясённый.
— Что, о чём ты?
— Вот бы мне так умереть, — размечтался он.
Об отличии еврейского и русского мужчиныГриша плыл на Валаам на корабле. Тут можно много акцентов расставить. Гриша — на Валаам? Гриша — на корабле? Но не будем останавливаться на этом. Он плыл, время зря не терял, познакомился с дамой. Дама казалась ему очень привлекательной и податливой. Предвкушая близость победы, он сильно выпил. Гораздо сильнее, чем его дама. Настала ночь, звёздная ночь. Увлечь даму прилечь оказалось некуда. Они бродили по кораблю, ища хоть щели какой-нибудь тёмной под канатом.
Грише вдруг нестерпимо захотелось отлить. Перед тем, как всё остальное. Заниматься поиском клозета было некогда. Гриша отошёл в темень, длинно облегчился вниз, за борт. Оказалось — там не море. Другая палуба. И два матроса. Матросы были разгневаны не на шутку — он нассал им прямо на головы. «Иди сюда, — сказали они ему. — Спустись на минуточку. Мы тебе пиздюлей надаём».
Тут начинается самое интересное. Что сделал бы подвыпивший русский парень? 1. Он скрылся бы во тьме от стыда, не забыв о даме. 2. То же самое, забыв о ней. 3. Выматерился бы, чувствуя свою недосягаемость. 4. Сказал бы матросам нечто такое, отчего — слово за слово — рукопашный бой был бы неминуем. Может, очнулся бы за бортом, среди рыб. 5. Он свернул бы содеянное на даму.
Все варианты исчерпаны. Но еврей, он на то и еврей. Он пошёл не таким путём. Нетвёрдой походкой, галантно извинившись перед дамой, он спустился вниз, несмотря на нелюбезные слова и угрозы, сыпавшиеся на него со стороны обоссанных матросов. Спросил, где тряпка, — и подтёр. Не унижаясь и не унижая. Дама была в восторге. Но совокупления не произошло.
О немецкой любвиНет, немецкая любовь отличается от русской. Если есть у русских антиподы, то это «не мы» — немцы. Если Россия — дама, сладкое пышное желанное, то немцы — Он, жених, покоритель сердец, мужской напор, тот, о ком думается плодотворно и приятно мечтается. Где у русских — хаос, эмоции, тёмное вино заливает голову, там у немцев — порядок, доводы, аргументы. Россия как дом похожа на жилище одинокой женщины без мужчины. Всё заросло грязью, бесхозяйственностью. У женщины нет стимула принаряжаться, мыть, чистить, убирать, стирать — всё равно никто не видит, чего зря стараться. Никто — имеется в виду — Он не видит. Возлюбленный, желанный, тот, без кого свет не мил. Остальные — не Он — не люди, ради них и стараться не стоит. Германия как дом уж слишком ухожена. Мир закостенелого, педантичного холостяка, любящего комфорт. Каждая вещь до последней мелочи на своей полочке. Предусмотрено всё. Механизм быта отточен до совершенства. Ничто живое не нарушает его, никакая стихия — будь то шалости детей, капризы озорной любовницы, разгул пьяных друзей, писающих мимо унитаза и сующих окурки в цветочные горшки. Свинство русских и стерильность немцев противоположны как две противоположности одного и того же, какого-то полового невроза, связанного с переизбытком односторонних гормонов. Им бы совокупиться…
С такой вот противоположностью, с таким вот женихом Хольгером, высоким белёсым, лысоватым, в очках, гуляла по берёзовому лесу моя подруга, тоже высокая, стройная, но без очков. Она хотела поделиться с немцем самым русским — и вот вела его в ночь, по сугробам, среди ёлок и берёз, с безумным взглядом голубых глаз. Он, видимо, струхнул. Она же вдруг предалась неприличным фамильным воспоминаниям — о своём дедушке-партизане, убивавшем всё, что в лесу найдёт немецкого. И о бабушке, очень толстой бабушке, которую русская добротная толщина спасла. Немцы решили отомстить ей за мужа-партизана. Партизана они поймать не могли, а бабушку — легко. Они повесили её на берёзе. Деревце не выдержало веса и сломалось. Её — на другую берёзу, то же самое. Немцам надоело, после очередной попытки они развеселились и оставили бабушку в покое — живой и невредимой, только берёз много наломали.
Хольгер слушал, слушал — что-то понял, что-то — нет. Потом расчувствовался. Признался, что его дедушка тоже воевал — в России и много ему рассказывал о ней. Вдруг он сжал сильно-сильно пальцы русской красавицы, даже они захрустели, в глазах появилась немецкая геттингенская поволока. «О, я ошень хорошо это знать: лубить, лубить — а потом повесить на бэрьёзе».
Они были в чём-то идеальной парой. Она обожала, когда ей до хруста сжимают пальцы, как бы в экстазе, он любил сжимать, чтоб хрустело.
О любви культуристаОна через несколько лет смогла найти ещё более идеального партнёра. Это был юноша по имени Миша, который на её глазах взматерел донельзя. Научился съедать 11 яиц на завтрак, руки его стали по обхвату как талия средних размеров девушки, грудь могла поместиться в женские чашечки лифчика. Он был трогателен когда-то. Юный, гладкий, холёненький. Теперь он трогал воображение. Еле ходил. У него ноги с трудом носили его растренированную тушу.
С потенцией возникли проблемы, но он их компенсировал эстетикой монстриозного тела. «Есть ли порох в пороховницах, есть ли ягоды в ягодицах?» — задавала моя подруга пикантный вопрос своему возлюбленному. Ответ был незамедлителен. Её заваливали на полированный столик, и вся эта груда мяса и костей взгромождалась на её хрупкую грудь. Грудная клетка её хрустела и скрипела под натиском то ли ягод, то ли пороха, то ли ягодиц. Последнее пыталось взлезть ей на лицо. Прикрыть красоту. Оставить лишь существенное. Если это не получалось — остальное получалось очень редко, он садился на её любимую маленькую подушечку и ёрзал на ней, как победитель. Хорошо им было. Что там немец с хрустом пальцев. Хруст рёбер — вот победная песнь русского медведя! И никаких сантиментов.
