Дуглаc Абрамс - Потерянный дневник дона Хуана
— Честь женщины — это слишком большая ценность, чтобы класть ее на алтарь мужского тщеславия, — добавил я.
Едва ли я руководствовался этим мудрым утверждением, когда вступал на путь соблазнения. В ту пору, как и любой тщеславный юнец без твердых убеждений, я был только рад посплетничать с маркизом, как и с любым другим, кто соглашался меня слушать. Но с возрастом начал понимать, что сохранить тайну бывает гораздо важнее, чем потешить свое самолюбие. Да к тому же, если я не признался в поступке и поступок не был доказан, то и покарать меня будет не за что.
— Вот этого я и боялся, что ты не захочешь ничего рассказывать.
Редкий человек мог позволить себе хоть в чем-то отказать маркизу.
Он с любопытством оглядел мою маленькую гостиную, которую освещала лишь полоска света, падавшая через окно. Я приоткрыл тяжелые деревянные ставни ровно настолько, чтобы они пропускали немного света, но не уличный зной. Письменный стол красного дерева, деревянный стул, на котором я сидел, кресло с черной спинкой и простой круглый стол — вот все, что было у меня из мебели. Голые стены украшал единственный фламандский гобелен, подаренный мне самим маркизом. Отодвинув гобелен, можно было на лестнице попасть на крышу.
— Эта мебель не подходит для благородного господина, дон Хуан, — проговорил наконец маркиз, который, по своему обыкновению, начинал плести свою паутину издалека.
— Вам известно, что благородство моего происхождения по меньшей мере спорно.
— Как бы то ни было, я позаботился о том, чтобы оно было благородным.
— Боюсь, что у меня не найдется денег на новую мебель до тех пор, пока не прибудет флот.
— Кстати, хорошая новость: корабли будут в порту Севильи уже завтра… Но, с другой стороны, торговля — это всегда риск, особенно за океаном. Никогда нельзя быть уверенным, принесут ли прибыль твои вложения, верно? Штормы и пираты, кражи и мошенничество…
Маркиз уселся в обтянутое кожей кресло. Его мощное тело едва поместилось между деревянными подлокотниками, вырезанными в виде львиных лап, а черные атласные рукава, струясь, ниспадали до самого пола. Пока я наполнял бокалы бренди, на моем письменном столе очутился кошелек с золотыми монетами.
— У меня к тебе есть… предложение. Причем вознаграждение за сделанную работу будет вполне гарантированным.
Я протянул ему бокал.
— Вы знаете, что ради вас я готов — и всегда был готов — почти на все.
— Я хочу, чтобы ты продавал мне страницы своего дневника — сразу же после того, как напишешь.
Я сделал глоток бренди и отвел глаза.
— Мне чрезвычайно льстит ваш интерес к моим каракулям, дон Педро. Но я не поэт и не драматург, чтобы писать за вознаграждение.
— Ты прекрасно понимаешь, что меня интересуют не стихи и не пьесы, но сама жизнь, которая запечатлена в твоих строках. Я буду платить по 100 пистолей за страницу.
— Целое состояние за никчемный листок бумаги!
— Я буду счастлив заплатить эти деньги. Так ты продашь мне свой дневник?
— Сожалею, дон Педро, но этого я не сделаю ни за какие деньги. Я больше не служу у вас шпионом, и мои похождения касаются только меня.
— С чего ты взял, что я собираюсь использовать их в каких-то иных целях, кроме как для собственного удовольствия?
— Полно, дон Педро. Мы оба знаем, что именно доставляет вам удовольствие.
Маркиз засмеялся.
— Скажешь, я неправильно использовал твои таланты во славу империи?
— Вашей империи?
— Я всецело предан своему королю, и все, чего я жду от тебя, — это такой же преданности.
— Вы для меня больше чем отец, но сыну рано или поздно приходится выбирать свою дорогу. Мое призвание — это безудержная страсть, а не набор ловких трюков.
Маркиз поднялся, собираясь уходить.
— Дон Педро… я скажу вам то, что вы надеялись от меня услышать. Но взамен вы расскажете мне о женщине по имени донья Анна, дочери дона Гонсало де Уллоа.
— Дочь командора Калатравы? Что именно ты хочешь знать о ней? — удивился маркиз.
— Почему я никогда не видел ее раньше?
— Стало быть, ты все-таки ее увидел?
— Сегодня утром впервые. Удивительно, что до сих пор я ничего не знал о женщине столь редкостной красоты.
— Отец держал ее взаперти, как монахиню, на отдаленном ранчо. Его земли граничат с моими владениями неподалеку от Кармоны. Я знал ее еще ребенком.
— Что вам известно о ней? — упорствовал я.
— Донья Анна — одна из тех, кто способен заставить мужчину забыть обо всех остальных женщинах… Поэтому такому галантедору, как ты, дон Хуан, лучше быть благоразумным и выбросить ее из головы.
— Вы говорите так, будто приходитесь ей отцом. Она ваша родственница?
— Скажем так, в моих интересах охранять ее честь. Но при этом мне прекрасно известны твои интересы, поскольку они долго были и моими интересами тоже.
— Вы собираетесь отдать ее замуж за кого-нибудь из ваших благородных друзей при дворе?
— Я ответил на твой вопрос, а взамен ты обещал сообщить то, что интересует меня. Тебе удалось… ограбить королевскую сокровищницу?
— Видите ли… Нет, боюсь, что не удалось, дон Педро.
— Какая жалость! Твои неудачи, дон Хуан, я всегда принимаю близко к сердцу. — Он запахнул длинный черный плащ и повернулся, чтобы уйти.
— Дон Педро, ваш кошелек, — окликнул я его.
— Купи на эти деньги приличную мебель. Если ты огорчаешь меня, то хотя бы не позорь.
Я запер за ним дверь и вновь взялся за дневник. Я прекрасно понимал, почему маркиз так поощряет меня вести записи. Вне всякого сомнения, он намерен сделать их оружием против мужей и отцов тех женщин, которые великодушно открыли для меня двери своих спален. Однако я не дам ему использовать мои похождения для достижения своих целей. Я больше не его шпион и ни с кем не намерен делиться своими секретами. Отныне дневник будет спрятан не в письменном столе, откуда его слишком легко украсть, а в более надежном месте — под одной из плиток пола в гостиной.
Сейчас я спущусь в таверну и пообедаю, а потом постараюсь засветло добраться до ранчо доньи Анны. Я отправляюсь туда в качестве галантедора, которым сделал меня именно маркиз. Да, я считаю его своим благодетелем, он многому научил меня в жизни. Но тем не менее я намерен доказать ему, что ни одна женщина не может заставить меня забыть других.
Вечер, 15 июня, 1593Как сеятель в поле
— Вы уверены, что не хотите поехать в карете? — спросил Кристобаль, готовя для меня лошадь.
— Сегодня я поеду один.
— А если что-нибудь случится?
Я вставил ногу в стремя и вскочил в седло.
— Спасибо за заботу, Кристобаль, но сегодня Бонита будет единственным соучастником моего похождения.
Он смутился, расценив эти слова как намек на его бестактность, но я ободрил его улыбкой:
— Не жди моего возвращения, ложись спать.
Выехав из Кармоны, я направился по извилистой дороге, проложенной еще римлянами, мимо монастыря Дель Кармен и города Сан-Бернардо. Потом, выехав на проселочную дорогу, пустил лошадь в галоп. Я с удовольствием ощущал бедрами, как играют мускулы моей кобылы, как на ее спине от избытка жизни выступает испарина. Я просто обожал это создание, которое фыркает, стонет и потеет.
Красота окрестностей Севильи завораживала меня. Как чувственны и как плодоносны все творения Божии! Холмы были покрыты золотом созревшей пшеницы. Белые, розовые и алые цветки олеандра источали дурманящий аромат. Возвышенности и ложбины напоминали изгибы тела прекрасной женщины, возлежащей на боку. Оставшиеся позади крепостные стены Севильи были похожи на корсет, а башня Хиральды словно соединяла землю и небеса.
Солнце уже клонилось к закату, когда впереди на самом высоком из холмов я увидел огромную гасиенду маркиза. Она напоминала белую крепость, и ее узкие стрельчатые окна, подобно дюжине глаз, глядели во все стороны. Крестьянин, которого я спросил, где живет командор Калатрава, указал мне на маленькую и тоже белую гасиенду, покрытую красной черепицей. Словно часовые, ее окружали кипарисы, а чуть дальше, где начинался спуск к реке, росли дубы и оливковые деревья. Бониту я спрятал немного ниже по реке, убедившись, что ее не будет видно из окон дома. Привязывать лошадь к дереву не было нужды: я знал, что она никогда не убежит от меня, и просто оставил пастись возле воды. Багажа с собою я не брал, чтобы не нагружать лошадь и чтобы никто не мог ее опознать.
Как всякий грабитель или галантедор, я тщательно осмотрелся, как бы изучая расстановку фигур. Рядом с конюшней стояла карета. Закончив работу в полях, крестьяне, одетые в белые рубашки и зеленые холщовые штаны, расходились по домам. К счастью для меня, ничто не указывало на присутствие командора. Быть может, он сейчас где-то проливает кровь во славу короля? Темнота сгущалась. Я вынул из рукава маску и натянул ее на глаза. Ветви и ствол кипариса, послужившего мне лестницей, царапали лицо и руки, и я решил, что когда-нибудь непременно займусь соблазнением на первом этаже. Я забрался на крышу и устроился так, чтобы видеть внутренний дворик, оставаясь при этом незаметным.
