Александр Хургин - Дверь
Но на четвертый день лечения уколами Вениамин попросил есть и начал принимать пищу, а пить он уже и раньше пил. И поел он каши овсяной, геркулеса. Мария ему сварила негустой каши, добавив в нее вареного мяса, на мясорубке прокрученного, и он поел этой мясной каши, слизывая ее у Марии с руки. И воды попил теплой кипяченой. Но под себя ходить Вениамин продолжал, ничего не чувствуя. Он и хвоста своего не чувствовал, и хвост висел у него мертвый и парализованный. Правда, врач, Света ее звали, сказала по телефону, что раз выжил он и до сих пор не умер, все станет на места и образуется. Только требуется для этого время и терпение.
– Потому что, – сказала, – у него крестцовый отдел поврежден в результате травмы, и все это характерные последствия данного повреждения.
Ну и сказала она, что Вениамину нужен полный покой и нельзя подвергать его никаким стрессовым нагрузкам. А у них и так была тишина в квартире кладбищенская, и даже дети в дни тяжелого состояния Вениамина не шумели, а вели себя тише воды. И в понедельник, когда прямая опасность для жизни миновала Вениамина окончательно, Мария пошла на работу, дети – в школу, и с
Вениамином остался Сараев сам, так как ему на работу идти не надо было целых еще три недели. И все эти три недели он жил у
Марии, и утром, когда они, Мария с детьми, уходили, Сараев готовил какую-нибудь еду на всех и убирал за Вениамином, и мыл его, и стирал его перепачканные пеленки, делая все это без никаких отрицательных ощущений и чисто механически. Потом около двух часов дня возвращались из школы дети, и Сараев их кормил, и они либо уходили на тренировку, либо садились за свои уроки.
Потом приходила Мария, и Вениамин выходил ее встречать к двери, так как он через две недели стал уже самостоятельно передвигаться по комнате и ходил, чуть вывернув левую ногу и волоча хвост по полу. И Мария не раздеваясь брала его за передние лапы, поднимала к лицу и говорила:
– Моя ты курица, – и долго с ним целовалась.
А Сараев стоял с ними рядом и ощупывал входную дверь, как будто в первый раз ее видел, и говорил Марии:
– Почему у тебя дверь такая слабая? Надо железную установить.
А Мария, продолжая лобзаться с Вениамином, говорила:
– Зачем?
А Сараев говорил:
– Затем, чтоб зла тебе не могли причинить. Тем более у тебя дети в доме.
И Мария ставила Вениамина на диван, и он ковылял в угол, где ему была постелена теплая пеленка, а Мария говорила:
– Ты, Сараев, свихнулся на железных дверях.
А Сараев говорил:
– Ничего я не свихнулся, – и еще говорил, что, если ты сама себя не защитишь, никто тебя не защитит. А по вопросу двери, говорил, я могу договориться с Лагиным.
И он шел разогревать ужин для Марии, а она тем временем переодевалась, выкладывала из сумок принесенные продукты и так далее и тому подобное.
А поужинав, Мария возилась с Вениамином и с детьми, а Сараев сидел без дела, напевая беззвучно свою частушку, и чувствовал себя лишним человеком со стороны. И с ним ни о чем не разговаривали дети, и Мария говорила с Сараевым об одном лишь
Вениамине и его здоровье, потому что они отвыкли, наверно, от присутствия Сараева среди них и потребность в тесном с ним общении потеряли. Даже про паспорт Мария сказала Сараеву в двух беглых словах, что сил уже нету за ним ходить. Сараев говорит:
– А что такое, почему?
А Мария говорит:
– Не хочу об этом, осточертело, – и не стала ничего Сараеву рассказывать и делиться с ним своими несчастьями не стала.
И в целом прожил Сараев у Марии весь месяц, изменив невольно образ ее жизни, потому что к ней все ходить перестали – и соседи, чтобы звонить, и знакомые ее. Хотя Сараев слова никому не сказал неприветливого. Но получалось, что заходили они, видели его, Сараева, в домашнем виде – на кухне, допустим, у плиты или люстру чинящего с табуретки – и больше не приходили.
Одна Дуся продолжала наносить свои нахальные визиты, как и прежде. То есть она стучала в дверь в любое время, когда ей заблагорассудится. И дня три подряд заставая у Марии Сараева,
Дуся спросила:
– Вы что, – спросила, – опять сошлись?
Мария ей ничего не ответила в ответ, и Сараев, ясное дело, смолчал, и Дуся сказала:
– Ну и дураки. – И: – Ничего, – сказала, – у вас не выйдет.
Ну вот, значит, прожил Сараев весь свой отпуск без содержания у
Марии, в семье. И Вениамин за это время заметно поправился и окреп. И хотя он все еще делал под себя, сдвиги в сторону улучшения и прогресс наблюдались в каждый следующий день без преувеличения. Потому что хвостом Вениамин начал шевелить и про лоханку свою туалетную вспоминал временами. И он в нее залезал и скреб, а ел уже с аппетитом и все подряд и ходил почти что не ковыляя.
Другими словами, Вениамин был на пути к выздоровлению. И тогда
Сараев сказал Марии, что пора ему, наверно, идти, так как завтра понедельник и третье число, а значит, кончился его отпуск и предстоит ему выходить на работу. И он сказал это и сидит ждет, что Мария ему ответит. А Мария головой кивнула с пониманием – и весь ответ, больше ничего ему не сказала. А Сараев помедлил и говорит:
– А деньги я тебе принесу.
И Мария опять кивнула головой и говорит:
– Не думай об этом. Ерунда.
А Сараев говорит:
– Пойду я. Вот.
А Мария говорит:
– Иди.
И Сараев начал одеваться. Снял свитер и надел свой жилет и снова надел свитер, а в прихожей он обулся и влез в пальто и нахлобучил на голову шапочку с надписью “Пума”. И он одевался медленно, а Мария стояла, опершись плечом о стену, а руки держа сложенными на груди, и наблюдала за его сборами. И Сараев хотел уйти достойно, только до свидания сказав Марии и детям, но сказал все-таки он не до свидания, а другое:
– Или, может, – сказал, – мне не уходить? Пока. А остаться?
А Мария положила ему ладонь на предплечье и говорит:
– Нет, ты лучше иди.
И Сараев пошел домой, где не был ровно один месяц.
А дома у него лежали шестьдесят семь процентов прошлой зарплаты.
Он их месяц назад, идя к Марии, дома оставил, так как ненужных денег при себе Сараев не носил, учитывая, что улица полна неожиданностей, а дома, за железной дверью, ничего с деньгами случиться не может. И он разделил имевшуюся у него сумму на две равные части и одну часть понес Марии, а придя к ней, он сказал:
– На вот тебе. На жизнь.
А Мария ему:
– А тебе? Я не возьму.
А он говорит:
– Я же месяц у тебя жил на иждивении и своих денег не тратил, и теперь у меня деньги есть.
И он, как обычно, положил деньги на стол и сказал детям и Марии:
– До встречи, – и ушел, не приняв ее возражений, а чтоб она не вышла за ним и не начала отказываться от денег, Сараев лифта дожидаться не стал, а свернул на лестницу и сбежал по ней бегом, скользя рукой по перилам.
И точно так же, пешком и бегом, спускался Сараев с пятого этажа, уходя когда-то от Милы. И так же, одной рукой, скользил он по шероховатым перилам, прихватывая их на поворотах всей пятерней.
А в другой руке нес тогда Сараев сумку, взятую дома у Марии напрокат, ту же самую, кстати сказать, сумку, в которой возили они с Марией Вениамина в ветлечебницу к врачу. И тогда тоже не стал Сараев вызывать и ждать лифт, чтобы Мила не успела выйти из квартиры и не стала канючить, уговаривая не оставлять ее, слабую женщину, один на один со всеми и клянясь, что больше ничего подобного не повторится никогда в жизни, а пить она бросит хоть завтра с утра, потому что ей это раз плюнуть. И Сараев, предвидя, значит, все эти возможные последствия, побежал вниз по лестнице, через две ступеньки галопом.
А приходил он сюда, к себе домой, за вещами. Накануне ночью они с Юлей ушли в чем были, ничего не захватив в суматохе бегства, а без вещей же нельзя жить, в особенности когда речь идет о ребенке трех лет от роду. И взял у Марии Сараев вместительную черную сумку и ранним утром пошел к себе или, вернее, к Миле.
Пришел, а дома она одна. Сидит на полу и голову в руках держит.
А друзей ее вчерашних оголтелых нет никого. Разошлись, видно, и, значит, повезло Сараеву крупно. Правда, он думал, что если они тут еще, то в такое утреннее время спят все как убитые, поэтому и пришел не опасаясь. А их и вообще нет. Что еще лучше. Хотя
Мила уже не спала. Наверно, помешало ей что-нибудь спать или кто-нибудь ее разбудил. И Сараев поставил сумку на пол и стал вынимать из шкафа одежду и другие вещи – Юлины и свои. Те, что еще сохранились у них и не исчезли по ходу жизни. И Сараев укладывал все имеющиеся вещи, наполняя ими до отказа бездонную сумку Марии. А Мила посмотрела на его действия мутным разбитым взглядом и сказала:
– А где все?
– Нету, – ответил ей без отрыва от своих сборов Сараев.
А Мила говорит:
– Бросили, значит. – И говорит: – А где Юля, дочь моя?
– И Юли, – Сараев говорит, – нету. Мы от тебя с ней ушли.
А Мила повела головой из стороны в сторону, не выпуская ее, голову, из рук, и говорит:
