Дидье Ковелер - Явление
Из недавно установленного и нарушающего гармонию алькова грузового лифта вываливается мой дряхлый носильщик, толкает свою тележку до гардероба, сваливает мои чемоданы. Я вновь задираю голову к крыше, откуда теперь доносится визг дрели. С наружной стороны, между тремя мозаичными куполами из бирюзового стекла, снует какая-то фигура. Крупные капли тяжело падают на цементный пол, близ продавленного дивана, откуда за мной наблюдает, прикрывшись газетой, высокий худой мужчина с сигарой, которого я не заметила раньше. Поймав мой взгляд, он аккуратно складывает листы, встает, застегивает свой зеленый пиджак и направляется ко мне, запустив руку в карман. Приблизившись, он извлекает оттуда визитную карточку, протягивает ее мне и, не раскрывая рта, приветствует меня легким кивком головы.
Roberto Cardenas
Instituto mexiquense de Cultura
Direccion del Patrimonio.[4]
Я поднимаю голову, читаю в его холодном взгляде, под стать его должности, негласное предостережение, от которого у меня перехватывает дыхание. То же тягостное ощущение, как и тогда, когда кардинал Фабиани дал мне понять, что спецслужбы Ватикана провели подробнейшее расследование моей жизни. Даже не верится, что мексиканские власти уже осведомлены о моем приезде и о характере предстоящего мне исследования.
Строгим голосом чиновник от культуры произносит фразу, которую я прошу его повторить три раза, тем временем пытаясь найти ее значение в своем словарике. Грубо говоря, он предлагает мне перевернуть визитку: на обратной стороне от руки написаны адрес и время.
– Manana,[5] – уточняет он вежливым, но твердым тоном.
Я осведомляюсь о причине этого приглашения. Он продолжает стоять неподвижно и молча, будто сам ждет от меня ответа. Внезапно проскользнувшая в его взгляде робость, сопровождаемая легким поклоном, заставляет меня иначе взглянуть на ситуацию. Его приглашение совсем необязательно попытка запугать меня, дабы я не мешала канонизации жемчужины их культурного наследия. Я открываю кошелек, убираю в него визитку и подчеркнуто небрежно наполовину извлекаю банкноту достоинством в сто песо, оценивая тем временем его реакцию, чтобы не оплошать. Он чинно кивает, достает из кармана толстую пачку и засовывает ее в мой кошелек.
Непонятно. Он что, покупает меня? Неужто я так им мешаю, а моя предстоящая экспертиза доставляет столько беспокойства? Я чуть было не отвергла чаевые, но потом решила, что это может быть опасно. Если чиновники из института культуры прибегают к коррупции для защиты своего национального достояния, то они могут с равной легкостью и нанять человека, который нападет на меня на улице. Исключительная непринужденность, с которой меня только что подкупили, предельно ясно дает мне понять, что покупка экспертов здесь дело привычное. Теперь ясно, чем вызвано единодушие отчетов исследователей плаща Хуана Диего.
Стремясь вновь овладеть ситуацией, я вынимаю пачку и начинаю пересчитывать купюры. Затем проверяю одно слово в словарике, приглашаю чиновника проследовать за мной до стойки администратора, опершись на которую и составляю расписку о получении. Он, сбитый с толку, наблюдает за процессом, читает из-за моего плеча:
Recibido desde el senor Roberto Cardenas: 1000 pesos.[6]
Я ставлю свою подпись и протягиваю ему ручку. Надо видеть недоумение на его лице. Но, судя по всему, оно вызвано не ошибкой в синтаксисе, не смущением от придания официального характера его махинациям, потому что под конец он хвастливо улыбается и оставляет внизу листочка свой росчерк. Как если бы его воодушевляла его возможная компрометация – если, конечно, он просто не хотел дать мне понять, что закон над ним не властен, что действует он с благословения своего начальства и что единственный человек, которого эта бумажка может опорочить, это я сама.
Я нацарапываю, подписываю и вручаю ему копию расписки; он убирает ее в карман, похлопывает меня по плечу в знак того, что мы смогли найти общий язык, и мне остается только гадать, счел он это дерзкой выходкой или же отнес на счет моего незнания местных обычаев.
Он забирает свою газету и направляется к вращающейся двери. Стоит ему выйти, как консьерж объявляется вновь и сухо, как если бы это была моя вина, сообщает мне, что мой номер не готов. Я пододвигаю к нему брошенную на стойке стопку песо, чтобы он последил за моими вещами до моего возвращения; он благодарит меня щелчком каблуков, и, обуреваемая противоречивыми чувствами, я покидаю эту богадельню. Впервые за все время, прошедшее после моего африканского путешествия, я сталкиваюсь с подобной насмешливой враждебностью, так раззадоривающей меня. Но тогда, в захолустных больницах джунглей, я рисковала своей жизнью ради благородного дела и реальной необходимости. Не делает мне чести, что я из осторожности сделала вид, будто приняла взятку.
– Талара? – бросает Сильвия, с аппетитом поедая огромный сандвич, из которого выпадают неопознанные куски.
Я залезаю обратно на заднее сиденье. Она заводит свою центрифугу, и мы вливаемся в длинную пробку в северном направлении.
– Зачем вам в научно-исследовательский центр? Там не место туристам.
Я отвечаю, что я журналистка и пишу статью о Деве Гваделупской.
– Не упоминайте об Антонио Партугасе! – поспешно говорит она. – Или измените его имя: его жена не знает, что он видел НЛО.
– Можете на меня рассчитывать.
Через сорок минут после назначенного времени она высаживает меня в элитном жилом квартале, где, прислонившись к запертым решеткам особняков, в тени эвкалиптов дежурит молодежь. Номер 133 – двухэтажный дом, с запертой дверью, закрытыми ставнями и вываливающимися из почтового ящика газетами. На табличке "Гваделупский исследовательский центр" время работы не указано. Я неоднократно жму на кнопку звонка, потом возвращаюсь в машину.
– Подождем их немного? – робко предлагает Сильвия.
Я улыбаюсь, чтобы показать, что уже начинаю привыкать к местным обычаям, адаптируюсь. Она, кажется, рада видеть меня уже не такой напряженной, даже не понимая, что для меня это означает потерю ориентиров. Я никогда не беру отпуска, и любой освобождающийся в моем расписании час – всегда источник волнений. Лишь когда я переполнена работой, я чувствую себя уверенной и полезной, лишь тогда мне есть дело до окружающих. Часы свободного времени погружают меня в пучину пугающего равнодушного безучастия. И с каждым разом мне становится все сложней всплывать на поверхность.
– Далеко отсюда до собора?
– По расстоянию – нет.
Сотни тентов на необъятной площади, в конце которой возвышаются полуразвалившиеся громады церквей эпохи барокко, заброшенных по мере того, как они становились слишком тесными или же слишком опасными, защищают от палящего солнца торговцев сувенирами и продавцов пончиков. Таблички на трех языках, прикрепленные к каменным оградам, посреди знаков, запрещающих парковку, возглашают вечную память паломникам, ставшим жертвами последних землетрясений.
Пока я убираю сдачу, из такси меня выволакивает полицейский, залезает на мое место, что-то повелительно кричит. Сильвия оборачивает ко мне огорченное лицо, подмигивает и трогается. Я пробираюсь сквозь ряды туристических автобусов, выстроившихся перед входом в Nueva basilica[7]: некое подобие крытого стадиона из армированного бетона, с крышей в форме сомбреро, увенчанной насаженным на букву "М" крестом.
Свистки полицейских, усиленные громкоговорителями вопли экскурсоводов, пытающихся собрать свои группы, запах ладана и жаренных на гриле колбасок… Передвижные щиты, упорядочивающие хаотичную толпу, придают ей причудливые изгибы а-ля Диснейленд. Указатели с рисунками без надписей – человечек на коленях и фотоаппарат – разбивают толпу на две категории. Я решаю примкнуть к очереди второго сорта, где туристы по капле продвигаются по наклонному спуску к подземному входу, в то время как паломники терпеливо дожидаются перед охраняемыми часовыми двустворчатыми дверями.
Под бетонными сводами мы в тусклом полумраке семеним по гранитным плитам истертого миллионами посетителей пола, положенного менее тридцати лет назад, а уже отшлифованного не хуже мощеных дорог, по которым ездили римские колесницы. По мере того как мы продвигаемся внутрь, холод усиливается. Ангельский голос в сопровождении органа тихо напевает инструкции по безопасности и всевозможные запреты. Воздух разрежается, освещение тускнеет, воцаряется молчание. Внезапно изогнутый коридор выводит нас к подножию стены из дерева и меди, где на высоте десяти метров от земли укреплено изображение под стеклом. Во избежание заторов три бегущие дорожки провозят фотографов и камероманов под тильмой, а четвертая возвращает на исходную позицию. И так они вертятся по кругу, не отрывая глаз от объективов, спотыкаются при входе на первую, вывихивают лодыжку и на оставшихся двух умоляют Хуана Диего исцелить их.
