Томас Мартинес - Он поет танго
На последнем этаже, над улицей Риобамба дирекция дворца устроила небольшой музей, в котором были выставлены некоторые из рисунков Бойе, а также насосы для хлорирования воды, вентили, участки трубопроводов, санитарное оборудование конца XIX века и макеты позднейших архитекторов, которые безуспешно пытались превратить дворец Бейтмана — Бойе во что-нибудь полезное для Буэнос-Айреса, истребив всякую память об утраченном величии этого места. Поскольку Мартель проявил интерес к детальному осмотру всех следов этого прошлого — прежде чем углубиться в чудовищное нагромождение коридоров и цистерн, занимавших почти все внутреннее пространство здания, — Альсира покатила его кресло-каталку вверх по пандусу к большому залу при входе, где домовладельцы, как и в прошлые времена, оплачивали свои счета в окошечки касс, а в конце длинного ряда окошек находился вход в музей.
Мартель был ослеплен почти прозрачным фаянсом дезодораторов и биде, которые были выставлены в соседних залах, украшениями из смальты и терракотовыми пластинами, лежавшими на постаментах из войлока, — такими же сверкающими, как и в тот день, когда их вытащили из печи. Отдельные рисунки Бойе висели в рамках на стенах, другие хранились в свернутом виде. На двух обрамленных рисунках были записи рукою Ибсена — черновик будущей пьесы. Альсира переписала одну фразу: «De tok av forbindingene uken etter», что, возможно, означало: «Неделю назад с него сняли бинты», еще она скопировала записи шахматных позиций, сделанные в тот момент, когда партии прерывались. На любые комментарии своей сопровождающей Мартель отвечал одной и той же фразой: «Слушай, это уму непостижимо! Собственноручная подпись автора „Кукольного дома“!»
Не было никакой возможности подниматься по внутренним коридорам в кресле-каталке; в ней было даже невозможно передвигаться по узким коридорам, выводившим в большой внутренний двор, окруженный ста восьмьюдесятью несущими колоннами. Ни одно из этих препятствий не смутило певца, которого, казалось, захватила навязчивая идея. «Мне нужно добраться, Альсирита», — повторял он. Возможно, Мартеля одухотворяла мысль, что сотни рабочих, трудившихся здесь по восемнадцать часов в день без воскресных выходных и перерывов на обед, насвистывали или мурлыкали себе под нос, проходя по лесам, первые танго этого города — самые настоящие, — а потом несли их в публичные дома и пансионы-ночлежки, где они спали, потому что эти люди не имели иного представления о счастье, кроме этой музыки с прерывистым ритмом. Или, быть может, размышляла Альсира, Мартелем двигало любопытство, желание осмотреть маленький резервуар в юго-западном крыле, увенчанный слуховым окном на башне, — там хранились запасы воды во времена самой страшной засухи, а в другое время туда складировали прохудившиеся трубы. Изучив планы дворца, полковник Моори Кениг выбрал именно эту комнату, чтобы спрятать в 1955 году мумию Эвиты Перон, отобрав ее у доктора Педро Ары, который бальзамировал тело[47],— однако страшный пожар в соседних домах встал на пути полковника, когда он уже почти добился своей цели. Там же более ста лет назад свершилось такое ужасное преступление, что о нем и по сей день вспоминают в Буэнос-Айресе, городе бесчисленных преступлений без наказания.
Всякий раз, когда Мартель поднимался с кресла-каталки и решал идти пешком на костылях, возникала опасность, что у него порвется мышца и очередной из многочисленных его недугов прикует певца к постели. Но все-таки в этот вечер, поскольку Мартель твердо решил подняться по извилистым железным лестницам и добраться до самых верхних цистерн, он преисполнился терпения и начал переносить вес своего тела со ступеньки на ступеньку, а Альсира, шедшая вслед за ним с костылями в руках, молилась, чтобы Мартель не обрушился на нее. Мартель то и дело останавливался отдохнуть, потом делал несколько глубоких вдохов и атаковал следующие ступеньки; у него набухли вены на шее, а его голубиная грудка под рубашкой, казалось, вот-вот разорвется. Но, несмотря на то что Альсира раз за разом пыталась отговорить его от этой затеи, опасаясь, что буря застигнет их при спуске, певец как одержимый поднимался все выше. Когда Мартель, почти бездыханный, добрался до верха, он повалился на железный выступ и провел так несколько минут с закрытыми глазами, пока кровь не вернулась в его тело. Но когда певец открыл глаза, он снова лишился дыхания — от изумления. То, что он увидел, не шло ни в какое сравнение с фантастическими декорациями «Метрополиса»[48]. Керамические желоба, притолоки, крохотные жалюзи, вентили — комната наверху казалась логовом какого-то чудовищного животного. Вода давным-давно исчезла из двенадцати цистерн, помещенных на трех уровнях, но память о воде все еще присутствовала: здесь происходили ее тихие метаморфозы в искривленных трубах, здесь ее поверхность рисовала опасные узоры, обновлявшиеся при каждом порыве ветра. Именно резервные цистерны, помещенные в четырех крайних башнях, рисковали обрушиться во время буйства южных ветров, нарушавших хрупкое равновесие колонн, горизонтальных плит и кранов.
Розовая вода залива преображалась, перетекая из туннеля в туннель; шлюзовые камеры освобождали ее от мочи, от личинок, от городских отходов и птичьего безумия, очищая ее прошлое от дикой воды, от яда жизни и возвращая ей первоначальную прозрачность, а потом эту воду запирали в цистернах, насквозь прошитых спиралями и поперечными балками, но вода оставалась начеку, в твердой памяти и всегда начеку, потому что только она, вода, умела находить дорогу в хитросплетениях этого лабиринта.
Центральный двор Бойе предназначал под общественные бани, однако бурный рост технических конструкций сократил внутреннее пространство дворца до квадрата площадью в триста метров; стены здесь были покрыты мозаичным орнаментом, в геометрии которого навязчиво повторялись узоры калейдоскопа. В этот вечерний час, когда окна на крышах были полны света, от пола поднимался пар, переливавшийся цветами, которых нет даже у радуги. Эта дымка образовывала причудливые фигуры, которые разрушались, как только в помещении раздавался какой-нибудь звук. Мартель подошел к перилам между цистернами и пропастью внизу и спел: «Аааааааа». Комната, словно ополоумев, поменяла цвет, и эхо спящего металла повторило эту гласную несчетное количество раз: «Аааааа».
Затем певец вытянулся так, что стал похож на некое другое существо, стройное и гибкое. Альсира решила, что к Мартелю каким-то чудом вернулось здоровье. Волосы, которые певец всегда укладывал фиксатуаром, приглаживая и выпрямляя, чтобы походить на своего кумира, Карлоса Гарделя, спутались и непокорно торчали во все стороны. Лицо Мартеля переменилось до неузнаваемости, застыло в выражении крайнего изумления, в котором было что-то и от блаженного, и от дикаря — видимо, дворец произвел на него какое-то магическое действие.
И тогда я услышала, как он поет какую-то песню из другого мира, рассказывала мне Альсира, голосом, который вобрал в себя тысячи других страдальческих голосов. Наверное, это было танго, сочиненное еще до Всемирного потопа, потому что язык его был еще менее понятен, чем язык всех песен из его репертуара; скорее, это были звуковые вспышки, звуки в свободном полете, в которых можно было различить только чувства: боль, заброшенность, жалобу по утраченному счастью, тоску по дому — всему этому придавал какой-то смысл только голос Мартеля. Что означает «brenai, ayauu, pamsola» — а ведь примерно так он пел? Я почувствовала, что эта музыка выражает не одно прошедшее время, а все, сколько ни пережил этот город с самых отдаленных пор, когда он был просто бессмысленным пастбищем.
Песня звучала минуты две-три. Когда Мартель ее закончил, он был совсем без сил, и ему с трудом удалось усесться на железную ступеньку. Какая-то еле заметная перемена произошла с этой комнатой. Огромные цистерны по-прежнему отражали, теперь уже чуть слышно, последние волны этого голоса, а свет из окошек, достигнув влажной мозаики во дворе, рисовал дымчатые фигуры, которых здесь никогда раньше не бывало. И все-таки внимание Альсиры привлекли не эти перемены, а неожиданное пробуждение неодушевленных предметов. Неужели провернулась ручка какого-то из вентилей? Могло ли случиться так, что течение воды, прекращенное в 1915 году, теперь возобновляло свою работу в шлюзовых камерах? Этого просто не может быть, сказала она самой себе. И все-таки дверь в юго-западный резервуар, наглухо запечатанная ржавчиной на петлях, теперь оказалась приоткрытой, и из этой щели сочилось млечно-белое сияние. Певец поднялся, ощутив новый прилив энергии, и двинулся к двери. Я притворилась, что опираюсь на него, чтобы он мог опереться на меня, рассказывала мне Альсира несколько месяцев спустя. Именно я полностью распахнула ту дверь, добавила она. От мощного дуновения смерти и сырости я чуть не задохнулась. В этом резервуаре что-то было, но мы ничего не видели. Снаружи резервуар был укрыт декоративными стенами с двумя слуховыми окошками, в которые проникало предвечернее солнце. От пола, сверкавшего так, словно по нему никогда не ходили, поднималась такая же дымка, которую мы видели в других частях дворца. Только тишина там была более густая: настолько полная, что, казалось, ее можно потрогать руками. Ни Мартель, ни я не отважились заговорить, но оба мы тогда подумали одно и то же, о чем сказали в голос, уже выбравшись из дворца: дверь в тот резервуар открыл призрак девушки, замученной в этом мрачном месте сто лет назад.
