Паскаль Киньяр - Американская оккупация
Как правило, Риделл ходил дома голый и пьяный, в таких же черных очках, как те, что он раздобыл для Мари-Жозе. Его вечно клонило в сон. Он укрывался своим просторным серым пальто вместо одеяла. Никогда не носил трусов. Торчал перед зеркалом, стараясь нарядиться в стиле чернокожих джазистов с фотографий на пластинках и с ненавистью разглядывая свое отражение. Пил виски прямо «из горла», передавая затем бутылку Антуану Маллеру, который сидел рядом в своей синей спецовке механика и глядел на него с немым обожанием.
— Насрать мне на оккупацию Запада, — взрывался Риделл. — Насрать мне на «Малыша»[26], на «форды» и «шевроле», на расизм, Уолл-стрит и небоскребы!
И, вздохнув, добавлял:
— Франция — это Корея.
Он утверждал, что только негров можно считать настоящими американцами. По мнению Риделла, выбор заключался в следующем: либо чернокожие — светочи жизни, наркоманы и великие музыканты, либо сенатор Джозеф Маккарти с метлой в руке, под охраной полиции, на Капитолийском холме[27].
Патрик восхищался Риделлом. Распущенность, шальные деньги или безденежье, отказ от учебы, стихи, дерзкие парадоксы, сигареты с «травкой», кокаин — всё это делало его кумиром в глазах Патрика. Риделл называл себя философом. Правда, его выступления зачастую оканчивались плачевно, ибо он предпочитал диалогам собственный монолог и ждал аплодисментов. Патрик аплодировать не умел. Как и Мари-Жозе. Она яростно спорила с Риделлом, когда тот начинал поносить борьбу феминисток, моральные ценности, пейзажи, романы и американское кино. Они считали делом чести противостоять друг другу еще ожесточеннее, чем советские и американские спецслужбы в шпионских романах того времени. Сталин против Рузвельта. Арагон против Фолкнера. Слова против образов, джазовые импровизации против киногероев. Риделл кричал, что весь мир скурвился, современное общество полностью «свихнулось», природа стала жертвой «колонизации», население земного шара продалось «этим янки», чтобы заполнять бездонную бочку Данаид — «брюхо спрута с Уолл-стрит». Империи стареют быстрее, чем сменяются поколения людей. Слова быстрее утрачивают смысл, чем губы, с которых они сошли, испускают последний вздох.
*Мари-Жозе отдалась Патрику 28 апреля 1959 года.
В самом начале месяца, в понедельник, сразу же после занятий она поехала в Орлеан к врачу. Его адрес она нашла в телефонном справочнике. Узнав, зачем она пришла, он велел ей раздеться. Когда она осталась совсем голой, он попросил ее снять черные очки. Излишне внимательно принялся исследовать ее тело, изгиб за изгибом. Внезапно она съежилась и отступила. Пробормотала, что стесняется его. Бросилась к сваленной в кучу одежде, поверх которой лежали ее темные очки, торопливо набросила ее на себя и побежала к двери. Врач молча протянул ей предписание. Потом Мари-Жозе ставила градусник утром и вечером, проклиная эту мерзкую процедуру и собственную бесхарактерность, вскакивала на заре по звону будильника, вела сложные подсчеты. Однажды днем она пришла к Патрику в комнатку над сараем. Произнесла пересохшими губами: «Сегодня!» Они поднялись в ее спальню над лавкой. Брижит ушла на свои машинописные курсы. Папаша Вир объезжал на грузовичке окрестные фермы и хутора.
Они занялись любовью, но не достигли наслаждения. Сделали еще две попытки — тщетно. 4 мая 1959 года, за три дня до праздника Вознесения, она сказала ему:
— Я больше не могу. Мы должны бежать из этой дыры. Бросить к черту всех этих недоумков. Надо уехать в Штаты. Ведь ты же обещал мне. А теперь совсем отдалился. Прячешься от меня. Я здесь задыхаюсь.
И добавила:
— Тебя наверняка пошлют в Алжир. Что, если нам покончить с собой?
*Патрик молчал. Она повернула к нему голову. Он сидел в расстегнутой рубашке на краю ванны и грезил, глядя в пустоту. Она тихо сказала:
— Я часто думаю: может, я просто-напросто плесень, вроде той, что растет на рокфоре?
Патрик, продолжая думать о своем, рассеянно ответил: да, возможно.
— Ты никогда меня не слушаешь! — воскликнула она и плеснула в него мыльной водой.
Патрик вскочил, рубашка у него промокла насквозь.
Ванная комната Виров была оборудована по старинке, с множеством затейливых аксессуаров, восхищавших Патрика. Мари-Жозе, напротив, считала их уродливыми, бесполезными, грязными и безнадежно устаревшими. Просторная зеленая ванна покоилась на четырех ржавых львиных лапах, ее бортики выгибались, словно края блюда для пирожных. Туалетный столик из зеленого полупрозрачного стекла опирался на ножку в виде древесного ствола. Бронзовая мыльница повторяла форму моллюска — раковину на ладони богомольца в Сантьяго де Компостела. Такими украшают резные двери во многих церквях.
Патрик, сосредоточенно шарил под мокрой рубашкой и наконец извлек из-за пазухи кусочек мыла. Он швырнул его в воду, забрызгав лицо Мари-Жозе, и вдруг отступил, испуганно глядя на приоткрывшуюся дверь.
В щель протиснулся серый кот Мари-Жозе. Он пристально взглянул на хозяйку в ванне и стоявшего рядом Патрика. Затем сел и, вытянув шею, принялся мягко, старательно вылизывать передние лапы.
— Ну вот, Кэт уже явился, — сказал Патрик. — Скоро придет и твой отец. Мне пора.
— Стой! Я сейчас выйду. Хочешь тоже искупаться? А я пока приготовлю чай. Папа в Клери, у него там дел еще часа на два. А ты весь в мыле. Брижит на своих курсах. Ты меня больше не любишь.
— Точно, — буркнул Патрик себе под нос и встал.
Он направился к выходу, опасливо обойдя кота. По пути глянул в зеркало над умывальником и пригладил волосы. Взявшись было за ручку двери, он вдруг отпустил ее. Обернулся к Мари-Жозе, которая смотрела ему вслед большими испуганными глазами. И сказал: да, верно, он ее больше не любит.
*Мари-Жозе не решилась завести роман с Риделлом. Мари-Жозе Вир выбрала Уилбера Хамфри Каберру.
Патрик наблюдал за ними из-за стены «нижнего» сада. Или из окна своей комнаты, если немного высовывался наружу и отгибал пышную завесу плюща.
Он смотрел, как они в конце дня идут вниз по улице к реке.
Там, вдали, Мари-Жозе подтягивала за ржавую цепь черное суденышко, стараясь как можно тише свернуть и уложить ее на плоское дно.
Уилбер выводил лодку на середину реки, гребя одним веслом. Они причаливали к острову Плакучих ив. Патрик с тоскливым отвращением следил за их далекими фигурами.
Он возненавидел радостное оживление, которым светилось теперь лицо Мари-Жозе, угадывая его причину.
Уилбер по любому поводу награждал его дружескими тумаками. Патрик пытался обратить эмоции сержанта на кого-нибудь другого, но никто не желал с ним водиться: его щедрость была слишком навязчивой, а одиночество слишком многословным. Непонятная привязанность американца угнетала Патрика. Его безграничное великодушие выглядело чистым скупердяйством, когда он день за днем, точно аккуратный бухгалтер, являлся инспектировать успехи Патрика в игре на ударных. В те минуты, когда Патрик забывал, кто он, где он и что делает, когда уходил в детство и не думал о том, хороша ли его игра, Уилбер Хамфри Каберра горделиво вскидывал голову. Казалось, его огромное тело заполняет все пространство каморки.
Наконец-то этот великан-военный отдыхал душой, сидя на полу бывшего штаба скаутов и держа в руке литавру.
Сержант не мог слушать стоя. Он усаживался прямо на пол, спиной к стене под круглым слуховым оконцем, и впивался взглядом в играющего Патрика. Постепенно он отдал ему, один за другим, все инструменты из установки Premier. К сожалению, слишком часто по лестнице поднималась в комнату Мари-Жозе. Теперь она тщательно красилась, пользовалась тоном и пудрой. Она пристально глядела на Патрика из-за черных непроницаемых очков.
Мари-Жозе звала американского сержанта просто Уиллом. Брала его под руку. Прижималась к нему. Патрик продолжал играть, изо всех сил стараясь сосредоточиться и не смотреть на нее.
Он непрерывно репетировал и теперь играл все лучше и лучше. Как мог, избегал этих двоих. Дружил исключительно с Риделлом. Чурался даже Антуана. Патрик и Риделл встречались либо в кафе, либо в землянке на острове, где устроили склад сигарет, которые они выменивали или получали в подарок на американских базах. Упустив Мари-Жозе, он стал походить на нее характером. Замыкался в молчании и неприятии окружающего. Ни с кем не разговаривал дома. Когда Риделл исчезал куда-нибудь, Патрик сторонился людей, одиноко бродил по ночам. Увидев Риделла вновь, громко обличал все подряд, ниспровергал то, чему поклонялся прежде, издевался над белой Америкой — мечтой Мари-Жозе — и проклинал даже джаз. При встречах с Труди Уодд ровным счетом ничего не чувствовал. Однажды во время велосипедной прогулки они укрылись на обочине дороги в колючем кустарнике, и она попыталась возбудить его, но безуспешно. Он не смог кончить ей в руку. Она осмеяла его, назвала импотентом. Хвастаясь своим богатым опытом, о котором он и не подозревал, Труди объявила, что все французы импотенты.
