Виталий Бернштейн - Долгий полет (сборник)
– Нет, не могу, – возразил О'Браен. – Я свою норму знаю. Еще глоток – и буянить начну, как в том сайгонском кабаке. Помнишь?.. Заказывай кофе.
– Дружочек, уж ты прости, но кофе тут делать не умеют. Если ты понимаешь толк в кофе, едем ко мне, я его приготовлю по собственному рецепту – закачаешься. Едем, едем… Жена сейчас на съемках, никто нам мешать не будет. И поболтаем еще.
Машина Фридмэна ждала возле клуба. За рулем – молчаливый шофер-охранник, положенный Фридмэну по должности. Они уселись на заднее сиденье. Следом шофер О'Браена пристроил свою машину.
Фридмэн с женой жили вдвоем; его дети от предыдущих браков давно выросли и стали самостоятельными. Жена была лет на тридцать моложе. Смазливое личико, некоторые актерские способности, а главное, приятельские связи Фридмэна в Голливуде позволяли ей получать время от времени небольшие роли в кино. Гостиная, куда они вошли, отражала, видимо, вкусы хозяйки. Мягкие диванчики и пуфики, на тумбочках разностильные безделушки, на стенах фотографии хозяйки в компании тех или иных кинозвезд. У широкого окна, на подоконнике – горшочки с яркими цветами. От них исходил чуть слышный пряный аромат. Фридмэн увидел наклонившегося к цветам О'Браена, хлопнул себя по лбу:
– Опять я утром позабыл! Уезжая, жена наказала поливать цветы каждый день… Ничего – полью перед сном.
Из гостиной они прошли в кабинет Фридмэна. Тут все выглядело иначе: никаких безделушек, огромный письменный стол, заваленный бумагами. И книги: раскрытые – на столе и на полу вокруг стола, закрытые – на полках до потолка вдоль стен кабинета. Перехватив взгляд О'Браена, Фридмэн сказал:
– Через всю мою жизнь прошли две страсти – к женщинам и к книгам. Грустно признавать, дружочек, но первая становится последние годы все менее важной. Вот уехала моя супруга на съемки, и я удивленно ощущаю, что наедине с книгами даже как-то уютнее… Кстати, ты с ней не знаком. Поэтому и не понял, наверное, юмора, который наш старик вложил в кодовое название операции. Анджелина – это имя моей бесценной половины. Старик – вдовец и считает себя большим специалистом по части семейной жизни. Вот как-то наедине я и поплакался ему на взрывной характер супруги.
Фридмэн сходил на кухню, принес оттуда пузатую бутылку французского коньяка, два бокала. Поставил их на маленький столик в углу кабинета, уселся возле на диван. Рядом присел на кресло О'Браен.
– Кофе я уже поставил, через несколько минут будет готов. Но чтобы этот кофе по-настоящему оценить, его аромат должен смешиваться во рту с запахом коньяка. Предлагаю выпить.
– Коньяк, налитый на донышко бокала, следует согреть в ладонях и затем смаковать маленькими глотками, – неуверенно сказал О'Браен. – Зачем ты набухал столько в эти бокалы?
– Я налил – теперь сам решай. Хочешь – пей маленькими глотками, хочешь – капай на язык по одной капле в минуту. Я себя чувствую в отличной форме, а тебе, пожалуй, пора и остановиться.
– Это ты кому говоришь, это ты ирландцу говоришь? – вскипел О'Браен. – Сорок лет назад я тебе фору давал по этой части, еще посмотрим, кому пора остановиться!
Они выпили. Глаза Фридмэна довольно блестели, бородка растрепалась. Раскрасневшийся О'Браен ослабил галстук, расстегнул воротник рубашки. Разговор стал еще более оживленным, но не всегда последовательным.
– Ты сегодня вспомнил про мою плоскую фляжку, – сказал О'Браен. – А ведь она у меня сохранилась.
– Не может быть! – привскочил Фридмэн. – Слушай, я хочу напроситься к тебе в гости. Но с условием – ты нальешь в эту фляжку виски, мы присядем на корточки где-нибудь у стены, жен спровадим на кухню, чтобы не мешали, и будем по очереди прихлебывать из горлышка. Это же, как возвращение в молодость!
Фридмэн мечтательно прикрыл глаза. Потом испуганно повел носом, принюхиваясь, и трусцой заспешил на кухню.
– Так и есть, кофе сбежал, – виновато признался он, возвращаясь. – А впрочем, его рано пить – я чуть позже опять приготовлю. Мы же не успели как следует коньяк продегустировать.
Фридмэн долил коньяк в бокалы, сказал без всякой связи с предыдущим:
– Дружочек, относись к Карле поспокойнее. Она в сущности неплохой работник. В Пентагоне хоть какой-то порядок навела. Ты вчера обратил внимание, как грамотно она отвечала на вопросы об устройстве «Анджелины»? Уверен, еще за день до того она об этом устройстве и знать не знала. И вот разобралась. А что до ее лесбиянства, то, говорят, бедняжку еще в колледже сокурсница этому научила – как высшему проявлению женской эмансипации. Теперь это Карле, пожалуй, и не нужно, но она – натура гордая, сама себе признаться не хочет, что полжизни не тем занималась, – Фридмэн пьяно причмокнул. – А ведь какая женщина пропадает. Уж я в них толк знаю. Могу представить эту необъезженную кобылку в постели опытного мужчины… Вроде меня.
– Да не волнуют меня ее половые проблемы, – пробурчал О'Браен. – С ней же разговаривать невозможно. Разговариваешь и чувствуешь, как ее всю распирает от беспричинного раздражения, недоброжелательности.
– Но это как раз и проистекает из ее половых проблем! Ты разве не задумывался, почему представители однополой любви без конца устраивают демонстрации, подписывают петиции протеста, обвиняют всех и вся в дискриминации. На дворе уже двадцать первый век, никому до них давно дела нет – валяйте, друзья, развлекайтесь по-своему, если по-нормальному не получается. Но не могут они успокоиться, что-то их гложет. Вот и пытаются раз за разом убедить мир, а еще больше себя, что с ними все в порядке. Типичный комплекс неполноценности. И у Карлы то же самое. Давай выпьем, и я пойду опять кофе готовить.
Фридмэн опрокинул в себя коньяк, поставил пустой бокал на столик, приподнялся, но ноги уже не слушались. Потеряв равновесие, он шлепнулся на диван, захохотал.
– Ты, конечно, думаешь – Фридмэн пьяный. Нет и нет! Голова у меня абсолютно ясная. Хочешь, речь Линкольна в Геттисберге наизусть прочитаю?.. Не хочешь… А хочешь знать, кто был бы сегодня президентом, не попади проклятый осколок в эту челюсть?.. Правильно – Фридмэн. Но, представляешь, выступает такой тип с трибуны и в каждом слове шепелявит – никакие избиратели не выдержат… Будь я президентом, нашего старика тоже не обидел бы, он в сущности неплохой. Пристроил бы послом – в Ватикан, например… Говорят, по соседству с Ватиканом монастырь есть. Монашки молоденькие…
Глаза Фридмэна мечтательно прищурились. Он откинул голову на спинку дивана, закрыл глаза и вдруг захрапел. «Готов» – понял О'Браен. Пошатываясь, он подошел к дивану, снял с Фридмэна туфли, уложил того поудобнее. Заглянув на кухню, удостоверился, выключена ли залитая кофейной жижей электрическая плита. Потом набрал в большую кружку воды, прошел в гостиную, полил цветы.
На крыльце, закрыв за собой дверь, О'Браен проверил, защелкнулся ли язычок замка. Держась руками за перила и осторожно, боком, спускаясь по ступенькам к ждущей его машине, он бурчал про себя:
– Каков нахал, ирландца хотел перепить…
16Из тетрадок деда.
* * *По приблизительным подсчетам, в 1830 году на Земле было около одного миллиарда людей. Через сто лет, к 1930 году, это число удвоилось, а еще через сорок пять лет, к 1975 году, достигло четырех миллиардов. К началу двадцать первого века, как ожидается, численность рода человеческого превысит шесть миллиардов. И результаты такого безудержного размножения налицо. В экономически отсталых странах, где население растет особенно быстро, – хронический голод. В некоторых регионах Земли все более дефицитна пресная вода. Беспощадно вырубаются леса, и увеличивается площадь пустынь. Загрязняются почва, вода и воздух. Увеличиваются дыры в озоновом слое атмосферы – все большая часть вредоносной ультрафиолетовой радиации Солнца достигает земной поверхности. Деградация окружающей среды сочетается с деградацией человеческого генофонда – Гомо инсанус плодится намного быстрее. Недавно профессор-демограф из Корнельского университета в Нью-Йорке подсчитал, что в оптимальном варианте население Земли не должно превышать двух миллиардов. Увы, поезд давно ушел – к этому надо было призывать намного раньше. Но кто услышал бы? И кто сейчас услышит? Упомянутый профессор предлагает снизить уровень рождаемости во всем мире так, чтобы в среднем половина женщин имела не больше двух детей и половина – не больше одного. Да вот как осуществить на практике это благое пожелание – призвать женщин добровольно ограничить деторождение? Предположим, что, осознав опасность, нависшую над родом человеческим, Гомо сапиенс пойдут на это. А Гомо инсанус?
* * *Советским властителям пришлось чуть приоткрыть дверцу эмиграции в начале семидесятых годов. Я много думал об этом, но решение вызревало трудно. Столько нитей привязывали меня к родине, слишком больно было резать по живому. Да и возраст не самый завидный – вроде бы, поздновато начинать с нуля новую жизнь. А потом, уже в сорок семь, буквально в одночасье пришло ощущение – больше не могу; если не попытаюсь вырваться из этого царства лжи, сам к себе уважение потеряю. Собрал необходимые справки, заполнил анкеты, отнес по назначению. Дальше все пошло по обычному сценарию. В моем институте состоялось собрание, где родной коллектив, в том числе и вчерашние доброжелатели, единодушно заклеймил «отщепенца» и потребовал лишить его ученой степени доктора медицинских наук. Выгнали меня с работы. Потянулось ожидание: выпустят – не выпустят. И все равно на душе было светло и торжественно: я уже был не «их», я уже не должен был играть в «их» игры. В Москве ожидание выездной визы занимало тогда около года. Кошка развлекалась с мышками и никуда не торопилась. Иногда спрячет когти и выпустит нескольких на свободу, потом вдруг намертво вопьется в какого-нибудь невезучего «отказника». Обычно люди, подав заявление на эмиграцию, ждали решения своей участи тихо, стараясь не раздражать власть имущих. Я рискнул действовать ина че и обратился в суд с заявлением о незаконном увольнении с работы. Даже судейские с партбилетами в кармане знали, что подобного закона, действительно, не существует. Но и восстановить «отщепенца» на работе казалось им немыслимым. Дело стали тянуть, а я начал посылать жалобы в разные инстанции. Видимо, в одной из них и приняли мудрое решение – спровадить кляузника побыстрее. Так я получил свою выездную визу – всего-то за пять месяцев. И наступило последнее утро, прощанье в Шереметьевском аэропорту. В те годы эмигрировать – значило исчезнуть из этой жизни навсегда. Я всматривался сквозь слезы в лица друзей, не побоявшихся прийти, чтобы прово дить меня. Мы знали: видим друг друга последний раз. Я как будто присутствовал на их похоронах, они – на моих.
