Антуан Володин - Малые ангелы
Ничто не происходило у нее сверху, с тех пор как я покинул здание. И потому Бабая Штерн направляет свое внимание на нижние этажи здания, на улицу, потому что время от времени оттуда доносятся интересные звуки, шум шагов или голоса кочевников, что тащат свой груз через пепел и песок. Она слушает также гудение воздуха в пустых помещениях, песнь ветра, кудахтанье кур в доме, где, насколько известно, Белла Мардиросян заведует скотом. Время течет. Бабае Штерн часто приходится ожидать таким образом полдня, и даже целый день, прежде чем увидеть человеческое лицо, то есть мое лицо.
Каждый раз, когда я прохожу мимо двери номер 906, я встречаю взгляд Бабаи Штерн, ужасающую жадность этого взгляда, ищущего моего. Я не опускаю глаз. Я стою несколько секунд перед ней, я принимаю ее немой разговор о глубинной мерзости существования. Я молчу, у меня нет ответа на ее вопросы. Уже давно никто не может сказать, почему нужно, чтобы существование вращалось вокруг глубинного ядра, столь беспощадно мерзкого. Я трясу головой, я улыбаюсь, губы мои дрожат. Я чувствую сострадание к этой женщине, но я ничего не могу для нее сделать. Она пытается со мной говорить, и я настраиваю свой организм таким образом, чтобы показать ей свою готовность ее выслушать, но почти сразу же она бросает назад виноватый взгляд, в сторону квартиры, где живут ее сыновья, и в то время, как она была уже готова что-то сказать, она от этого воздерживается. Она испускает вздох феноменальной тяжести. Ее невзгоды неожиданно растворяются в ее тучности, и слышно, как один из сыновей Штерн откашливается где-то на кухне. Другой позвякивает чашкой. Бабая Штерн снова начинает угрюмо наблюдать за ящерицами, которые покрывают царапинами обвалившийся вход в квартиру номер 912.
Сыновьям Штерн я никогда не подаю знака, выходящего за пределы обычной вежливости. Несмотря на то что мы теперь соседи, я их не замечаю. Я сожалею об этом соседстве. Они не внушают мне никакой симпатии, между нами нет ничего общего. Совершенно очевидно, что они откармливают свою мать из чисто людоедских соображений. Через несколько недель они выпустят из нее кровь и сварят. Это правда, что существование в основе своей мерзостно, но все же они могли бы это сделать в другом месте.
16. ЛИДИЯ МАВРАНИ
Девочка подошла ко мне, она шла прямо ко мне, не переставая меня рассматривать, остановив на мне взгляд, в котором сама чернота казалась прозрачной, в котором пылало нечто безнадежно напряженное, более раскатистое, чем крик, она продиралась через толпу, мы были окружены суровой чернью, мы были отделены друг от друга десятками мужчин и женщин, одетых в дырявые куртки и остатки пальто или в платья и поношенное грязное тряпье, казалось почти невозможным продвигаться вперед, такой страшной была давка, было два часа, солнце припекало, запахи рынка становились все тяжелее, гниение скоропортящихся товаров усиливалось, пыль прилипала к живым телам покупателей и дождем осыпалась на мертвые тела мертвых животных, которые в мясном отделе продавались в виде кусков, или ободранных и полуободранных остовов, или в виде упавших на землю и растоптанных кусочков мяса цвета землистой охры и джутового холста, мясо может принимать эти цвета, и здесь оно было именно таким. Дальше, под грязными шатрами, было выставлено старье, в основном утилитарного предназначения, инструменты и домашняя утварь, бесконечно изношенная и которую в последний раз чинили столетия назад. Продавцы назначали свои цены с горловым клокотанием, пронзительными голосами, которые пытались привлечь внимание клиентов своим скрипучим звучанием. Это многоголосие сопровождалось хлопаньем в ладоши, и паузы размечались ударами на импровизированных струнных инструментах, на крышках, бидонах и контейнерах, оно быстро надоедало. Толпе удавалось не обращать на все это внимание, она подчинялась другим правилам, она колыхалась независимым образом, вне всякого ритма, более-менее сомкнуто, создавая в своих недрах основные и второстепенные течения, большие и малые вихри, мощно противодействуя какому бы то ни было неколлективному движению. Чтобы иметь дело с торговцем, надо было жестоко сопротивляться сутолоке, надо было вцепиться в мясной прилавок или попытаться сесть на корточки под прилавок — место, проникнуть в которое было также очень трудно, потому что возле него собиралось большинство нищенствующих перекупщиков, которые пускали, например, в мясном отделе в продажу жирные обрезки и оскребки требухи и жирных обрезок, а в отделе использованных скобяных товаров предлагали половинки гвоздей, кусочки железных скоб, металлические стружки и кусочки ржавчины, собранные со дна банок. Лучше всего было преодолевать эту фронтовую линию на корточках и подниматься во весь рост потом. По другую сторону мясных прилавков, если только мясник немедленно оттуда не прогонял, можно было поторговаться под презрительный сарказм приказчиков или затеять спор о качестве куска и его весе. Это была зона, где в шумной и наполненной ножами сени царили главные забойщики и торговцы требухой; воздух распространял зловоние крови, охотников за дичью и очень грязного тряпья, в которое была завернута дичь. Я не был ни продавцом, ни покупателем. Когда я говорю я, то, само собой разумеется, я думаю о Крили Гомпо. Мне дали двенадцать минут. Девочка двигалась в мою сторону совершенно определенным образом, она шла ко мне, словно она меня знала, словно она меня давно ждала, словно она меня страстно любила и ждала, словно она меня всегда любила, словно, вопреки очевидности и вопреки речам ее близких, она продолжала верить, что я не умер и что однажды я убегу от смерти и вернусь, словно я наконец вернулся к ней после длительного отсутствия, после долгого, очень долгого путешествия. Я стоял возле лавки, которую бетонный столб защищал от грубых и непредсказуемых движений толпы. В этой скромной хибарке мужчина торговал куриными головами и различными сокровищами, как, например, зажигалки, аккумуляторы, а также кассеты, на которых были записаны памфлеты Варвалии Лоденко. У меня оставалось еще восемь минут. Варвалия Лоденко хрипела свою зажигательную прозу на переносном магнитофоне, звук которого был отвратительным. Девочка прошла сквозь толпу и подошла ко мне. Она была худенькая, с быстрыми движениями, подвижный скелет, лицо нервное, меридиональное, пронзительные, настороженные глаза, очень черные и очень блестящие. До этого ее решимость казалась галлюциногенного свойства, но, когда она подошла ко мне, я увидел, как чувство овладело ею. Губы ее выборматывали страшную тишину, щеки вздрагивали, слезы увлажнили ее взгляд. Потом она овладела собой. Секунду она колебалась, не хотела говорить, не хотела разрушать чуда, может быть, она сомневалась в реальности этой встречи, которая произошла. Казалось, она внезапно перестала верить в то, что мы оба существуем. Толпа отнесла ее на три или четыре метра, всосала ее в себя, сделав ее вне моей досягаемости, но почти тут же она вернулась и почти сразу же прижалась ко мне. На ней было всего лишь оборванное платье, пострадавшее в давке от соприкосновения с другим оборванным тряпьем, оно было в грязи и пыли. Большинство пуговиц, на которые оно застегивалось, были оторваны, ткань распарывалась по косой. Она окончательно его разорвала и распахнула, чтобы прижаться ко мне. У меня самого под моей ветошью был голый торс. Она вздохнула и сомкнула руки за моей спиной. Ее руки оставались неподвижными, они сжимали меня. Мы обнялись, не произнося ни слова. Я чувствовал ее горящую грудь рядом с моей. Я высвободил полу моей рубахи, я боялся, что ее незащищенная грудь поцарапается о слишком шершавую ткань, она позволила мне раздвинуть ткань, потом она прижалась еще теснее ко мне. Она дышала как спящая. Наш пот перемешался. Вскоре, несмотря на усиливавшийся шум рынка и пронзительные расхваливания товара торговцами, причинявшие острую боль ушам, я услышал звук бросившей якорь лодки, который произвело обоюдное давление наших тел, скольжение сходной и несходной плоти друг по другу, смешение плоти, этот плеск небольших волн и любовь влюбленных тел во время объятия. Я слышал все это. Около нас находился продавец кассет Варвалии Лоденко, он потянул меня за рукав, чтобы я услышал призыв к восстанию, который трехсотлетняя старуха неутомимо бросала в поврежденные громкоговорители, и без всякой деликатности он мне неожиданно поведал, что он тоже, когда ласкает свою жену, когда он ложится на нее, то слышит этот странный шум, этот ночной ропот пирог. Мое время кончалось, десять минут уже промчались. Я не отвечал продавцу. Я не отвечал продавцу и не знал, как утешить эту женщину, которая приняла меня за другого, я не знал, как не злоупотребить ее доверием, ее ошибкой, как мне вести себя с нею. Я решился задать вопрос, у меня еще было немного воздуха в легких, произнести фразу не представляло мне труда. Кто ты? Скажи мне, шептал я ей в затылок. Она не вздрогнула, она отвела свое лицо назад, чтобы увидеть мое, она искала мои глаза, она рассматривала их с удивлением, она сказала: Я Лидия, Лидия Маврани. Но ты… но как… разве ты не Итшак Маврани?.. Я не сказал ничего, я не знал, как облегчить ее боль, как уменьшить ее замешательство, я не знал, что сейчас произойдет, девочка начала страшно дрожать, у меня еще оставалось чуть более минуты, и это было много.
