Ирина Потанина - Русская красавица. Анатомия текста
— Ну, так что? — Павлик все гнет свое. — Я ж понимаю прекрасно, никуда ты не уехала. Сонь, не капризничай! Где ты там? Возвращайся в компанию. Это же наш всеобщий последний долг …
И когда это мы, интересно, успели задолжать покойнице посещение пьянки? Вряд ли она этого от нас сейчас ждет…
— Я обижусь, Сонечка! — прибегает к крайней, на его взгляд, мере, Павлик.
— Ох, мальчик. — говорю без стеснения. — Ты неисправим! Я действительно давно уже уехала. И давно уже меня нет с вами. Не стоит обижаться — бессмысленно. Я давно уже далеко, Пашенька!
— Ой, — голос Павлика резко меняется. — А чего ты меня вдруг Пашенькой назвала? Раньше так лишь Маринка звала…
Осекаюсь, трясу головой из стороны в сторону. Что вы привязались ко мне все со своей мистикой?! Закрываю глаза, отключаю телефон, успокаиваюсь…
Все сошли с ума и травят меня теперь за нежелание к ним присоединиться.
В ушах стоят нехорошие бабкины завывания, в голове — Павлик/Пашенька, перед глазами — кукольное не Маринино лицо покойницы, в душе — ужасающая ледяная пустота…
* * */А ты кидай свои слова в мою прорубь/ Ты кидай свои ножи в мои двери/ Свой горох кидай горстями в мои стены/ Свои зерна в зараженную почву…/ — пою в голос, распугивая случайных прохожих.
Предали, оклеветали, неправильно поняли… Ощутив на себе силу вопиющей несправедливости, сижу, раздавленная и по скамеечке остановочной размазанная. Машинки мимо проезжают, пассажиры задних сидений в окошка пялятся. Удивляются: что это Сонечка сидит там, как пришибленная. И не понять им — лощеным, выхоленным, мягкой прослойкой близких и любящих окруженным — тоску мою невыносимую. Дважды за день потеряла подругу! Один раз, когда она умерла. Второй — когда я ознакомилась с ее обо мне мнением.
/ И как у всех, у меня есть друг/ У него на стене повешен круг/ В круге нарисован мой портрет/ Мой друг заряжает духовой пистолет/ Он стреляет в круг, этот круг — мишень / Он стреляет в него каждый божий день/ … у меня миллион друзей/.
Ожидая мечтающего о поездке в город транспорта, я решила не тратить время зря и прочесть тот особо волнительный кусочек Марииных записей, что обращается ко мне по имени. «Хохочи, моя Сонечка» — вот та строчка, что была мною уже видена. Ничего предосудительного я в таком высказывании не заметила, и намеренно читала сначала все остальное, чтоб оставить напоследок светлые минуты окончательного прощания. Вот и попрощались. В одностороннем порядке обменялись любезностями…
«Искрометно хохочи, моя Сонечка, напейся до шепелявленья, затяни под стол кого-нибудь начинающего — ты же любишь юных и не отесанных, — наслаждайся там в тайне от Пашеньки собственной опытностью…» — писала Марина. То ли и впрямь сумасшедшая — не ведала, что творит, то ли придуривалась всю жизнь и никогда меня не понимала и не симпатизировала.
Я представила, что почувствует Павлик, ознакомившись с такими Мариниными обо мне познаниями. Представила, что думают обо мне сейчас те, кто уже видел эти записи… Представила, как Нинель будет громогласно злорадствовать, а Карпуша краснеть за нее и радоваться в душе, что о нем покойница не оставила никакого мнения…
Нет, это слишком! Моя бедная голова этого просто не в силах осознать. Как ты могла, Мариночка? Как могла окунуть меня в такую грязь? Вернее, не так: как могла пасть так низко? Отчего не поделилась со мной своим презрением, не дала возможности оправдаться. За что опозорила?
Острое желание выговориться засосало меня по уши. Оформить в слова свое негодование, доказать абсурдность обвинений. Даже нет! Просто по-детски, по-звериному нажаловаться…
О том, чтоб советоваться с Павликом — хотя он знал Марину, хотя сумел бы понять, как больно мне ее ерничанье — не могло быть и речи. Он, конечно же, моментально замкнется. Марину не осудит, избрав тактику «о таких покойниках — ничего», а меня в душе начнет именно с ее точки зрения оценивать.
И не в том даже дело, что обо мне не слишком лицеприятно отзываются — там, в последних Маринкиных мыслях, обо всех так — с насмешкою, с горделивым всезнанием, с болезненным усердием самоутвердиться за их счет. Я всего лишь одна из многих жертв ее предсмертного злословия, и мне даже льстит немного, что оказалась в сонме важных для Марины особ — ведь не забыта, упомянута. Беда в другом. Не те, совсем не те качества вывела во мне Марина в ведущие. Она как те дети, которые в Макаревиче видят популярного телеведущего, а Бетховена знают, как умного сенбернара из киношки. Чувство справедливости настолько уязвлено во мне, что я совершенно растеряна. Как же можно жить в мире, где ты к людям со всей душой и открытостью, а они — принимают, улыбаются вслух, и осуждают мысленно. А потом — вероятно нарочно, чтоб изменить их мнение уже нельзя было — упрямо забирают его с собой на тот свет, и доносят его до тебя постфактум, предсмертной записочкой…
Пронизывающий холод возвращает к жизни. Пора проваливать…
— Я бросила их, Боренька! Я еду. Точнее, пока иду. Встречай! — кричу в телефон, а сама быстрым шагом направляюсь по обочине в сторону города.
Объективный взгляд:
Проносящиеся мимо машины зовут ее «он» и награждают нехорошими эпитетами. Мелкая, со спины похожая на хулиганистого подростка в по-женски приталенном жакете, Сонечка явно издевается над законами дороги. Как акробатка, вышагивает по краюшку асфальта, отвоевывая равновесие расставленными руками. И пошатывается слегка, чтоб удержать равновесие… Слева — придорожная грязь. Справа — опасность попасть под машину.
Это она зря. Ведет себя против всех принципов трассы! Причем, не по незнанию, а из вредности. «Пусть нервничают! Пусть думают, что я под колеса в любую минуту прыгнуть могу! Может, хоть тогда сбавят скорость и подберут меня замерзающую…» — бухтит недовольно, будто машины ей чем-то обязаны…
В каждом шаге ее отражается упрямство и ожесточение. Выставляет руку с поднятым большим пальцем всякий раз, когда сзади раздается шум мотора. Сама при этом не останавливается и не оборачивается. Одно из двух — или возьмет себя в руки, или всю дорогу будет идти пешком.
— Сейчас застоплю кого-нибудь и буду. Жди дома, устроим празднество…
— Вот головокручение… Что случилось? — Боренька чуткий, Боренька только хочет казаться циничным рокером, а в душе — мой, теплый Боренька. Он сразу чувствует, когда что-то не так, бросает все и спешит на помощь… — Сонычко, я не на квартире сейчас. Пару мыслей еще надо перетереть с Типчиком. Слушай, не расстраивайся, трухани Павлика, пусть развлекает девушку, раз пригласил в гости-то…
— Ты не понял, Боренька! — нет, он не может быть в их рядах. Точно знаю, он на моей стороне. — Что за чушь ты несешь? Меня не надо развлекать, мне не скучно, мне… тошно! Только не надо бросать свои мерзкие шуточки, мол, раз не пью и тошнит — значит — вот счастье! — беременная…Кто тебя знает, может, шутишь-шутишь, а потом окажется, что ненавидишь меня просто и…
— Сонычко, ты в своем уме или в Мэри Энином? Чем тебя там накачали, девочка? Слушай, к твоему приезду я уже буду на месте. Дуй ко мне. Жду в волнении. И это… Ты, если что, позванивай…
С досадой ощущаю, что дала повод считать себе ненормальною. Вот и еще один гадости думать станет, и ехидничать… Мельком вспоминаю, что примерно так когда-то Марина рассуждала об окружающих, а я ругала ее, обвиняя, что она сама себя накручивает и слишком много значения придает несущественному. «Они забыли уже давно, что ты на них психанула. Если, конечно, вообще это заметили. А ты до сих пор изводишься, что у них теперь есть повод плохо к тебе относиться», — говорила я ей. — «Не будь дурочкой!» И вот теперь сама страдаю тем же заболеванием…
— Наверное, все же, в Мэри Энином… — стараясь казаться спокойною, признаюсь Бореньке. — Только я в еще худшей ситуации, чем Алиса Кэрола. Моя Мэри Эн умерла и наговорила про меня гадостей…
— Как? Сначала умерла, потом наговорила? — Боренька ласково насмехается. — Так это надо в книгу Гиннеса! Самая болтливая тетка планеты!
Отключаюсь, потому что минуту назад, в попытках успокоиться, я заодно привела в порядок свою дислокацию. То есть, завидев длинную вереницу машин, развернулась к лесу задом, а к ним — передом. «Ловись машинка, большая и малая!» Свершилось! КАМАЗ с украинскими номерами завизжал тормозами, паркуясь к обочине.
Мне холодно сейчас и совершенно все равно, на какой машине ехать. Легковушка когда еще поймается. А так — и в тепле и продвигаюсь к городу. И напрягов меньше — дальнобойщики к автостопщикам привыкшие.
— Пока по пути, по трассе подбросите? — спрашиваю у водителя. Не потому, кстати, что нечего предложить ему в качестве вознаграждения, а потому что по старой автостоповской привычке совершенно не умею предлагать водителям деньги. В городе — другое дело. Там есть такса, там все проверено. А на трассе? Если по километражу платить — слишком много, если символически — глупо как-то и обидеть можно водителя.
