Евгения Доброва - A под ним я голая
В девять позвонит Пал Палыч.
А я ему скажу: «Я чувствую себя такой несчастной, что даже вас мне не хочется видеть».
* * *Точность – вежливость королей. Тут Палыч своего не упустит. Телефон вздрогнул и разразился руладой ровно в девять ноль-ноль:
– Живы? И слава Богу! – И короткие гудки.
Я даже сказать ничего не успела. Ничего себе, думаю. Ну как это называется?
* * *– Я вам специально тогда позвонил, думаю: интересно, вставит в свои клочки или нет?
* * *Ах ты, гад!
* * *Что делает женщина, когда ей плохо? Ходит по магазинам.
* * *И тогда я выпила панадол и отправилась поглазеть на витрины. В «Подарках» ничего хорошего не было. Хозяйственный оказался на учете. В булочной от сладкого запаха леденцов опять захотелось плакать.
В «Коврах» я сделала, наконец, покупку. Носовой платок. Папа потом смеялся.
* * *С Мишей мы не виделись полгода (на самом деле – два месяца). Иногда я придумываю какой-нибудь повод, чтобы ему позвонить, но вообще такое со мной случается редко.
А сегодня опять не выдержала.
– Приезжай ко мне в гости! Нарежем сыр веером, посмотрим Вермеера… – от неуверенности я рифмую на ходу. Глупо… Но первое, что в голову пришло.
– Не Вермеера, а Вермера.
– В моем альбоме написано: «Вермеера».
– Выкини его в помойку, свой альбом!
* * *Опять все закончилось склокой.
* * *Мне снился сон.
Я стою в самом длинном и гулком коридоре филфака. За окнами темень, все уже разошлись, но я кого-то жду. В руках у меня буханка черного хлеба, и я, то ли от голода, то ли от скуки, отламываю по кусочку и ем. Наконец из дальних дверей выглядывает Миша и просит меня здесь не стоять, а подождать его в сквере.
Я выхожу, сажусь на скамейку напротив главного входа. Вскоре Миша показывается на крыльце, сбегает вниз по ступеням…
Я поднимаюсь, распахиваю руки навстречу. Мы бросаемся друг другу в объятия, валимся наземь, катимся по траве. Я хочу поцеловать его, но не могу. Еще раз пытаюсь – и не могу.
Потому что во рту у меня недожеванный черный хлеб.
* * *Когда человек уходит, проблема не в том, что его больше нет, – а в том, чтобы вылюбить его из себя.
* * *Радужное кружево моего сна безвозвратно похерено.
Просыпаюсь от грохота, железного жуткого лязга, гул нарастает, звук отдает во всем теле, заползает в руки и ноги, вибрирует, ввинчивается в мозг, фонтаном рассыпается в черепе. Что это?!!
* * *Я открыла глаза.
Была конечная станция, и баба, толстая метрополитеновская баба в красном картузе, лупила ручным семафором по поручню, чтобы меня разбудить.
* * *Ноль на улице, ноль – по Цельсию и по Реомюру… Конец ноября – и вдруг оттепель. Обувь приходится густо намазывать кремом. Чернеют сырые бульвары. Оттаивают стены, лестницы подземных переходов, тропинки и крыши. И я, я тоже понемногу оттаиваю.
* * *Сегодня видела Мишу под ручку с незнакомой девушкой.
* * *Я смотрю на язычок галстука, который ветром перебросило ему за плечо – как флажок… Сверкают подошвами его новые черные «ллойды» – мы покупали их вместе в универмаге «Москва».
Они удаляются.
* * *Я тут ни при чем. Миша ушел по своим причинам. Миша ушел к бабе. Только и всего.
* * *Выпила коньяку, закусила сушеным бананом. Красота! Определенно, жизнь налаживается. Одиночество – это почти полет. А то, что мы называем тоска, – на самом деле не ужасно, а прекрасно.
* * *Теперь надо позвонить родителям.
* * *– Как успехи? – поинтересовался папа.
– В понедельник уезжаю во Францию. На два месяца.
– Откуда деньги?
– Получила премию.
– Какую?
– Имени Моцарта.
– Я думал, ты бросила заниматься… А почему Моцарта? У него разве есть фортепианные произведения?
– Есть. Переложенные. – (Про двадцать семь концертов мы умолчим – сам виноват, что не знает.) – Ария Папагено из «Волшебной флейты». В первом классе музыкальной школы проходят. Помнишь, я играла? Ладно, шучу. Конкурс потому, что юбилейный год.
– Что исполняла?
– Прелюдии Шопена.
– Что ж, молодец… Хвалю. Не забудь позвонить, когда вернешься.
* * *На гонорар за предисловие к антологии анонимных произведений можно было купить небольшое ожерелье от Картье.
Но я им распорядилась иначе: в понедельник я собрала чемоданы и уехала к Ниловой в Старую Руссу.
Она давно меня приглашала.
* * *И вот ясность утра. Тонкий запах духов – травяные, холодные, резкие; остро оточенный грифель карандаша, и бумага – свежа и чиста, сладко пахнет. Рассеивается вчерашняя жуть, выжигается голубоватыми солнечными лучами.
К городу подступили ужасные холода: декабрь, Варвара, термометр лопнул на улице. Луна второй день в ледовитом зловещем сиянии, прозрачный сиреневый круг с красноватой каемкой, называемый гало, в нем она – как зрачок в глазном яблоке; дым из труб стелется в воздухе, кутает крыши, не идет вверх столбом. В город пришли холода…
Я открыла тетрадь и записала в дневнике число.
* * *…Сегодня мне снова приснилось, что у меня ярко-красный маникюр и что я учу французский язык.
…Снова приснилось, что у меня маникюр ярко-красного цвета и я учу французский язык.
* * *Какую же фразу выбрать?..
POST SCRIPTUM
– Неправда, я все придумала, – сказала я.
– А вот и не все! – возразил Миша. – И это, между прочим, нечестно. Подумают еще, что я непорядочный человек.
– Ну, может, и не все. Может, половину.
– Тогда правду пиши одним цветом, а неправду другим.
– Думаешь?
– Да-да-да, – оживился Пал Палыч. – Я тоже хотел предложить нечто подобное. Ни к чему нам лишние пересуды. Сейчас, конечно, не пятидесятые – но все-таки я, слава Богу, не совсем пока еще забыт светским обществом…. Миша молодец. Это хорошая мысль: то, что было на самом деле, автор пишет, скажем, обычным шрифтом, а то, чего не было, – курсивом. Или наоборот, это как вам понравится. Словом – вперед!
Короче, так я и поступила.
А под ним я голая
Повесть Леры Петровской
1.1
Марина нашла ее на помойке, эту куклу. Вообще, она часто дарила мне всякий хлам, ненужные, но очаровательные вещицы, и всякий раз поясняла: спасла из контейнера. Она знала, что я люблю пахнущие стариной вещи. «Мясо, дважды побывавшее в котле», – говорила Марина, протягивая очередную вазу или статуэтку: она имела в виду старинную китайскую легенду, незатейливое содержание которой сводилось к тому, что испорченное мясо гораздо вкуснее свежего.[2]
– Какая прелесть! – Все это приводило меня в восторг. Я представляла тоненькую, хрупкую Марину – французский романист сравнил бы ее с танагреткой – в небесно-голубом сказочном платье, собственноручно сшитом по эскизу не то Бакста, не то Эрте, – как девочка на шаре, балансирующую на скользких отрогах помойной кучи: невинные глаза, ухмылка хулигана Квакина – знать ничего не знаю и знать не хочу – Марина зарывает не донесенные до адресатов последних двух домов – фу, надоело! – пачки бесплатных «Экстра-эм» и «Всего Северо-Запада».
Помойка находилась в старом околотке под названием «Розовые дома», дома были действительно розовые, в лучших традициях немецкой военнопленной архитектуры – четырехэтажные, с высокими скатами крыш, рустовкой, эркерами и уютными двориками. Мы очень любили гулять по этим проулкам, по Нелидовской улице, мимо кинотеатра «Полет» и дальше к реке, а если погода была не очень холодная, брели дальним маршрутом на Остров – там тоже было прекрасно.
– Хреновый из меня разносчик пиццы, – пнув напоследок звонкую жестянку из-под пепси, выводит горе-почтальон Марина, в очередной раз тайно избавившись от пуда рекламной макулатуры, так же, как, если верить бабушке Зине, избавлялись от запретного плода монахини Белорадовского монастыря, топя новорожденных чад в ближайшем пруду!
Глядя на куклу, я вспомнила Белорадово. Бабушка с детства пугала меня этим прудом.
2.1
– Твое произведение? – Вопрос отрывает меня от экрана. Я оборачиваюсь. Произведение состоит пока из одного абзаца.
– Мня-мнясная первая строчка! – Косая жует пирожок из французской пекарни, и поэтому я не могу разобрать, какая же, собственно, первая строчка классная или ужасная? Но переспрашивать я боюсь (скорее всего, нахамит), и, чтобы хоть как-то соблюсти политес, предлагаю, хотя уже ясно, что в пустоту:
