Иван Клима - Час тишины
Старый Валига дал знак своим музыкантам: скрипке, гармонике и басу — празднество кончилось.
— Я приветствую вас, господин учитель, — подошел священник к вновь прибывшему. — Как вам нравится наше гнездо? — В глазах учителя вспыхнула неприязнь, и это доставило удовольствие священнику. — Где вы будете жить? — продолжал спрашивать святой отец и добавил — У нас в приходе, если вам потребуется, нашлась бы свободная комната. По крайней мере на первое время.
— Благодарю, думаю, что не потребуется.
— Здесь трудно будет найти подходящую комнату.
Священник заметил, что люди чем-то необыкновенно взволнованы. Они заспешили обратно в деревню, там явно что-то произошло. Он хорошо знал и давно убедился, что без причины они никогда не спешат.
— Особенно сейчас, — добавил священник, — многие погорели, пришлось жить кое-как, поселялись друг у друга. — Он смотрел им вслед, и беспокойство в нем возрастало. — По крайней мере приходите в гости, — пригласил он учителя. — Здесь бывает тоскливо по вечерам.
Они пожали друг другу руки, и священник пошел домой медленным, уверенным шагом. Но он не вошел в свой дом, а направился туда, где некогда стояла школа и ютились избы Юрцовой и Смоляков. И там увидел он военный «джип»; люди окружили машину, разглядывая кого-то внутри.
Он не смог овладеть собой и ускорил шаг; подошел поближе к машине, чтобы можно было разглядеть сидевших в ней людей. Тот человек действительно был среди них.
— Всемогущий боже! — прошептал священник.
Из машины вышел молодой Смоляк, один-единственный из всей семьи оставшийся в живых. Здесь его уже никто не ждал. На нем была солдатская гимнастерка без погон; прихрамывая на левую ногу, он направился к месту, где стояла их изба.
Люди вокруг молчали. «Сколько их пало, — лихорадочно думал священник. — И Банясову настиг осколок. И Бай-ко, отца трех мальчиков, разорвала граната».
Смоляк неподвижно стоял над пепелищем. Он не молился — был неверующий, — не издал ни одного возгласа, не шевельнул губами. К нему подошла старая Байкова.
— Молись, парень, молись за них всех.
— Как? — прохрипел он.
— Застрелили! — И старуха покачала головой, покрытой черным платком. — Постарел ты, — шептала она, — будто тебе все сорок.
Смоляк бросился на колени перед охладевшим пепелищем и стал разрывать его, как собака; под ногти ему набивалась земля, отсыревший пепел, кончики пальцев растрескались до крови, а он все рыл и рыл.
Священник продолжал стоять в последних рядах толпы. Он не мог ни думать, ни двинуться с места.
— Бедняга, — прошептал он наконец и чуть громче, обращаясь, вероятно, к самому себе, добавил — Да будет милостив к тебе господь бог.
2
Павел еще издали увидел Янку. Даже не сразу поверил, что это она, — так давно он ее не видел. Ведь она уехала, как только кончилась война, и за все это время ни разу не появилась в деревне. На ней было какое-то необыкновенное платье, она немного располнела и изменила прическу, и все-таки он узнал ее по мягкой походке. Павел выбежал на улицу.
— Янка! — закричал он.
— Ах, это ты? Чего так орешь?
— Да ведь увидел тебя. Наконец-то появилась.
Она пытливо поглядела на него.
— Господи, — сказала она, — ты все еще такой же худой. Как Адамова коза. — Она была немножко растеряна, но все же спросила: — А что ты теперь делаешь?
— Ничего особенного, мелкая торговля с Йожкой. Но пойду, видно, в сторожа — к воде, как отец.
— Ага.
— А ты?
— Там здорово! — уклонилась она от прямого ответа. — Но я все равно там не останусь. Найду что-нибудь получше. — Она дала ему подержать сумку. — Я преспокойно могла бы работать и в какой-нибудь канцелярии.
Янка смотрела на низкие домишки, часто стоящие в ряд, на крыши, обросшие мхом; на дороге через толстый слой пыли просачивалась навозная жижа.
— Здесь бы я не хотела остаться! Никакой жизни!
— Я тоже уйду отсюда.
— Куда?
— Еще не знаю, куда-нибудь далеко.
— Ага, — сказала она без интереса; потом стала рассказывать — На прошлой неделе у нас выбирали королеву красоты. Вот это было дело! Только та, которую выбрали, уж очень худа. Как ты! — Она шла с ним мягким легким шагом, по всему было видно, что она придает особое значение своей походке. — Когда вечером идешь там по улице, к тебе все время пристают парни. Я уж и говорить-то ни с кем не хочу, а они все равно не дают проходу.
— А ты что? — спросил он.
Его вдруг охватили грусть и разочарование; объяснить причину своих чувств он не смог бы, но они тем не менее совершенно лишили его дара речи.
— Ничего, я хожу с девчонками.
Те, с кем она общалась, были старше ее, у них давно были свои парни: солдаты, подсобные рабочие из магазинов, рабочие с кирпичного завода; они спали с ними и рассказывали ей всякие подробности, которые и отпугивали Янку и вместе с тем волновали. Своего парня у нее пока не было, но она была убеждена, что найдет себе кого-нибудь поинтереснее, чем эти их обыкновенные и скучные любовники.
Домик Юрцовой до сих пор стоял с обгоревшими окнами, но уже под новой крышей. Они остановились. Он пытался избавиться от чувства разочарования.
— Ты придешь еще?
Она заколебалась.
— Ладно, приду. На минутку. Поближе к вечеру.
Он ждал ее за замком, на том месте, где, видно, встречались все влюбленные, в том числе и те, кто ими только собирался стать.
Потом они шли рядом через широкое пастбище, покрытое легким туманом и совершенно пустое. Ей пришлось заполнить его своими подружками, иллюминацией, музыкой, шествием с факелами — городом.
Он слушал ее, трава сладко пахла невиданными цветами, уже несколько недель тому назад им также овладела мечта увидеть по-иному раскинувшийся мир, — говорили, что на севере остались совершенно пустые города, и он с Михалом Шеманом договорился уехать туда. Михал мечтал о чердаках, где запрятаны богатства, но в то утро, когда они собрались в путь, отец избил Михала. И Павел отправился туда один.
Тропинки, протоптанные через пастбище, были слегка влажны в то предрассветное утро. На главном шоссе его подсадила военная грузовая машина, его ни о чем не спросили, но они и сами не сказали, куда едут, это было неважно; пили из оплетенной в солому бутыли с отбитым горлом — вино текло по груди до самого живота; в черешневой аллее нарубили штыком груду ветвей с ягодами — косточки выплевывали прямо из машины, потом ехали по маковому полю — скошенные тела цветов двумя пестрыми рядами оставались лежать позади, перед ними был каменный город.
Они сделали остановку на широкой площади, спускавшейся уступами, на нижнем конце ее возвышалась храмовая башня. Он соскочил на пустынную мостовую вблизи длинного ряда переполненных мусорных урн, ветер шелестел тряпками и бумагой; перед храмом теснилась толпа: белые бинты, телеги, нагруженные чемоданами, конь-качалка, праздничные платья, солдатские брюки* старуха с отекшим носом, рыдания; ветер, не утихая, гнал бумажки, а обезумевшая собака рылась в требухе на мусорной свалке.
Он долго ходил мимо всего этого, потом вошел в храм. Из тихого сумрака рвались к небу обнаженные каркасы сводов, под ногами скрипело битое стекло, он подошел к обломкам алтаря. Из кучи мусора улыбалась позолоченная статуя, святой взгляд был обращен к сводам, где сквозь зияющую рану были видны лениво плывущие летние облака.
Он опустился на колени у края маслянистой лужи, в ней отразился летящий ангельский лик, и отблеск неба в зияющем кратере, и узкий луч света.
— Господи, боже мой, — прошептал он, — явись мне и докажи, что ты обо всем этом знаешь — и об этом костеле, и об этой статуе, что лежит здесь, и о брате моем, и о матери, и обо всех нас, и обо всем, что случилось.
Белоснежное облако двигалось, под ним летела птица, по лику ангела прошло волнение, вызванное потоком слов.
— Господи, боже мой, — шептал он, — сделай что-нибудь великое! Пусть не будет больше страданий, пусть мы будем все счастливы. Сделай это! Явись и обещай, что ты это сделаешь.
За спиной он услышал шум шагов.
Странного вида человек предстал перед ним — пальто его доходило до самых пят, голова была стрижена наголо, на озябшем лице перебитый нос.
— Встань, — сказал с усмешкой человек, — зачем молишься? Видел тех, вон там? Тоже ведь молились за победу своей империи, не осталось им ни империи, ни этого костела. Здесь больше никто не смердит. Только вороны да вот ты. — Он торжествующе засмеялся. — Конец костелам, конец вождям, конец империям! Это конец, — повторял он, — конец! — Он посмотрел вверх. — О, братья мои, — воскликнул он, — матерь божья!
Снова под ногами скрипело битое стекло; заходило солнце, человек остановился и устремил свой взгляд на толпу.
