Давид Фонкинос - Леннон
Мими не нравилось, что моим основным занятием становится музыка. К счастью, она полюбила Пола. В отличие от Джорджа, который раздражал ее своим простонародным выговором. Играть в доме она нам не разрешала, так что мы устраивались на веранде. И правильно, там акустика была лучше. А у меня в комнате мы слушали пластинки. Разбирали каждую песню. Я вспоминаю об этом с умилением. И повторяю себе, что то был славный период в моей жизни. Особенно если учесть, что отношения между матерью и теткой наконец-то более или менее пришли в норму. По мере того как я рос, у них оставалось все меньше поводов ссориться из-за меня. Да и мать стала вести себя гораздо разумнее. Ей исполнилось сорок четыре. Она занималась воспитанием дочерей. Я хорошо помню дни, предшествовавшие трагедии. Сегодня я понимаю, что в самом спокойствии последних часов было что-то тревожное. Да, мы наконец-то могли быть счастливы. И тогда на нас свалилось горе. Горе и страдание — вот вечный рефрен моей жизни, мой истинный шлягер. И даже сегодня, когда мне ничего не грозит, и дня не проходит, чтобы я не почувствовал, как на меня наползает тень той давней трагедии.
Мне ничего не стоит представить себе, как мать идет по тротуару, идет быстро, торопливой походкой привыкшей спешить женщины, глядя на которую понимаешь, что ее ждет невероятная жизнь, что это настоящая героиня, готовая сорваться на бег. На улице она столкнулась с моим приятелем, который ехал мимо на велосипеде, и они улыбнулись друг другу, она — в последний раз. Да, мой друг видел, как моя мать в последний раз улыбнулась. А несколькими секундами позже ее на переходе сбил пьяный в стельку коп. Когда он заметил впереди мою мать, то вместо тормоза надавил на акселератор. Так погибла моя мать. Из-за перепутанных ног.
Все было кончено.
Она наконец вернулась в мою жизнь, и я потерял ее во второй раз. Коп пришел к нам домой. Посмотрел на меня и сказал, что моя мать умерла. Вот так просто. Одной фразой. Мы с Дайкинсом поехали в больницу. Я был вне себя от горя, но моей боли мешал Дайкинс. Он все время хлюпал носом и сетовал на судьбу. Это было ужасно. Он вдруг спросил: «Кто же теперь будет заботиться о девочках?» — или что-то еще в том же роде, чем добавил к пакости дня еще толику пакости. Мне хотелось его убить. Но он и правда не знал, что делать. В каком-то смысле он, как и я, осиротел. Даже не сразу смог сказать правду моим сестрам. Он пошел посмотреть на тело, в отличие от меня. На меня будто столбняк напал. И я хотел сохранить в памяти ее живой образ.
Есть фаны, которые восхваляли копа, убившего мою мать; они убеждены, что без этого я никогда не поднялся бы в своем творчестве до эмоциональных высот. Идиоты. Если этот случай к чему-то меня и подтолкнул, то только к агрессии. В моей душе сконцентрировалась вся жестокость мира. Чувство несправедливости было невыносимым. Я хотел найти убийцу и отомстить за гибель матери, особенно потому, что он не понес никакого наказания. Я считал, что он должен за это поплатиться. С какой стати все страдание досталось одному мне? Постепенно моя ненависть распространилась еще шире. В каждом встречном я видел того полицейского. Жизнь не могла продолжаться как раньше. И удержать меня не мог уже никто. Я говорил себе: все, больше у меня никого не осталось. Я один в этом мире. Я свободен и могу пуститься во все тяжкие. Я свободен и готов на любое безумие.
Сеанс восьмой
Я отгородился от мира, спрятавшись в скорлупу слов, рисунков и музыки. Поступил в ливерпульский колледж изящных искусств. Позже я узнал, что многие звезды рока получили художественное образование. В это же время я познакомился со Стю. Со Стюартом Сатклиффом. Ну вот, опять про то же. Ну почему моя жизнь — это сплошная утрата? Я собирался рассказать про Стю, хотя знаю, что для меня это будет мучительно. Ладно, дело не в словах, и я привык жить с его призраком. Живущие всегда чувствуют вину перед умершими, разве нет? Особенно перед умершими гениями. А Стю был настоящий гений. Один из тех людей, кто каждый прожитый день превращает в целый мир. Он меня очень многому научил. Вне всякого сомнения, это человек, вызывавший у меня наибольшее восхищение. Наша первая встреча обернулась дружбой с первого взгляда. А может, даже больше, чем дружбой. Я очень его любил. Любил, как любил женщин. У него была офигительная аура. Он походил на Джеймса Дина, всегда выглядел сногсшибательно — очки Ray-Ban, джинсы в обтяжку, — а когда играл на бас-гитаре, девчонки прямо таяли.
Наше жилье смахивало на грязный сквот. Какой контраст с домом Мими, где каждая вещь десятилетиями лежала на своем месте. Всякий, кто приходил к нам, в каком-то смысле причащался грязи. Мебель мы мастерили из чего попало. Вместо штор у нас висели драные одеяла. Ни одна лампочка не горела. Спали на диванах, которые без конца перетаскивали из конца в конец квартиры. Если какая-нибудь вещь или предмет начинали вонять слишком сильно, мы их не мыли и не выбрасывали, а просто передвигали свое ложе подальше, чтобы защитить обоняние. Но, главное, там было зверски холодно. По-моему, чтобы согреться, мы жгли мебель. В этот период я начал пить. По-настоящему пить. И от этого становился агрессивным. Обо мне пошла дурная молва. Однажды я взял и разгромил телефонную будку. Все только об этом и говорили, а я чувствовал себя круглым дураком — из такой фигни, да еще совершенной по пьяни, раздули целую историю. Я прямо прославился, но это была слава подонка. Не знаю, как я тогда не сел. Чудо, что я избежал проклятья судьбы.
Девушкам мои подвиги нравились. Особенно девушкам из хороших семей, которые тащились от моих непотребств. Но мне было на них плевать. Я спал с ними и бросал их и вообще всячески их третировал. Среди них была одна немного скованная брюнетка, которая глаз с меня не сводила. Ее звали Синтия. Вначале я не находил в ней ничего общего с Бардо. К счастью, вскоре она перекрасилась в блондинку. Она была милая, не зануда, зато я, что греха таить, был той еще сволочью. За все свои фрустрации отыгрывался на женщинах. Тем не менее у нас вспыхнул довольно бурный роман. Мы жутко ссорились. Я запрещал ей разговаривать с другими парнями, это вообще не обсуждалось, и, чуть что не по мне, принимался крушить и ломать все вокруг. Через несколько месяцев она решила со мной расстаться. Скорее всего, потому, что я у нее на глазах путался с другой девчонкой или выделывал нечто столь же мерзкое. Но мне было невыносимо думать, что она меня бросит. Я был дикий собственник. Ревнивец, каких поискать. Даже с друзьями. Меня бесило, что Стю проводит слишком много времени с какой-нибудь девушкой. Мне никогда не удавалось выдержать меру. Как только человек отходил от меня на шаг, у меня сердце начинало гореть. Син не послушала советов подруг и вернулась ко мне. Наверное, она искренне меня любила. Я говорил, что постараюсь исправиться, что все будет хорошо, но это недолго продлилось. Я и в дальнейшем ее только мучил. До нашего окончательного разрыва, который случился несколькими годами позже.
Пол с Джорджем еще учились в школе, но они часто к нам заходили. Мне казалось, тот бардак, в котором я жил, производил на них чарующее впечатление. Но главное: я трахался направо и налево, а они оба еще были девственниками. Мы все больше времени проводили вместе. Репетировали. В этот момент к группе присоединился Пит Бест. Странно сейчас произносить его имя. По отношению к нему мы тоже поступили подло. Ну что вы хотите, это так во всех рок-группах. Промежутки между песнями усеяны трупами. Мы предложили ему играть с нами, потому что о нем хорошо говорили. Он был одаренный парень. К тому же в Ливерпуле ударники на дороге не валялись. Да и вообще мало кто имел ударную установку. Мы радовались, когда он согласился. Его появление все меняло. Отныне группа состояла из трех гитаристов и ударника. Не хватало только басиста. Стю присутствовал не только на наших репетициях, но и принимал участие в спорах, которые мы вели. Он смотрел на нас немножко свысока. Сам он жил только ради живописи. Я уверен, что у него было огромное будущее. Как раз тогда он только что продал одну картину. Нас это здорово впечатлило. Мы с Полом уговорили его купить на вырученные деньги бас-гитару. Это я так говорю — мы с Полом, хотя на самом деле уговорил его в основном я. Мне хотелось, чтобы он во что бы то ни стало вошел в состав группы. Мне хотелось все время быть рядом с ним, а другого способа я не видел. Для него музыка была второстепенным искусством. Я разозлился. На полное отсутствие у него ощущения духа времени. Если бы Ван Гог жил сегодня, говорил я, он не рисовал бы ирисы, а играл на бас-гитаре. Так и сказал. Несмотря на его явно прохладное отношение к нашим занятиям, он неожиданно легко согласился. Видимо, в глубине души эта идея — заниматься музыкой — его прикалывала. Идея быть в группе. И он купил бас-гитару. Великолепный инструмент фирмы Höfner.
