Кармен Посадас - Прекрасная Отеро
Я рассказала, что познакомилась с Гилермо во время второй вымышленной поездки в Португалию и, потеряв голову от любви, последовала за ним на Лазурный берег. Однако два года спустя, не в силах больше выносить его измен, оставила мужа и приехала в Париж, где с «триумфом» выступила в «Гран-Вефур». Барон был мне нужен также для оправдания еще одного моего порока – страсти к игре. Еще раньше в мемуарах я «признавалась», что и мой вымышленный отец, и возлюбленный Пако Колль были игроками. Многие люди думают, что страсть к игре связана с влиянием мужчин, особенно отца или любовника. Мне известно, что губительные страсти не объясняются столь простыми причинами, но мне показалось выгодным представить все именно так: я знала, что эта версия будет с восторгом принята мадам Вальмон. Поэтому я поведала ей о реальном случае, произошедшем со мной в другой ситуации и с другим спутником, который, если говорить откровенно, вовсе не был мне мужем.
«Через несколько дней после нашего приезда в Монте-Карло, – продиктовала я мадам Вальмон, – Гилермо проиграл в рулетку даже мое белье. Я ненавидела игру, но однажды – не знаю почему – подошла к столу и робко поставила два луидора на красное. Через несколько секунд, увидев, что крупье забрал мои два луидора, я отошла. Походила по залу и спустя некоторое время случайно оказалась перед тем же столом, за которым играла. На одной из клеток лежала большая сумма денег. Я огляделась, чтобы узнать, кому они принадлежат, как вдруг крупье обратился ко мне: «Сеньорита, вы снова ставите эти деньги на красное?» Я показала жестом, что это не мои деньги, но крупье возразил: «Да-да, они ваши, прежде вышла ошибка».
– По-видимому, – поспешила я объяснить мадам Вальмон, – крупье ошибся, забрав мои два луидора, но кто-то, видевший, как играла хорошенькая робкая девушка, заставил его исправить ошибку. Он вернул выигрыш, но, так как никто не забрал ставку, она осталась на красном, выпавшем двадцать три раза подряд, в результате чего мои два луидора превратились в сто пятьдесят тысяч франков. Так родилась моя неумеренная страсть к игре.
Эта история произвела огромное впечатление на мадам Вальмон, и я рассказывала ее бесчисленное множество раз. Однако правдой было лишь то, что в это время, то есть в восьмидесятые годы, Каролина Отеро Иглесиас действительно находилась в тех местах, зарабатывая себе на жизнь пением и проституцией. Кто знает, возможно, жизнь – это роковой порочный крут. Там, на Лазурном берегу (или, вернее сказать, здесь, потому что Ницца тоже находится в этой прекрасной области), начались – и, без сомнения, здесь и закончатся – похождения Беллы Отеро.
А что касается истории о неровных плитках, которую я начала рассказывать, прежде чем мои мысли повернулись к никогда не существовавшему барону Гилермо, то дело было так.
Пако Колль, будто бы бывший моей единственной любовью и человеком, с которым я, оставив мать, сбежала в Португалию и от которого впоследствии «забеременела», действительно существовал. Однако на самом деле он был всего-навсего бродячим артистом: я познакомилась с ним в Барселоне, куда пришла труппа португальских циркачей, с которыми я сбежала из Вальги. Нужда сдружила нас, и именно он научил меня петь и танцевать. «Ты двигаешься великолепно», – любил говорить мне Пако во время наших уединенных занятий. Теперь я понимаю, что он имел в виду другие телодвижения, похожие на танец, но намного более продуктивные для нас обоих. После недолгого периода обучения как в вертикальном, так и в горизонтальном положении мы оставили Испанию и после странствований по северу Франции решили поселиться в Марселе. Там Пако нашел мне работу в притоне под названием «Куколка», и наши дела шли хорошо до тех пор, пока он все не испортил, влюбившись в меня. Он хотел, чтобы я отказалась от самой доходной части своей работы, но в то время я уже точно знала, что мое призвание было не в том, чтобы стирать его грязную одежду и исполнять другие обязанности хорошей супруги. У меня появилось много поклонников. Я даже собрала к тому времени небольшую коллекцию драгоценностей: нефритовая брошь солитер, стоивший по крайней мере пятьсот франков знаменитое серебряное кольцо с сердечком… «Это мое самое любимое украшение, – заявила я однажды и потом повторяла свою выдумку в различных интервью, – это обручальное кольцо матери, подаренное ей моим отцом. Я никогда не расстанусь с ним, что бы ни произошло!»
И, надо сказать, я почти исполнила эту клятву. Хотя кольцо в действительности не было для меня памятной вещью, а лишь частью легенды, я хранила его долгие годы. Однако в конце концов и это жалкое колечко оказалось в ломбарде – в те времена, когда в моей шкатулке оставались лишь безделушки.
«Тем временем, – продолжала я рассказывать мадам Вальмон (эта часть истории действительно правдива), – на Лазурном берегу удача стала отворачиваться от меня. Один торговец пивом из Лиона пригласил меня в лионский ресторан «Поль Бокюз», бывший и, наверное, до сих пор остающийся одним из лучших в мире. Там он предложил мне пятьдесят франков за каждую проведенную с ним ночь. Это было лучшее предложение, которое я когда-либо получала за свои девятнадцать лет, но я отказала ему. Вопреки тому, что обо мне говорят, я всегда сама выбирала мужчин, с которыми ложилась в постель, и была намерена сохранять свободу выбора любой ценой. Я уже доказала это однажды, когда после ужасной ссоры с Пако, несмотря на юный возраст, осталась одна в городе, без какой-либо опоры. Два или три дня спустя я, будто празднуя обретенную свободу, уже танцевала босиком на грязной улице в окрестностях марсельского порта, вдали от алчных взглядов лионского торговца пивом и еще дальше от глаз моего молодого наставника. В те времена я не знала французского языка и не понимала, что говорят обо мне моряки из разных стран, смотревшие на меня с жадностью собственников. Я танцевала, как некогда в сосновых рощах Вальги, с былой беззаботностью, как вдруг почувствовала, что кто-то наблюдает за мной.
Именно в тот момент моя нога наткнулась на плитку, чуть выше остальных, и это заставило меня остановиться».
– Простите, мадам, или, точнее, мадемуазель. Вы – та самая знаменитая Белла Отеро, оставившая сцену пятьдесят лет назад?
Это воспоминание так живо, что мне трудно отвлечься от него и посмотреть на молодого человека, похожего на Джонни Холлидэя, так нагло ворвавшегося в мои грезы. Однако мое замешательство продолжается не больше секунды. Не поднимаясь со скамьи, я взмахиваю палкой над его грязной головой и достаточно красноречиво даю понять, чтобы он оставил меня в покое. Тип отходит на некоторое расстояние. Теперь я могу снова коснуться плитки старой босой ногой.
«Меня зовут Джургенс, мадемуазель, – слышу я другой, далекий голос из прошлого, навсегда связанный с плитками на мостовой, – Эрнест Андре Джургенс, представитель нью-йоркского «Эден мюзе» и импресарио».
Тогда я рассмотрела этого человека, резко контрастировавшего своим видом с грязным портовым кварталом Марселя. Он был в светло-бежевом костюме, и гамаши того же цвета покрывали изысканные коричневые ботинки. Цепочка часов пересекала жилет, а на голове была шляпа, какие в те времена носили любители праздных прогулок. Кроме того, у незнакомца были такие выразительные усы, что казалось, будто в них заключена вся сущность их обладателя.
«Я видел, как вы танцевали вчера вечером в «Куколке», это заведение недостойно вашего таланта, – сказали мне усы, – но это можно исправить. Вы слышали когда-нибудь об «Эден мюзе»?»
Должна сказать, что в следующий раз моя босая нога коснулась неровностей мостовой уже на искусственной улице Севильи, созданной декораторами нью-йоркского «Эден мюзе», – во время великого дебюта Беллы Отеро в 1890 году. Однако потребовалось еще несколько месяцев и много стараний моего нового покровителя Эрнеста Андре Джургенса, чтобы я смогла повторить этот волшебный ритуал, до сих пор помогающий мне вновь переживать те счастливые моменты.
– Что вам здесь нужно, молодой человек? Не наступайте сюда! Будьте любезны, оставьте меня в покое. Разве вам не говорили соседи, что Каролина Отеро – сумасшедшая старуха, которая никогда – слышите, никогда! – не разговаривает с журналистами? Уходите или я позову полицию…
Дух «Бель эпок»
Многие считают, что первый успех пришел к Белле в Париже в восьмидесятые годы, однако я должна объяснить, что это заблуждение, и связано оно с хорошо продуманным шагом соадминистратора «Эден мюзе» в Нью-Йорке Эрнеста Джургенса.
В 1889 году, когда состоялась знаменитейшая Всемирная выставка в Париже, Джургенс отправился во Францию с целью нанять артистов для следующего театрального сезона в Нью-Йорке. Директор театра граф Альфред фон Кесслер поручил ему найти «настоящую испанскую танцовщицу с хорошей репутацией на французской сцене – такую, которая сможет затмить Карменситу, эту фальшивую звезду наших конкурентов "Костер и Билз"». Однако, проведя несколько недель в Париже, администратор так и не нашел подходящей танцовщицы. Следует объяснить, что в те времена все экзотическое – будь то японское, индийское и даже испанское – производило фурор не только в Европе, но и в Соединенных Штатах. Это было очень модно, и никого не смущало, что знаменитая Карменсита из «Костер и Билз» была на самом деле дочерью польского каменщика-эмигранта, живущего в штате Пенсильвания. Джургенс не мог и представить, что будет так трудно найти в кипящем Париже соперницу польской Карменсите. В городе было несколько испанских артисток, однако Джургенс убедился, что ни одна из них не способна соперничать с Карменситой, которая – нужно признать – была довольно талантлива. Джургенс уже собирался вернуться домой со скудным артистическим багажом («Танцующие сибирские собаки», «Чудесный танцовщик на китайских блюдах» и, наконец, две испанские танцовщицы «Дуэт Ибаньес», прославившийся своим танго на 333 метров по лестнице Эйфелевой башни), но прежде решил обойти провинциальные кабаре, надеясь отыскать «редкую жемчужину», которую можно было выдать за звезду в Нью-Йорке. Так этот спокойный тридцатишестилетний отец семейства имел несчастье повстречать и полюбить Каролину – именно он создал Беллу Отеро из никому не известной танцовщицы, зарабатывавшей не столько танцами, сколько проституцией.
