Лебедев Andrew - Эдельвейс
Отец Лизе-Лотты Карл Мильбах-Залески – известный в Мюнхене домовладелец, не был членом нацистской партии и очень переживал за нравственность своей единственной дочери. Не стала бы она на этих бесконечных собраниях общественно-доступной шлюшкой… Но и запретить ей заниматься общественной деятельностью он не мог. У всех дети ходили на какие-то партийные собрания и ездили в какие-то трудовые лагеря. Время было такое… В тридцать седьмом Лизе-Лотта поступила в Мюнхенский университет. Она изучала германскую философию и искусства. Продолжала заниматься теннисом и горным туризмом, а в тридцать девятом даже съездила в Советскую Россию, где с группой немецких спортсменов участвовала в каких то пропагандистских соревнованиях. Сталину и Гитлеру нужны были взаимные жесты и заверения в дружбе. Хотя все и в Германии, да и в России знали, что война между этими двумя государствами – практически неизбежна.
И вот теперь, когда эта война разразилась, Лизе-Лотта, как и подавляющее большинство девушек, не освобожденных по состоянию здоровья, была обязана отрабатывать трудовую повинность.
– Мильбах-Залесски, Мюллер и Остермайер в госпиталь Люфтваффе на Кёнигштрассе двадцать шесть, – выкрикнула разнарядку банфюрер Союза Немецких Девушек.
Значит всю следующую неделю после занятий в университете, Лизе-Лотта будет ходить в госпиталь, где лечатся пилоты Люфтваффе, будет помогать тяжелораненым ходить на прогулки и на процедуры, будет подавать и выносить судна неподвижно лежачим, кормить с ложечки, обмывать, поправлять постели…
Немецкая женщина должна быть настоящей подругой и помощницей тевтонскому воину.
Должна.
Вчера Лизе-Лотта получила письмо от Клауса.
Оно пришло с Восточного фронта.
В письме была фотография.
Клаус в мундире лейтенанта горных егерей, в шерстяном кепи с алюминиевым эдельвейсом и солнцезащитными очками, поднятыми на козырек, с ледорубом в руках стоял на вершине горы, а рядом с ним на флагштоке развевался немецкий флаг.
В письме Клаус писал, что он с товарищами поднялся на самую высокую вершину Кавказа. А еще он писал, что помнит про свое обещание – привезти ей из Индии Лунный камень.
Когда они дойдут до этой Индии.
– Дойдут? – спросила себя Лизе-Лотта, – ведь до Индии еще так далеко!
Она поглядела на фотографию и решила, что дойдут непременно. …
Ее дежурство в госпитале было с семи вечера и до семи часов утра.
Было время ужина и старшая сестра фрау Дитрих сразу определила Лизе-Лотту в ожоговое отделение, где лежали наиболее тяжелые раненые.
Девушка торопливо переоделась в комнатке для медсестер, заперла свои вещи в шкафчик и отправилась на раздачу, где взяла свободную тележку и поставив на нее четыре порции мясного гуляша с картошкой и кофейник, принялась толкать свою тележку по длинному коридору бывшей мюнхенской гостиницы Карл Великий, превращенной теперь в госпиталь.
В палате лежали три офицера.
Майор с сильными ожогами рук и лица. Его сбили над Ла-Маншем и ему удалось дотянуть свой мессершмидт до береговой полосы. Теперь Лизе-Лотте предстояло кормить майора, потому как руки его были полностью забинтованы, как и его голова.
Не перевязанными были только рот и глаза.
– Добрый вечер, господин майор, как наши дела? – спросила Лизе-Лотта присаживаясь рядом с койкой, – сегодня у нас мясной гуляш с картошкой и кофе с печеньем.
Выздоравливающий гауптман, что лежал возле окна недовольно протянул, – опять гуляш! Обещали сегодня бигус со свининой, где обещанное?
– Всю капусту со свининой сожрало тыловое начальство, – отозвался обер-лейтенант с ожогом левой руки и переломами обеих ног.
Он летал на ночном истребителе и был сбит когда оборонял Мюнхен от ночного налета британских "ланкастеров".
– Ночной прыжок с парашютом не лучшее испытание для ног, фройляйн, – шутил оберлейтенант.
Они все шутили и заигрывали с ней.
И очень радовались, когда она приходила к ним в палату.
И еще они очень стеснялись ее, когда им приходилось просить Лизе-Лотту подать судно.
Особенно стеснялся этот оберлейтенант, куда же ему в туалет ходить с обеими сломанными голяшками? И этот совсем молодой, но уже с крестами первого и второго класса летчик, краснея, просил ее, – вы пришлите мне пожилую санитарку, мне не так стыдно будет ее об ЭТОМ просить.
И Лизе-Лотта погладив юного летчика по лицу сказала ему, что он достоин того, чтобы и принцесса выносила его горшки, а не то что такая обычная девушка, как Лизе-Лотта, потому что оберлейтенант был ранен, когда защищал ночное небо Мюнхена от британских бомбовозов. И поэтому ему не надо смущаться.
Но он все равно краснел и старался терпеть, чтобы не ходить лишний раз на судно в ее Лизе-Лотты дежурство.
А выздоравливающие пытались флиртовать.
И некоторые порою были очень и очень настойчиво-требовательными.
Так один из лицевой хирургии – гауптман, лишившийся почти половины лица вместе с глазом, когда снаряд пробил плексиглас фонаря его кабины, этот гауптман, будучи уже ходячим, так пристал к ней, подкарауливая ее в разных темных закоулках госпиталя, так пристал, говоря ей, что она – как немецкая женщина буквально обязана удовлетворить его страсть, он был так настойчив, что Лизе-Лотте пришлось припугнуть гауптмана военной полицией, когда не подействовала показанная ему фотография Клауса в форме, на что безглазый раненый летчик сказал, – твоего горного егеря если ранят, ему в госпитале какая нибудь медсестрица тоже даст…
Потому как война и все обязаны жить по ее законам. И когда одноглазый нетерпеливо полез к ней за пазуху, Лизе-Лотта закричала и пообещала что доведет гауптмана до военно-полевого суда.
Потом, уже уезжая домой с полученной инвалидностью, гауптман вместо того чтобы извиниться, сказал Лизе-Лотте, – а не было бы мое лицо обезображено? Будь я красавчиком, как твой горный егерь, небось дала бы мне в сестринской комнате?
Лизе-Лотта расплакалась, но спорить с этим гауптманом и доказывать ему, что не в его уродстве дело – не стала.
Хорошо что не все такие, как он!
А разве объяснишь каждому моральному выродку, что честь немецкой девушки – будущей жены офицера и простое сострадание к раненому – это разные вещи. И что случись Клаусу стать инвалидом, она бы была ему самой и самой верной женой.
– Ну как, майор, аппетит у вас сегодня есть? – спросила Лизе-Лотта летчика с перевязанной головой.
Тот только слегка простонал в ответ.
Речь давалась ему с трудом, каждое движение челюстей натягивало и беспокоило обожженную кожу лица под повязкой. Ему вообще была положена только жидкая и полу-жидкая пища, но порой, когда давали вкусный ужин, майор знаком просил, чтобы кусочек дали бы и ему.
– Ну как? Будете мясной гуляш? – спросила Лизе-Лотта, склоняясь к лицу майора, – я вам жидкой подливочки дам пару ложек? Хотите?
А потом она показала майору новую фотографию Клауса, ту, где он стоял на вершине на фоне флага.
Она поднесла эту фотографию на уровень лица майора к прорези, где были глаза.
– Вот, глядите, майор, наши взяли Кавказ, скоро мы выйдем к Каспийскому морю, а там откроется дорога на британские колонии, на Индию с ее богатствами. Вы хотите поехать в Бомбей, майор?
– А что, майор? – подхватил выздоравливающий гауптман, тот что лежал возле окна, – в Индии девушки такие чувственные! Там есть такое учение, которое называется Камасутра…
Майор вдруг кашлянул и задергался в конвульсиях.
Руки его, забинтованные словно культи, беспомощно протянулись к Лизе-Лотте и вдруг бессильно упали на простыню.
– Что? Что с вами? – обеспокоено запричитала Лизе-Лотта.
– Врача, зовите дежурного врача, – крикнул выздоравливающий гауптман.
Когда врач пришел, он пощупал пульс, посветил фонариком в глаза майору и сказал, что тот умер…
Лизе-Лотта вышла потом в коридор, дошла до его конца, где в узлах до утра сваливали грязное белье и там в закутке закурила.
Она редко курила.
Но теперь курить ей хотелось все чаще и чаще. …
А ночью была бомбежка.
Англичане прилетели в два часа пополуночи.
Тонные фугасные бомбы, на гарнир пересыпаемые зажигалками с белым фосфором от которого горели даже камни, бухались где то на западной окраине города, там где шарикоподшипниковые заводы фирмы Манн и Блок, но тем не менее, дежурный офицер распорядился, чтобы раненых отвели в бомбоубежище.
Вот тут то самая работа начиналась.
Ходячие шли в бомбоубежище сами, а вот лежачих приходилось таскать.
Без лифта, да по лестницам.
Все без смысла!
Начинали таскать лежачих в подвал, половину успевали перенести, как англичане уже улетали.
И приходилось потом таскать носилки обратно.
Вверх по лестницам, без лифта.
Ноги гудели, словно чугунные.
У Лизе-Лотты ноги так не гудели даже когда она в горы с Клаусом ходила.
Да, там был спорт, а здесь война.
