Георг Освальд - Все, что считается
– Под глазами! Что за грязь?
Мы всё еще стоим у двери. Марианна открывает. Входим. Марианна идет в ванную и говорит:
– Ну ты и дрянь.
Чувствую жалость. Пытаюсь пройти к ней в ванную, но она замечает и закрывает дверь.
Хочу достать из холодильника пиво, но его нет. Сажусь перед телевизором. Марианна возвращается, она смыла косметику и выглядит старой и больной. Такими бывают женщины в больнице. Она спрашивает:
– Что будем есть?
– Закажи пиццу.
– Сам закажи.
Не хочу нагнетать обстановку, поэтому иду на попятный. Всё в порядке, две пиццы и четыре пива. Принесут через сорок пять минут. Теперь нужно разговаривать.
– Что с тобой случилось?
– А что должно было со мной случиться?
– Ты такая раздраженная.
– Я? Раздраженная? Смешно! Ты же сам цепляешься!
– Прекрати! Мне просто нужен покой!
– Покой ему нужен! Да от этого орать хочется!
– Лучше не ори. И так достаточно. Что с тобой?
– Со мной ничего. Может быть, я потеряю работу.
– Ты что? Всего несколько недель назад ты стала руководителем проекта.
– Какая разница?! А еще через несколько дней мне дадут под зад коленом. Успех есть дело одного дня, неужели до тебя еще не дошло?
– Ты сошла с ума!
– Да, сошла.
– Да что случилось?
– Я вляпалась в дерьмо. Сама.
– Объяснишь ты, наконец, толком, что произошло?
– История с гамбургерами. Сегодня мы получили из типографии плакаты. Завтра они будут висеть на каждом столбе, на каждой стенке.
– Ну?
– Я позвонила по телефону и велела их печатать. Но еще раньше заметила, что название нашего агентства написано неправильно. Я им сказала, что плакат годится, но ошибку нужно исправить.
– Ага.
– Но я сделала это по телефону, а нужно было письменно.
– Ну и в чем проблема?
– В чем проблема? Эти из типографии, естественно, заявляют, что я ничего не говорила об ошибке. Виновата одна я. Это ведь самая большая кампания, которую когда-либо проводило наше агентство. А я, руководитель проекта, сделала все возможное, чтобы название нашей фирмы было написано неправильно на каждом из этих дебильных плакатов. Привет, биржа труда!
– Вернер уже что-нибудь говорил?
– Вызвал меня к себе. Не сам, через ассистентку. Он никогда так не делает. Разговаривал со мной спокойно, как будто выражал соболезнование. Но когда я посмотрела ему в лицо, то сразу же поняла, что оказалась на улице.
– На улице?
– Этого он прямо не сказал. Да он, в общем-то, не сказал ничего. Но ведь все понятно, это факт, о котором и говорить-то не нужно.
– И что ты теперь будешь делать?
– Понятия не имею. Завтра пойду туда. Приведу в порядок дела. Подожду, что будет. Конечно, сама заявления подавать не стану. Буду ждать письменного предложения уйти.
– И ты совсем не хочешь бороться?
– Бороться? За что? За свою работу? Неужели ты настолько наивен? Ты! Работая в таком месте! Если бы я взяла из сейфа пару тысяч марок, но при этом успешно провела кампанию, то Вернер уладил бы вопрос тет-а-тет. Но допустить ошибку в названии его агентства, да еще при проведении самой большой и важной из всех его кампаний? Нет выхода, Хосе!
– Но это же смешно, я…
Как только я договорил слово «смешно», Марианна вскочила, лицо ее исказилось; буквально лопаясь от злости и всхлипывая, она бросилась в спальню. Не скрою, мне стало завидно. Именно завидно. Марианна понятия не имеет, что через пару дней меня ждет то же самое. Одна только мучительная, абсолютно бессмысленная работа над моими актами отделяет меня от улицы, хотя это и звучит несколько патетически. У Марианны всегда все ясно. Сначала внутри, потом снаружи. Для такого, как я, болтающегося в течение нескольких недель где-то посередине, такая простота может принести только облегчение. У меня все еще есть шанс, но на самом деле это совсем не шанс.
Слышу, как Марианна, выплакавшись, скрывается в ванной. Знаю, нужно пойти к ней, успокоить. Но мне не хочется. Это почти не связано с Марианной, по крайней мере, меньше, чем вы думаете. Это связано со всей нашей жизнью, с этой квартирой, – сейчас у меня такое чувство, что она принадлежит не нам. Здесь живет молодая бездетная пара с солидным доходом, у которой достаточно вкуса и денег, чтобы управлять ходом вещей по своему усмотрению. Но это уже не мы.
Я всегда знал, что этот момент наступит. И это не дешевый пессимизм. Недолговечность – это часть той системы, которую мы себе избрали. Как сказала Марианна? «Успех есть дело одного дня»? Если я не ошибаюсь, это из старой рекламы в «Уолл-стрит джорнал». Им лучше знать. Их слова справедливы и здесь, вдалеке от Уоллстрит. Люди нашего типа определенное время получают очень хорошую зарплату за выполнение определенных задач. А потом, когда они начинают чувствовать себя непотопляемыми, их заменяют другими, новыми, чуть более голодными, чуть более дешевыми, чуть больше отдаленными от идеи возвеличиться и получить право голоса. Эти, другие, тоже участвуют в гонках, как и мы три-четыре года назад. В этой мысли я не нахожу ничего ужасного. Сюрпризом оказался тот факт, что момент замены наступил именно сейчас. И самый большой сюрприз, что Марианна оказалась на очереди первой. Я всегда считал ее ловкой, умеющей приспособиться и продемонстрировать высокие достижения. Видимо, и ее время ограничено.
Принесли пиццу. Ее протягивает мне дружелюбный мужчина из какой-то страны на Земле, которая может предложить ему настолько мало, что те пять марок почасовой оплаты, которые он здесь получает, представляются ему достойной оплатой. Даю ему богатые по его меркам чаевые. Хотя обычно я чаевых не даю. Отрезаю кусок пиццы, беру бутылку пива и сажусь перед телевизором. В шоу полно флирта, и я с интересом слежу за развитием событий.
16
Для того чтобы подготовить докладную записку по столь запутанному делу, каким является дело Козика, требуются мужество, ловкость, бесстрашие и ясный ум. Те качества, которые за время своей работы я полностью утратил.
Говорю в диктофон, говорю до седьмого пота и при этом думаю о Румених. Я видел, как она диктует, и был в восторге: она ведет себя как элегантный боец в фильме из серии плаща и шпаги. Румених говорит очень быстро, при этом у нее такое воодушевленное выражение лица, что сразу понятно: она во всех подробностях представляет себе адресата, которого собирается проткнуть насквозь. Она взволнована, щеки пылают, она безупречна, – у ее противников нет ни единого шанса. Пытаюсь диктовать, как она. Взгляд скользит по пачке написанных от руки бумаг, составленных мною за эти недели, но мне не удается воспарить, как это делает Румених. Делаю вид, что у меня все получается, уверяю себя, что результаты моего труда убедительны, хотя на самом деле они очень и очень сомнительны. Сегодня вечером я должен положить их на стол Румених, завтра утром она хочет иметь их на руках, а послезавтра намеревается обсудить со мной.
Через несколько часов я, совершенно измотанный, заканчиваю работу. Записка готова. Мадам Фаруш все перепечатала. Это довольно внушительная стопка бумаги: больше пятидесяти страниц. Я доволен и избавляю самого себя от корректурного чтения. Поручаю мадам Фаруш передать мое творение секретарше Румених вместе с заверениями в моей преданности.
Отправляюсь на местный праздник. Одна из сотрудниц отдела кадров, некая фрау Цвенглер, празднует в банковском подвальчике свое пятидесятилетие. По местной почте она прислала и мне сердечное приглашение. Обязательно надо быть. По дороге в подвальчик чувствую, как во мне до невероятных размеров растет облегчение. С делом Козика покончено! Я с ним действительно справился! Конечно, Румених обязательно найдет в моей работе что-то сомнительное или даже неправильное. Но в данный момент это не важно. Я победил свой кошмар, который длился несколько недель, и только это имеет значение. Никакого больше Козика. Сегодняшняя вечеринка на самом деле моя. В подвальчик прихожу одним из последних. Вижу Бельмана, вижу Румених, киваю с деловым видом и пытаюсь раздобыть выпивку.
По поводу праздника Цвенглер выставила забродивший фруктовый пунш. Замечаю, что все пьющие морщатся, но, конечно, никто ничего не говорит, никто не хочет связываться с юбиляршей. Кстати, в какой-то мере это символизирует удел Цвенглер: никто не хочет с ней связываться. Возможно, по той причине, что она референт по персоналу. Конечно, она не имеет права самостоятельно заниматься увольнениями и дисциплинарными взысканиями, но ведь есть еще линчевание, а своим поведением она дает понять, что если ей захочется, то она с этим справится. Она не замужем, а теперь, когда ей исполнилось пятьдесят, еще и старая дева, о чем она уже не раз заявила в течение тех десяти минут, пока я здесь.
Не могу объяснить, почему эта Цвенглер мне так неинтересна, – выглядит она не настолько уж противно, не считая, конечно, того, что она старше меня на пятнадцать лет.
