Мелани Бенджамин - Я была Алисой
Однако руки его нельзя было назвать мягкими и терпеливыми. Они дрожали. Когда он расстегивал мои нижние юбки, я обернулась и увидела, что кончики его пальцев испачканы черной краской. Я надеялась, что он не испачкает мои юбки.
— Вы поэтому всегда носите перчатки? — Я пыталась не обращать внимания на то, что меня беспокоило. Это было нечто слишком смутное, чтобы определить его словами. Однако я действительно хотела получить ответ на свой вопрос, хотя и сообразила — впрочем, слишком поздно, — что спрашивать об этом, наверное, не слишком вежливо.
— Н-нет, вообще-то нет. Пятна от химикатов, — пояснил он, поворачивая меня к себе лицом.
И теперь, когда я увидела его лицо, его доброе, грустное лицо с мягкими щеками и длинными ресницами, длинными, как у девочки, я забыла о беспокойстве, обосновавшемся в солнечном сплетении. Я с готовностью стала ему помогать. Мы быстро освободили меня от нижних юбок. Он, кажется, не оставил на них пятен. Я стянула с себя через голову нижнюю сорочку.
И тогда он отвел взгляд в сторону, закрыв глаза рукой, словно у него разболелась голова. Я быстро надела цыганское платье. Тонкое и изношенное, оно мягко ласкало кожу.
— Оно такое рваное! — Платье действительно свисало с моих плеч лоскутами. Моя рука была почти голой. К тому же платье оказалось очень коротким и едва доходило мне до колен.
— Давайте-ка немного поправим. — Мистер Доджсон потянул за ткань неловкими испачканными пальцами. И вдруг опустил руки, поднялся и велел мне — довольно резким тоном — заняться платьем самой. Затем он, обойдя навес, вернулся к месту, где стояла камера.
Я проследовала за ним, одергивая на себе платье, но что-то, казалось, все равно было не так. Может, разорвать платье посильнее? Испачкать его в грязи? Я чувствовала себя не такой неряшливой, как ожидала. Я все еще была собой. Алисой.
— О, мои туфли! — сообразила я и села на траву, в конто веки не боясь испачкаться. Холодная сырая земля коснулась моих голых бедер: платье было слишком тонким и не могло от нее защитить. Я сняла чулки с туфлями и отбросила их в сторону. Затем вскочила на ноги и почувствовала под ногами землю. Трава щекотала, твердые камешки врезались в пятки. Я пошевелила пальцами. — Здорово! — подняла я глаза на мистера Доджсона. Он стоял, склонившись к фотокамере, и пристально смотрел на меня со своей грустной и серьезной улыбкой. Я почувствовала, как моя кожа, моя голая, ничем не прикрытая кожа горит под его взглядом. — Как я смотрюсь?
— Как девочка-цыганка. Как маленькая дикарка, попрошайка. Ну, давайте же, бегайте, побегайте вволю, можете покататься по земле, если хотите. Я знаю, что хотите!
— Хочу, хочу! — И я действительно этого хотела. Я прыгала и скакала, пиная ногой ветки на земле. Они, слегка корябая и жаля, хлестали меня по пальцам ног. Ухватившись за ствол, я бегала вокруг дерева и терлась о него, ощущая под руками грубую кору, царапавшую меня сквозь платье. Я бегала и бегала кругами, наслаждаясь свободой, и могла поднимать ноги так высоко, как хотелось, потому что мне не мешали нижние юбки. И бежать могла так быстро, как хотела, поскольку платье не жало в талии. Я могла свободно, глубоко дышать.
В конце концов я, как некое дикое существо, стала кататься по земле и валяться в траве. К моему платью и волосам липли листья и ветки. А когда я поднялась, у меня так кружилась голова, что я снова повалилась на землю. «Алиса, не пачкайся». «Алиса, смотри не разорви платье». «Алиса, не потеряй перчатки».
Со мной был только мистер Доджсон, он один неотрывно наблюдал за мной, глядя на меня так, словно ему тоже хотелось поваляться со мной на земле, но размышлять на подобную тему казалось слишком глупым. Он улыбался и ничего не хотел от меня, кроме того, чтобы я наслаждалась этой минутой. И чтобы ему было позволено разделить ее со мной.
— Достаточно ли дико я выгляжу?! — прокричала я, хватая и сжимая пальцами пригоршню земли.
— Вполне. Может, даже слишком… Нам нужно будет выбрать из ваших волос листья.
— О! — Я снова вскочила на ноги и принялась трясти головой. В кои-то веки я порадовалась своей короткой и простой прическе. Трудно себе представить, каково было бы вычесывать листья и веточки из копны Эдит. Да на это ушли бы дни, даже если вместо гребешка использовать вилы конюха.
— Остался еще один. — Мистер Доджсон привлек меня к себе и наклонился, отряхивая мои тоненькие волосы. Его рука — его сухая, обнаженная рука — задержалась на моем виске, и я, закрыв глаза, прижалась к ней. Я запыхалась и была рада отдохнуть, прильнув головой к его ладони. Ему, думаю, тоже стало приятно, ибо, когда я раскрыла глаза, на его губах играла улыбка — мечтательная и вовсе не печальная, как обычно. Кончики его ярко-голубых глаз, более ярких, чем всегда, впервые приподнялись. Так мы и стояли какое-то время и дышали в унисон, пока над головой не пролетела птица, бросившая на нас тень. — Скоро начнет темнеть. — Мистер Доджсон взглянул на небо. — Ну что, вы готовы, маленькая цыганочка?
— Да, добрый джентльмен. Цыганочка будет для вас позировать.
— Вот и отлично. Тогда встаньте, пожалуйста, в угол… Вон на тот выступ, видите? Сумеете устоять на нем?
— Да. — Я устояла, хотя каменный выступ оказался холодным и немного скользким, так что мне пришлось вцепиться в него пальцами ног.
— Ну вот. Не могли бы вы держать руки спереди?.. Обе.
— Так? — Я повернула руки перед собой ладонями кверху, точь-в-точь как нищие дети на улицах, которых я видела во время нашей последней поездки в Лондон. Их было очень много, бледных, худых и грязных, но мама сказала, что их нечего жалеть. Они знают свое место.
Я не поняла ее слов. Может, они и знали свое место, но явно были им не слишком довольны. Иначе зачем некоторые из них просились с нами?
— Да, хорошо. Можете так постоять?
Я кивнула.
— Только приготовлю пластинку. — Он снова исчез под тентом.
Я подавила зевок усталости. Валяться на земле оказалось ужасно утомительно. Не менее утомительно было позировать.
Вернувшись, мистер Доджсон вставил пластинку в фотокамеру. Однако, вместо того чтобы поспешить ее экспонировать, он приблизился ко мне, поднял мои руки повыше, а платье с одной стороны одернул вниз. Затем он пригладил мои волосы, вытащил еще один застрявший в них листок и вернулся — очень медленно, ни на миг не отрывая от меня глаз — к камере.
— Чуть опустите голову, Алиса, теперь чуть поднимите глаза. Посмотрите на меня.
Я повиновалась.
— Нет, только глаза — поднимите на меня только глаза, Алиса. Смотрите только на меня.
Его голос звучал как-то странно, хрипло и неуверенно. Я, не поднимая головы, посмотрела вверх, ожидая, что он вот-вот снимет крышку с линзы фотоаппарата и начнет считать.
Но он этого почему-то не делал.
— В-вы мне снились, Алиса, — проговорил он, стоя возле фотоаппарата. Его руки неподвижно висели по бокам, белая рубашка была измята, лицо горело. — Вы мне снились именно в таком образе. Вам снятся сны, Алиса?
Я взглянула на него, не зная, что делать. Чего он ждал от меня? Чтобы я ответила на вопрос и в таком случае пошевелилась? Если бы я это сделала, то снимок оказался бы испорчен. И тем не менее вид у него был такой странный, такой потерянный, словно он забыл о камере.
— Д-да, снятся, — медленно подтвердила я, стараясь не шевелить головой.
— Что вам снится?
— Я обычно не запоминаю сны. Иногда снятся животные, иногда дни рождения. Я, право, не помню.
— Мне порой снится, что я бодрствую. — Он по-прежнему не касался камеры и единственно силой своего взгляда удерживал меня в прежней позе. — Мне редко снятся сны ночью. Но днем иногда… У меня случаются головные боли, Алиса. Я н-никому об этом не говорю. Но они у меня случаются.
— Мне очень жаль.
— Не стоит жалеть. Я не жалею об этом из-за снов, которые вижу, пока не наступила боль. Знаете, что мне снится?
— Нет, — прошептала я. Я боялась пошевелиться. Я боялась не пошевелиться.
— Мне снитесь вы, Алиса, — так же шепотом продолжил мистер Доджсон. — Необузданная, очаровательная, вечно юная и при этом мудрая. Вы снитесь мне вот такой, как сейчас… и такой, какой хотели бы стать. И какой я хотел бы видеть вас.
— Такой, какая я сейчас? — Я отчаянно пыталась понять, о чем он, но его слова ускользали, и их смысл не давался мне.
— Вы та, какой хотите быть. Вы всегда такая.
— Можно мне сейчас побыть просто девочкой-цыганкой? — Ноги у меня готовы были задрожать, поскольку долго находились в одном и том же положении. Хотелось передернуть плечами. Каждая клетка моего тела жаждала движения. Мне становилось все холоднее и холоднее — ничто не защищало меня от осенней прохлады.
Наконец мистер Доджсон спохватился и вспомнил о фотокамере. Он слегка вздрогнул, качнул головой — что меня встревожило: мне не хотелось, чтобы у него разболелась голова, — и снова обратил взгляд на меня, но теперь его взгляд скользил по мне, не проникая внутрь. Он видел лишь то, как я держу руки, в каком положении моя голова. Сейчас он больше ничего не видел. Вернее, никого.
