Аарон Аппельфельд - Катерина
— Может, согласишься работать у меня?
После нескольких дней скитаний, холода и отчаяния вновь явился мне ангел с небес. Боже всемогущий, только чудеса происходят со мной! Каждый день свершаются чудеса, а я в суетности своей говорю, что вокруг лишь мерзость и тьма беспросветная.
Женщина была стройной, сдержанной в движениях, очень привлекательной, похожей на польских аристократок. На секунду я ощутила радость, что счастье мне улыбнулось, явив на сей раз иное свое лицо. Еврейский дом — тихий дом, однако давит он и гнетет неимоверно.
— А где ты работала до сих пор? Я ей рассказала.
— Я тоже еврейка, если для тебя это имеет значение. Я была поражена и в полной растерянности объявила:
— Я знаю правила кошерности.
— Мы, разумеется, евреи, однако не исполняем религиозных предписаний.
— Не зная, что ответить, я сказала:
— Как пожелаете.
Это был огромный дом, отличающийся от домов знакомых мне евреев. В гостиной стоял рояль, а в каждой комнате — книжный шкаф. Тут не молились, не произносили благословений, а на кухне молочное не отделялось от мясного. Здесь была обязательной лишь одна вещь — тишина. «Есть и другие евреи, — открыла мне некогда мать моей Марии, — евреи, которые забыли свою веру, и я таких не люблю. Верующие евреи хоть и неотесаны, но зато от них знаешь чего ожидать». Тогда я не понимала, о чем она говорит.
— Меня зовут Генни, я — пианистка, — представилась хозяйка. — Не называй меня «госпожа» или «госпожа Трауэр» и не обращайся ко мне в третьем лице. Называй меня «Генни», и я буду тебе весьма благодарна.
— Как пожелаете.
— Мы едим мало мяса, но много овощей и фруктов. Базар совсем недалеко. Вот — кладовка, здесь — вся посуда. У меня совершенно нет времени. Я работаю, как каторжная, ты сама увидишь. Что еще? Мне кажется, что это, пожалуй, все.
Генни часами играла на рояле, а по ночам она закрывалась в своей комнате и не выходила оттуда до самого утра. С Розой я привыкла разговаривать, мы обычно обсуждали все на свете, даже самые потаенные наши чувства. Бывали дни, когда я забывала, что родители мои — христиане, я — крещеная, хожу в церковь. Я настолько погрузилась в еврейский образ жизни, в еврейские праздники, словно иного мира и не существовало. А здесь — ни субботы, ни праздника. Поначалу эта жизнь показалась мне сплошным удовольствием, но очень быстро я убедилась, что жизнь Генни вовсе не легка. Один раз в месяц она ездит в Черновцы, там она выступает в Народном доме, а когда возвращается, лицо у нее опавшее, настроение мрачное, несколько дней сидит она взаперти в своей комнате. Ее муж, Изьо, человек мягкий, с приятными манерами, пытается как-то утешить ее, однако все слова беспомощны. Она сердится на саму себя.
— Генни, почему вы на себя сердитесь? — осмелившись, спросила я.
— Я играла плохо, ниже всякой критики.
— Кто это вам сказал?
— Я.
— Нельзя человеку осуждать самого себя, — я воспользовалась одним из высказываний Розы.
— Легко говорить…
Так она меня и отшила. Трудно мне к ней приблизиться. Я ее не понимаю. Таких женщин я еще не встречала. Роза была другой. Иногда, после многочасового сидения за роялем, она подходит ко мне и в какой-то рассеянности говорит:
— Катерина, я тебе очень благодарна за твою работу. Я прибавлю тебе еще сотню. Если бы не ты — не было бы у меня дома. Ты — мой дом.
Время от времени, обычно накануне праздников, появляется мать Генни, высокая, крепкая женщина, наводящая страх на всех вокруг. Престарелая мать очень религиозна, и образ жизни дочери тревожит ее. Ко мне она обратилась с такими словами:
— Дочь моя, к великому сожалению, забыла о своем происхождении. Да и муж ее ничем не лучше. Ты должна выполнить все то, что угодно в глазах Господа.
Тут же велела она вытащить всю кухонную утварь из шкафов, вскипятить огромный чан воды и приготовить песок и щелок. Генни скрылась в своей комнате и не показывается. Обнаружив, что законы кашрута мне отнюдь не чужды, старушка-мать пришла в восторг. От переполняющей ее радости она обняла меня:
— Как хорошо, что на белом свете есть хоть один человек, который понимает меня. Дочка меня не понимает. Она уверена, что я сумасшедшая. Будь милостива, Катерина, сохрани этот дом, а я щедро заплачу тебе за твою службу. А дочь? Что я могу поделать, ведь концерты ей важнее, чем дом, который следует вести в соответствии с законами кашрута. Но ты ведь меня понимаешь, правда?
Целую неделю мы трудились в поте лица, вычищая весь дом, а по истечении недели все в кухне было устроено так, как предписано строгими законами кашрута — мясное отделено от молочного. Старушка-мать вручила мне ассигнацию достоинством в две сотни и сказала:
— Это — немалые деньги, но я тебе полностью доверяю. Дочь моя живет в грехе, и я ничего не могу поделать с этим. Она поступает так, как будто старается разозлить меня. Если ты будешь поддерживать кашерную кухню — может быть, такая пища пробудит в ней достойные мысли.
Затем она подошла к двери, ведущей в комнату Генни и позвала:
— Генни, Генни, мы с Катериной привели в порядок кухню. Я возвращаюсь домой. Ты меня слышишь?
Ответа не последовало, и старушка, усевшись в пролетку, отправилась домой.
Поздно вечером Генни вышла из комнаты и сказала:
— Вот и все. Пережили мы и это нашествие.
В этот миг наши взгляды встретились, и моя душа навеки прилепилась к ее душе. В тот вечер она рассказала, что когда-то они с матерью были очень дружны, но в последние годы мать все больше проявляет религиозное рвение и раз в два месяца налетает на дом, как ураган. Женщина она сильная, и тревога ее сильна. Ей почему-то кажется, что Генни собирается принять христианство.
В ту же ночь я узнала от Генни, что Изьо не муж ей, а друг юности, с которым она живет — уже долгие годы. Изьо изучает удивительные старинные монастыри, которые разбросаны по всей Буковине. С течением времени его стали привлекать не только монастырская старина, но и монашеский образ жизни. В конце недели он возвращается домой усталый и запыленный, словно странствующий монах. Разумеется, дело не во внешних приметах. Весь он переполнен своими переживаниями и открытиями, и оттого стал походить на монаха.
Хорошо мне здесь. Просторный дом весь в моем распоряжении, я хожу по всем комнатам, и музыка сопровождает меня повсюду. Временами дом кажется мне церковью, где витают ангелы. И когда Генни уезжает в Черновцы, тишина и умиротворенность полностью принадлежат мне.
Целые дни я наедине с собой. Строго исполняю все указания, данные мне старушкой-матерью. Иногда Генни в шутку говорит:
— Ты мне и раввин, и Библия. Если бы не ты, — кто бы знал, что сегодня праздник Шавуот?
К празднику Шавуот я приготовила творог и пирог с клубникой. Я припоминаю, как Роза говорила, что Шавуот — белый праздник, потому что в этот день евреям был дарован Закон, который весь — чистый Свет.
Но пирог мой не смог подсластить тоску Генни. Возвращаясь с гастролей, она чувствует себя опустошенной, и настроение у нее мрачное.
— Почему же вы недовольны? Что случилось? Все газеты пишут о вашей игре с восторгом.
— Но я-то, моя милая, знаю о своих промахах. Аплодисменты не в силах исправить свойственные мне недостатки.
— Зачем вы себя изводите?! — я не в силах сдержаться.
— Я — такая. Что уж тут поделаешь…
В конце недели Изьо возвратился из своих странствий, неся под мышкой стопку книг. Он походит на одного из монахов, монотонно и размеренно вышагивающих по безмолвным монастырским подворьям. Это они, дойдя до северной стены, ударяют огромными деревянными молотками, напоминая всей братии, что настал час молитвы.
— Куда ты идешь? — услышала я голос Генни. Ответ Изьо потряс меня:
— К себе самому, — сказал он и ничего более не добавил.
Трудно мне разобраться в их совместной жизни. Временами они видятся мне влюбленными, а порою — словно рука случая свела их вместе.
Я же, несмотря ни на что, держу свое слово и строго соблюдаю законы кашрута. Это доставляет мне огромное удовольствие. Будто я вернулась в дом Розы, к детям.
А затем снова налетает ураганом старушка-мать. Убедившись, что вся посуда на положенных местах: отдельно посуда для мяса, а отдельно — для молока, она обнимает меня и целует. Генни, разумеется, не слишком обрадовалась. Несколько дней назад она вернулась из столицы, усталая и подавленная. Газеты, как всегда, превозносили ее игру, но она презирала газеты. А тут еще и мать со всеми ее заскорузлыми суевериями, со всеми ее страхами. Поскольку Генни не выходит из своей комнаты, мать сидит со мной и делится своими опасениями:
— Все из-за Изьо. Он сбил ее с пути.
— Он человек спокойный, — нахожу я слово в его защиту.
— Это не спокойствие, а помешательство. Он влюблен в монастыри, и я не удивлюсь, если в один прекрасный день он предаст веру отцов своих.
