Юрий Козлов - sВОбоДА
«Ему нужен собеседник, — сформулировала задание Егорову дочь, — точнее единомышленник, с которым он мог бы разговаривать на самые разные темы. Еще точнее, товарищ. А если совсем точно — родственная душа. Вы начинайте, я все увижу. Родственная душа оплачивается по высшему тарифу. Вы ведь, как я понимаю, — свойски подмигнула Егорову, — в деньгах особо не нуждаетесь, но деньги любите?»
«Без малейшей надежды на взаимность», — Егоров подумал, что есть что-то человеческое в дочери Буцыло. Во всем, что касалось денег, ее ум остр, как скальпель пластического хирурга, облагородившего ее лицо. А так как все в этом мире крутилось вокруг денег, дочь Буцыло, можно сказать, пребывала на вершине волшебной ледяной горы, куда черными тараканами ползли неудачники, готовые за деньги продать Родину и убить родную мать. Но не доползали. Даже если продавали и убивали. Большинство преступлений в мире совершалось из-за денег. Но преступления и деньги далеко не всегда являлись сообщающимися сосудами. Здесь действовали иные закономерности, точнее их отсутствие. Сидящая напротив Егорова дочь Буцыло была доказательством существования, но не разгадкой тайны.
Он почему-то вдруг увидел ее на вершине другой — на острове посреди моря — горы, куда ползли какие-то другие существа, то ли ящерицы, то ли… маленькие крокодилы. Она была не одна на той вершине. Рядом с ней стояли две подружки. Одна с серыми, как вода, а другая с зелеными, как листья на деревьях, глазами. Что они делали на острове, Егоров так и не понял. Во всяком случае, денег он там не увидел.
Она любит отца, подумал Егоров, а потому нейтрализует его по «мягкому» амбулаторному варианту. Хотя может запросто запереть старика в психбольнице, откуда люди его возраста выходят исключительно «вперед ногами».
«Может быть, вам повезет, — оценивающе посмотрела на Егорова финансистка, — и вас еще полюбит молодая доверчивая денежка. Иногда эти простушки обращают внимание на симпатичных зрелых мужчин, которым нечего терять, потому что они все потеряли в момент появления на свет».
«Ну да, — вспомнил Габриэля Маркеса Егоров, — бедняки — это такие люди, что если бы дерьмо чего-нибудь стоило, они бы рождались без задниц».
«Если у нас получится, я вам помогу с пластической операцией, — посмотрев на часы, заторопилась миллиардерша. — Большую задницу не обещаю, — улыбнулась Егорову, — а так… чтобы штаны не сваливались — это вполне реально».
Договорились, что деда Буцыло будут привозить в клинику два раза в неделю.
Егоров решил отращивать большую задницу, двигаться к высшему тарифу с освоения образа «собеседника».
«Ваша дочь платит мне деньги за то, чтобы я с вами общался, — сразу же заявил он деду. Егоров давно уяснил, что самый эффективный и безопасный способ общения с людьми — говорить им правду, точнее, почти всю правду. Когда Егоров видел перед собой достойного человека, а дед Буцыло, несомненно, таковым являлся, он, как правило, был с ним честен, или почти честен.
Почему «почти»?
У правды и честности, как у любого земного, пусть и виртуального, предмета, должна была быть тень. В отсутствии тени, правда и честность сами претендовали быть солнцем, а под таким солнцем человеческие отношения быстро сгорали, или испарялись, если в них было много (а с женщинами иначе не получалось) слез. «Почти» было зонтиком, защищавшим Егорова и человека, с которым он общался, от проникающей радиации правды.
«Она хочет, чтобы вы перестали ругать власть, потому что у нее могут быть неприятности, — продолжил Егоров. — Я не энциклопедист, не философ, не оратор, не парадоксалист, вообще, не озабоченный политикой человек. Я вижу, что власть сживает со свету народ и губит Россию, но, честно говоря, мне плевать на власть, на народ и на Россию. Иногда мне кажется, что народу нравится, что власть сживает его со света, а Россия гибнет. Помните, как Швейк, оказавшись в лазарете, подбадривал своих мучителей, лечивших все болезни обертыванием в мокрые простыни и зверскими клизмами? Если вас устраивает такой собеседник, давайте общаться, если нет, я не обижусь. Всех денег не заработать, а чем заняться у меня есть».
«Не робей, сынок», — почти как Швейк подбодрил Егорова дед Буцыло, удобно расположившийся в мягком кожаном кресле, куда Егоров усаживал пациентов для долгих и, как правило, совершенно бессмысленных бесед.
Стандартные сценарии этих бесед для любых возрастных групп пациентов были разработаны американскими психоаналитиками — последователями доктора Фрейда — давным-давно, кажется, еще в тридцатых годах прошлого века. Изучив их, Егоров понял, откуда растут ноги у ЕГЭ. Врач должен был предложить пациенту тест. Пациент должен был ответить на тест клипом, произвольно, как черт из табакерки, выскочившим из сознания. У женщин практикующему психоаналитику следовало осведомляться, не подвергались ли они в юном возрасте сексуальным домогательствам со стороны отца (деда, брата, дяди и так далее), у мужчин — о наличии в их жизни хотя бы единичного гомосексуального контакта.
У деда Буцыло (Егоров специально сверился в компьютере с соответствующей таблицей) надлежало перво-наперво выяснить, не держит ли тот случаем под подушкой нестиранные трусы дочери, а еще почему-то — как часто дед поливает у себя дома комнатные растения?
Формула «тест-клип» представлялась универсальной. В нее легко вмещались все варианты человеческих отношений, не только врача и пациента.
«Я сейчас как раз заканчиваю статью, где доказываю, что прошли времена, когда социальный протест подвигал народ на революцию, — продолжил дед. — Ты прав насчет власти, сынок. Она сживает народ со свету, губит Россию. Народ же не свергает ее исключительно потому, что на подсознательном уровне чувствует, что новая власть будет еще враждебнее ему, нежели старая. Та позволяла ему мирно гнить. Эта начнет его месить, отнимет все и превратит в строительный материал».
«А что будем строить-то?» — полюбопытствовал Егоров.
«Крепость, — ответил дед Буцыло. — Но сначала тюрьму. Другое пока не просматривается».
«Тогда мы должны защищать существующую власть», — Егоров давно обратил внимание на то, что даже сами размышления о психоанализе вносят в сознание хаос, путаницу, заставляют делать нелепые выводы.
Так и сейчас он вдруг подумал, что нестиранные трусы дочери, предполагаемо хранящиеся у деда под подушкой — это и есть проссанная (почему-то трусы увиделись кружевными в желтых разводах), российская власть, которую лучше не трогать, потому что она позорит каждого, кто спит на этой подушке, не ведая о трусах. Естественно, за исключением фетишистов, вытаскивающих их на свет божий для разного рода скверного баловства.
А вот желание поливать комнатные растения — это неосознанная готовность взращивать революционные побеги, чтобы они, значит, расцвели и забили (в прямом и переносном смысле) своим изысканным запахом (крепкими, как резиновые дубинки, стеблями) вонь нестиранных трусов, а заодно и саму власть — скверную дочь своего народа.
«Только не будем спешить, — предложил Егоров, с трудом выметая из головы мусорный клип. — Иначе ваша дочь решит, что мы в сговоре».
«Деньги — всегда сговор, — заметил дед, — точнее, заговор. Они делают так, что богатые при всех обстоятельствах становятся богаче, а бедные — беднее. Деньги необходимы для того, чтобы сохранять и защищать существующую власть, — продолжил он, — но иногда внутри них что-то происходит, и они перетекают к тем, кто хочет эту власть свергнуть, уничтожить. Сейчас ее деньги, — продолжил дед, — там, где власть, поэтому она беспокоится. Моя вина в том, что я не смог ее убедить направить часть денег туда, где готовится свержение власти, то есть зреет новая власть и, следовательно, возможность сохранить и преумножить деньги».
«Ну да, — растерянно пробормотал Егоров, сраженный непреходящим величием доктора Фрейда, — оба растения надо поливать, кто знает, какое из них расцветет быстрее?»
«Они давно отцвели, — сказал дед. — На каком из них быстрее созреет плод?»
«Революционный плод?» — уточнил Егоров.
«Недавно я ходил на двадцатилетний юбилей оппозиционной газеты, — задумчиво посмотрел на примостившуюся на краешке егоровского стола старинную деревянную фигурку дед. — Она в каждом своем номере бескомпромиссно сражается с властью, кричит народу горькую правду, предупреждает о грядущей беде»…
Резная фигурка изображала зайца в сюртуке со стоячим воротником, орденом на лацкане и выглядывающим из кармана стетоскопом, из чего можно было заключить, что заяц — доктор, причем не простой, а так сказать, элитный, то есть не обслуживающий всякую голытьбу. Егоров еще в советские времена приобрел эту фигурку в антикварном магазине, усмотрев в сюртучном зайце некое сходство с собой. Он был, как заяц, труслив и осторожен, но при этом мысленно рядился в неподобающие ему, такие как дорогой чиновный сюртук, одежды. Не рвался к богатству, но каждый раз оказывался там, где неплохо платили. И еще, быть может (но в этом он себе принципиально не признавался), мечтал получить орден от власти, которую глубоко презирал, но и уважал за то, что ей, власти, было плевать на это его презрение. Как, собственно, и на презрение прочих граждан. «Презрение — сила» — так по умолчанию можно было сформулировать девиз власти, охотно раздававшей ордена шоуменам и эстрадным юмористам и крайне неохотно — остальным презираемым.
