Валерий Ламзов - Золотое сечение Иуды
Ванин согласно кивнул головой, а про себя подумал: «Задолбал, историк хренов. Отвечал бы по делу».
– Потерпите еще чуть-чуть. Я скоро закончу эту тему, – словно услышав мысли Ванина, успокоил его Иуда и добавил, – дальше будет самое интересное. Так вот, – начал он, – как я уже говорил, в то время у знати большой популярностью пользовался портрет. А у Леонардо именно портрет получался всегда на зависть его коллегам изумительно.
В те дни он заканчивал работу над «Мадонной с горностаем». Удивительное произведение. Вы, надеюсь, видели? – поинтересовался Иуда и продолжил, не дожидаясь ответа. – Леонардо торопился с окончанием работы, так как по договоренности с людьми Пантифика должен был заниматься росписью базилики Святого Петра в Ватикане. Но как это часто бывает с обещаниями великих мира сего, они его не сдержали и пригласили на эту работу других мастеров. Леонардо пребывал в смятении. И потом он отказался от целого ряда предложений ради работы в Ватикане. Но ведь надо было на что-то жить и кормить своих помощников.
И неожиданно для себя Леонардо получает заказ от доминиканских монахов написать «Тайную вечерю» в помещении трапезной монастыря Санта Мария дель ла Грациа в Милане. Таким образом, в 1495 году он приступил к работе над этим шедевром. Ему было 29 лет.
– Странно, – прервал свое молчание Ванин, явно удивленный сказанными словами Иуды. – Мне казалось, что эта работа была им сделана в зрелом возрасте?
– Нет, уважаемый Сергей, абсолютное большинство людей думают точно так же, но ему было 29 лет от роду, уж мне-то вы поверьте.
– Да уж, – согласился Сергей Арнольдович, горько вздыхая, – сомневаться не приходится.
Он уже окончательно убедился, что это не сон.
– Леонардо взялся за заказ монахов с каким-то нечеловеческим рвением. До него было написано великое множество «Тайных вечерь». Но ему хотелось сделать нечто особенное, неповторимое. К сожалению, у него ничего не получалось. Сама концепция картины никак не могла зародиться в его мозгу такой, какой мы ее с вами знаем теперь. А тогда ничего не выходило.
Писал он ее ужасно тяжело. А сколько краски перевел. Я за всем этим наблюдал со стороны, и мне было жаль смотреть на этого человека. Он иногда сутками сидел на воде и хлебе, а бывало вообще ничего не ел. Иногда бросит все, пойдет другими делами заниматься, и вдруг срывается как угорелый, бежит к своей фреске и начинает что-то убирать, что-то заново рисовать, чиркать, мазать. Исхудал, под глазами синяки. Помощники его с ног валятся. Идея у него уже начала зарождаться. А суть ее заключалась в том, что никто из участников «Тайной вечери» не смотрит на нас с вами. – Иуда подошел к картине. – Обратите внимание, уважаемый Сергей, они все увлечены, возмущены словами, произнесенными Иисусом: «Один из вас предаст меня». И еще, – продолжал Иуда. – На прежних изображениях «Тайной вечери» или вообще не изображали меня, или где-то в уголке пристраивали, как христопродавца. Но главное не в этом. Леонардо впервые применил в этой работе эффект фотографии. Иными словами поймал мгновение. Не всякому фотографу такое удается. А здесь – художественное полотно и мгновение жизни. Возможно самое великое мгновение.
Иуда умолк. Ванин с нетерпением ждал продолжения. Ему становилось все интереснее. Безразличия как ни бывало.
– До Леонардо меня пытались всегда изображать отдельно от учеников мессии. Чаще вообще изображали одного, в лучшем случае с тридцатью серебряниками, в худшем – повесившимся на суку. Уже на каких только суках я не висел: и на березовом, и на осиновом, и на ольховом. Кому как больше нравится. Леонардо не писал, он жил в этой картине, и был первым, кто изобразил меня равным среди всех учеников Иисуса. – Иуда замолчал, а потом неожиданно добавил: – И вот что интересно, картину свою Леонардо пишет через 1500 лет после свершения действия, изображенного на полотне, представляете?
Ванин слушал не моргая.
– А людям кажется, – продолжал Иуда, – что это происходит во время Леонардо. Это у него все получится потом, но тогда, когда он начал ее создавать, мучился он, конечно, страшно. Я забежал немножко вперед, поэтому вернусь к начальной стадии – как все происходило, по этапам. Не будете возражать? – спросил он Ванина.
– Нет, – отозвался Ванин.
Он подошел к камину и стал подбрасывать березовые поленья.
– Хорошо, – довольно воскликнул Иуда. – Люблю тепло.
– Может еще по рюмашке опрокинем? – спросил его Ванин.
– Прекрасный напиток это ваша русская водка. Трудно устоять. Давайте рюмашку, – довольно согласился Иуда. – Опрокинем.
Выпили. И он продолжил:
– Как вы понимаете, писать лица апостолов – совсем непростое дело. Леонардо их в лицо отродясь никогда не видел. Так вот, он эти образы искал на рынках, в харчевнях, среди нищих, обездоленных людей. Для художников это занятие во все времена было обычным делом. Так вот, однажды Леонардо, гуляя по городу, забрел на рыночную площадь. Там жизнь кипит, гуляет, веселится простой люд. И вдруг в сточной канаве разгуливающий Леонардо видит пьяного забулдыгу, который лежит там весь в грязи, в нечистотах. Но Леонардо этот пропащий пьяница приглянулся. Он, видите ли, захотел с него писать мой образ.
Ванин обомлел от удивления:
– Да-а?
– Не удивляйтесь. Я пригляделся, вижу, ничего общего со мной в этом экземпляре нет. Но Леонардо уже подзывает своих двух помощников и распоряжается оттащить того в мастерскую и привести в порядок. На следующий день Леонардо зовет с собой этого пьяницу в харчевню и там начинает его рисовать. Почему в харчевне? Очень удобно. Позировали в то время часто за еду, заодно и самому можно перекусить. Сидят они, значит, друг против друга: один ест, второй работает. И вдруг этот протрезвевший мужчина задает Леонардо вопрос: «Вы меня разве не помните?». «Нет», – отвечает удивленный Леонардо. «А я до прошлого года пел в церковном хоре. Вы к нам приходили и выбрали меня». «Для чего это я вас выбрал?» – поинтересовался увлеченный работой Леонардо. «Вы с меня господа бога нашего Иисуса Христа рисовали. Я вот после этого и запил». Леонардо как сидел, так и замер. «Неделю пил, не просыхая».
Однажды, в субботу это было, сидит он один перед своей картиной и плачет. Я пристроился сбоку, чтобы видно не было, и слежу, как бы с собой чего не сотворил. Совсем плохой он был тогда. Вдруг чувствую мне на плечо легла мягкая рука, которую ни с какой другой не спутаешь. И тихий голос его спрашивает меня: «Узнаешь ли ты меня, сын мой?» «Как не узнать учителя своего, даровавшего бессмертие мне и право при имени твоем находиться и служить тебе?» – отвечаю я ему. «Иуда, – говорит он мне, – помоги рабу моему, святое дело творящему, но с пути истинного свернувшему, гордыню свою за благо принявшего. Открой, заблудшему, глаза примером жизни своей».
– И что, вот так реально слышал голос Иисуса? И рукой он вас коснулся?
– Конечно, – отвечал Иуда. – После его вознесения мы с ним только так и общались. По-другому уже нельзя.
– С ума сойти, – вырвалось непроизвольно у Сергея Арнольдовича. – И что было дальше?
– Подошел я к нему и стал успокаивать. Он слушать не хочет, жалится, бедолага, на судьбу свою, что родился без любви, живет без любви, что никто таланта его не ценит и что он один никому не нужный. Тут я ему и говорю: «Господь прислал меня к тебе помочь дело твое богоугодное завершить и от гордыни порочной тебя избавить». Он, конечно, принял меня за сумасшедшего. «Пошел вон, – говорит, – дурак! Прекрати чушь нести». Должен сказать, что в то время Леонардо был не очень верующим человеком. Да, по моему глубокому убеждению, верующим он вообще никогда не был. Для людей его круга и образа жизни это было обычным делом. Несмотря на жестокие порядки и влияние церкви, студенческая молодежь подшучивала над церковниками, бывало, что и откровенно богохульничала. Дело в том, что очень многие люди, по большому счету, не проводили разницы между богом и церковью. Хотя бог – это одно, а церковный служитель – совсем другое. Леонардо не был другим; иное дело, что он был одаренным человеком с жаждой непомерного познания этого мира.
– Так дальше-то что же было? – остановил Иуду Ванин. Ему не терпелось узнать продолжение.
– Дальше я ему говорю: «Ткни в меня, пожалуйста, рукой. Да посильней. Не бойся». Он не раздумывая, с силой толкает меня в грудь. А нет ничего. Он, конечно, оторопел. Удивлен, стал тыкать в меня и слева, и справа, и прямо, и даже руки во мне соединять, как бы внутри меня. Проверяет, есть я или нет меня. «Что это? – спрашивает он меня изумленно, с ужасом на лице. – Я ничего не понимаю». «Ни что, – говорю я ему, – а кто». «А кто ты?» – спрашивает он меня, совсем одураченный. Смотрю, а от хмеля у него ничего не осталось. «Я, – говорю ему, – я есть апостол Иуда из Кариот». «Это тот самый?» – спрашивает он, оборачиваясь на пустое место на картине, где должен находиться я. Смотрю, он хватает в руки карандаш и сходу начинает на бумаге делать с меня набросок. Естественно, я его остановил: «Еще успеешь», – говорю. Он смотрит на меня вопрошающим взглядом, полным любопытства и смятения, как бы понять хочет, наваждение это, вызванное вином, или реальность. Повторяю ему: «Я – апостол Иуда из Кариот. Меня прислал Он, уберечь душу твою от греха и на путь праведный поставить. Святое дело надлежит делать с чистыми помыслами и просветленной душой. Иначе, добра от такого дела не жди». «Да что Вы такое говорите, господин Иуда. Вас самого изгнали из учеников Иисуса». «Нет, – отвечаю ему, – милейший. Где ты читал, что мессия меня изгнал из учеников своих? Иисус этого никогда не делал. Изгнать мог только Он. Ты посмотри на творенье свое незаконченное. Ты меня сам хочешь посадить вместе с Иисусом за одним столом как равного среди равных. Этого никто раньше так не изображал. Твоей рукой правит божественное провидение, а ты этого не ценишь. Считаешь себя обделенным, недооцененным, великим и незамеченным. Гордыня твоя – это болезнь и печаль души твоей, которые ты пытаешься излечить вином, тем самым усугубляя участь свою, двигаясь по пути греха на встречу с дьяволом». Иуда замолк.
