Дина Ратнер - Бабочка на асфальте
— И какое же она дала заключение? — смеялась Зоя.
— «Сверхнормальный!» — Слышала о таком диагнозе?
— Скажи, сколько можно мучиться в этой квартире? Не легче ли заработать деньги и купить кооперативную? Молчишь. О семье думать надо, а ты в облаках витаешь.
Уже целый год изучаешь религию китайцев. Ну, и что тебе прибавило это знание?
— Положим, не год, полгода, но не в этом дело. Знаешь, у меня ещё в детстве было такое чувство, словно, кто-то позвал меня, и я должен узнать что-то самое главное, и тогда всё будет по справедливости. Мне всегда казалось — я за всё в ответе. Помню, в школе, нашкодит кто-нибудь, и учительница спрашивает в классе:
«Кто это сделал?» Все молчат, а меня так и подмывает встать и сказать: «Это я, я во всём виноват». Раньше мечтал осчастливить человечество изобретением вечного двигателя, теперь понимаю — куда как важней отыскать некую равнодействующую в мире — чтобы обходиться без войн и страданий. Я не первый мучаюсь сознанием бессилия человеческого разума.
— Знаешь анекдот про Рабиновича? — усмехнулась Зоя.
— Их много…
— Так вот, написал Рабинович письмо в ЦК, просил официального разрешения иметь две жены. «Зачем? — удивились там. — Зачем вам две жены, вы ведь уже не молодой человек». На что тот отвечает: «Первой я скажу, что пошёл ко второй, второй, что пошёл к первой, а сам отправлюсь в библиотеку и буду читать, читать». Про тебя анекдот, и фамилия совпадает.
— Увы, Рабинович — трагический персонаж анекдотов. Есть ещё анекдот, этот уж точно про меня. Так вот, хоронят Рабиновича, навстречу идёт Абрамович. Абрамович спрашивает: «-Что здесь происходит?» Рабинович отвечает: «-Ты что не видишь — меня хоронят». «-Так ты же живой!» «-Кому это надо» — сокрушается Рабинович.
— С твоим образованием другие давно в начальниках ходят, — сердится Зоя. — Где-то нужно смолчать, где-то стерпеть, а ты — что думаешь, то и говоришь.
Нельзя так жить.
— Как могу, так и живу.
— Это не серьёзно. И не серьёзно твоё предложение разгородить комнату. Не обижайся, но все люди разные, то, что достаточно тебе, не устраивает меня. Зачем тебе жениться, сидел бы в монастыре и книжки читал.
— Я уже думал об этом. Во-первых, нужно вырастить сына, во-вторых, тамошнее начальство покруче будет. Смирение и послушание — основа монастырского устава.
— Я понимаю, но ведь и меня понять можно, не на твою же зарплату детей рожать.
Не перспективный ты, у тебя ничего нет, и не будет. Чтобы иметь деньги нужно их любить.
— Пока нет перспективного, спишь со мной.
— Ты же знаешь, мне хорошо с тобой. Вот только вместо того чтобы бороться за место под солнцем, в нирване пребываешь.
— Нирвану проехали, буддизм — религия без Бога. Для того, чтобы понять себя и всё, что вокруг — необходим личный диалог с Богом.
— Так и будешь за книжками сидеть. А дальше что?
— Дальше? Дальше — то же, что и у всех…
— Все по-настоящему живут, куда-то ездят, что-то смотрят, покупают красивые вещи.
Проводил я в тот вечер Зою до метро, вместе спустились в вестибюль. Потом смотрел, как она ступила на экскалатор и стала укорачиваться, сначала исчезли ноги, потом серая беличья шубка, голова обернулась ко мне с лёгкой улыбкой и тоже уплыла вниз.
Плохо мне. Отстаивая своё право быть самим собой, я всякий раз оказываюсь в одиночестве. Временами кажущаяся взаимность не спасает, но без Зои было бы ещё хуже. «Зачем человек мается иллюзией единения душ»? — думал я, шагая по улице к своему переулку. Было темно, холодно, шёл мокрый снег. — Единения не бывает, каждый сам по себе. Окажись я с Зоей под одной крышей, невольно стал бы угождать ей, и потерял бы чувство цельности. Одиночество помогает сохранить независимость, не нужно ни с кем соревноваться в удаче, идти на компромисс. Но не могут же отношения людей быть случайностью, химерой.
Ничего не предвещало перемен в наших отношениях, как вдруг, Зоя позвонила и сказала, что у неё умер отец, мать просит меня прийти. Пошёл, конечно, мало ли какая помощь понадобится. Похороны с отпеванием в церкви, венками из парафиновых цветов на еловых ветках особенного впечатления не произвели. Пропустил мимо ушей и речи представителей профсоюзного комитета завода, где покойный работал жестянщиком. Вот только, однополчанин умершего плакал навзрыд. Судя по всему, для него это была большая беда, чем для всех остальных, даже для жены. Вдова с замкнутым суровым лицом помыкала мужем; Зоя рассказывала: слабохарактерный отец никогда ей не перечил.
На поминках были только родственники — сестры матери со взрослыми детьми и внуками. Все приехали из родной деревни Калязино, что в ста километрах от Москвы. Сёстры работали на фабрике нейлоновых плащей и прихватили свою продукцию в качестве подарка столичной родне. На вешалке в коридоре пузырились синие и коричневые плащи «болонья». По прищуру моёй предполагаемой тёщи — её холодные, острые, стального цвета глаза накалывали как букашку, — я понял свою роль.
Во-первых, свидетельствую перед роднёй, что тридцатипятилетняя Зоя не хуже других — у неё есть жених. Во-вторых, мне следует занять освободившееся место подкаблучника.
Спустя несколько дней, будучи у меня в гостях, Зоя рассказывала, как мать возмущалась по моему поводу: «Он, — говорит, — жрать что ли сюда пришёл».
— Мне следовало принести деньги на поминки, — медленно заговорил я, собираясь с мыслями после такого заявления. — Не догадался. Извини. Знаешь, не пойду я больше к вам.
— Почему? — всполошилась Зоя. — Это невозможно! Мы ведь теперь вроде как объявили о своей помолвке.
— Не пойду, и всё тут. Теперь стоп! Дальше нельзя. С твоей маменькой надо на расстоянии, пообщались слегка, и хватит.
Через два года Зоя умерла. Умерла, как и её отец, от рака желудка. Ничего не осталось у меня от неё на память. Вот только перед глазами её длинные светлые волосы, и вижу эти волосы почему-то со спины — когда она уходит. Стараюсь воскресить в себе ту давнишнюю боль расставания и не могу. Словно сверху смотрю на тех двоих — один привалился к колонне в метро, другая уходит. Уходит навсегда.
В семидесятые годы на всех предприятиях и проектных конторах стали вводить некую мифическую должность инженера по научной организации труда. Взяли такого инженера и в «Мосжилпроекте», куда я после долгих поисков ушёл из НИИ.
Сотрудников всех отделов вызвали в кабинет директора и представили нам чистенького, пахнущего дезодорантом Андрея Даниленко. Андрей, только что окончивший журналистский факультет, говорил с энтузиазмом, собирался взяться за дело, засучив рукава. Вскоре он понял, что его дипломная работа об оптимальных рабочих группах в десять человек — именно в таких коллективах, он считал, складываются идеальные межличностные связи, — не имеет отношения к производительности труда, чем ему надлежало заниматься. Сблизила нас любовь к стихам и ненависть к открытым партсобраниям, где явка, даже для не членов партии, строго обязательна. Юный ясноглазый Андрюша одним махом перечеркнул нашу двадцатилетнюю разницу в возрасте; хлопал меня по плечу и называл своим человеком. Мы подружились. Оглядываясь, не видит ли кто из сотрудников, он совал мне в портфель запрещённую литературу, за которую, уверял «дают срок». Когда же я вошёл в доверие «на полную катушку», повёз меня на станцию Пушкино к своему духовному наставнику Александру Меню. «Кстати, — заметил Андрюша в электричке, — батюшка из твоих — евреев, и вашего брата у него больше чем русских».
Мы шли по тропинке через обновлённый светлой, майской зеленью лес. Мой спутник смотрел вокруг с улыбкой умудрённого человека и наставительно говорил: «жить надо здесь, на живой земле, а не на раскалённом городском асфальте» Редкий, сквозящий солнцем лес неожиданно оборвался, перед нами оказалось только что вспаханное поле. Пение птиц мешалось с их утробным клёкотом по поводу лёгкой добычи. Птицы камнем падали на сдобный, ещё не успевший просохнуть чернозём, выхватывали червяков, и так же стремительно по вертикали взмывали вверх. За полем начиналась самая что ни наесть настоящая деревня — с колодцем, стайками гусей и привязанными на длинной верёвке мекающими козами. Деревенские жители смотрели на нас приветливо — знали к кому приезжают сюда москвичи.
Андрей остановился перед двухэтажным деревянным домом, по свойски распахнул калитку, без стука открыл дверь в сени, где, очевидно, следовало снять шапку и пальто. Коли таковых не оказалось, мы, минуя сени, сразу ступили в просторную комнату, по стенам которой стояли стеллажи с книгами — от пола до потолка. На креслах, стульях, скамьях сидели люди всех возрастов. Из обрывков разговоров понял: батюшка в церкви, служба скоро кончится. Я стал рассматривать корешки книг: литература по истории, философии, религии всех времён и народов. Стояли тома по искусству, психологии, даже медицине. Я и представления не имел о существовании многих книг, сразу же проникся благоговением к хозяину этих сокровищ и людям, сидящим здесь.
