Сергей Алиханов - Оленька, Живчик и туз
Рор Петрович закашлялся и почему-то чрезвычайно застеснялся этого вполне приличного слова. Он опять пропустил абзац, и прочел: — “Участники договора обязуются полностью обеспечить погашение задолжностей и текущих платежей дебитора…” — но опять невольно наткнулся на это же самое неблагозвучное и столь неуместно, даже вульгарно прозвучавшее выражение. Он виновато поднял глаза на Оленьку и вдруг обнаружил, что именно это слово, повторенное им трижды, произвело на прекрасную тузопросительницу магическое действие. Глаза Оленьки были совершенно полузакрыты, а ротик, а губки, тонко очерченные губки, напротив были полуоткрыты и более того, судя по всему, необыкновенно сухи — Оленька жадно облизывала их язычком. Основной Диспетчер решился посмотреть, как там поживает бедная ушибленная ножка, стал опускать взгляд вдоль золотой искрящейся нитки, так удачно украшающей выходное Оленькино одеяние, и — Боже мой, Боже ты мой милостивый! Господин Фортепьянов вдруг с трепетом обнаружил, что уже нет никакого нарядного орнамента из люрекса и пропала в нем всякая необходимость. Синий валик платья, который еще недавно, всего несколько мгновений назад был подолом и полностью прикрывал не только бедра, но даже и точеные Оленькины колени, был подтянут, свернут и скомкан. А пальчики левой ручки грациозно вцепились в ослепительно яркие желтые трусики и оттянули их в сторонку, чуть-чуть вбок и даже несколько вверх. Указательный же и безымянный пальчики правой ручки, нестерпимо сияющие драгоценностями, разодвинули головокружительное пространство плоти для среднего пальчика. Сам же шаловливый средний пальчик отнюдь не нырнул в эту прельстительную бездну. Этот смелый, белейший брильянтовый пальчик, подрагивая и чуть поглаживая, вытягивал нежнейший гребешочек дебитора, который на глазах изумленного господина Форпепьянова вдруг стал расти, расти…
— Оленька, солнышко мое, — прошептал Основной Диспетчер.
— Иди ко мне, Ророчка, иди сюда, сладкий мой, — потребовала Оленька.
Нет, недаром по всей Европе Фортепьянова зовут господин Рор, что по-немецки (и здесь немчура наследила) означает господин Труба, причем не в переносном, а в самом прямом, грубом значении этого слова. Отбросив пакетик со льдом и уже сыгравшее свою замечательную роль типовое Соглашение, Ророчка торопливо скинул отливающий серебром пакорабановский костюмчик, ивсенролановское нижнее белье, глянул вниз своего живота и с удивлением убедился в европрозорливости. Рор Петрович давно и с горечью был убежден, что годы, проведенные им в северной кислородной недостаточности, сыграли с его организмом плохую шутку. Однако, вот он, в чрезвычайной молодости кусок трансевропейской Трубы собственной персоной — или, говоря по-русски, Террор Петрович и сбоку бантик, будьте любезны!
В полной сексуальной готовности господин Фортепьянов уверенно шагнул к испанскому дивану, а между тем Оленька уже преподносила Ророчке приятнейший сюрприз. Оказывается, никакой особенной субтильности в ее точеном теле не было и в помине, а была самая что ни на есть всамделишная двубулочнопухленькая просторница! За те двадцать секунд, которые потребовались Основному диспетчеру, чтобы раздеться, Оленька не только успела полностью обнажиться — она успела еще и как следует нагнуться, и поднять за край испанский диван, который сам собою вдруг неожиданно стал раздвигаться. И тут Оленька изловчилась и вскочила — это с больной-то ножкой! — затем запрыгнула коленками на надвигающиеся на нее подушечки, и в своем движении назад еще и уперлась ручками, и выгнула точеную спину… А диван все ширился, раздвигался и как бы угодливо преподнес ее самое — беловоздушное, душистое и ласковое существо — многоуважаемому Рору Петровичу, причем сразу с выбором! Поскольку классика, которой так упорно занимался и придерживался в отношениях с Оленькой бывший Венедикт Васильевич, давно и изрядно ей приелась. Ложись перед ним на спину, словно она в Первой Конной армии служит, и не шевелись, а только изнутри — будь добра! — как хочешь так и выкручивайся, но сжимайся. Вот тебе, ефрейтор Пыльцов, твоя муштра теперь и выйдет боком!
Ликующий, окрыленный, вдохновленный господин Труба не заставил себя долго ждать — его рор на встречном движении вошел в Оленькину просторницу искренне, сразу и глубоко.
— ах! Ах! АХ! — и Оленька уже не играла, играть ей уже не было никакой необходимости — она действительно любила Рора Петровича господина Фортепьянова всем телом, любила всем сердцем и всей душой. И Ророчка тоже любил ее, любил сильно, властно, и так ей хотелось, чтобы еще и преданно любил, и навсегда!
Изголодавшийся Основной Диспетчер, словно жокей — благо врожденная комплекция вполне позволяла — оседлал белую, белоснежной масти в розовых яблоках проступающего наслаждения Оленьку, взнуздал ее и понесся на ней вскачь, во весь опор, рысью, потом галопом, потом резво поменял аллюр, еще более ускорился, перешел на иноходь, хотел первым пересечь финишную черту, но Оленька изогнулась, схватила его снизу — нежнейшим, самым проникновеннейшим образом! — за финики, позванивавшие, словно серебряные колокольца, и на одно-единственное мгновение его опередила. Кончили они одновременно, поскольку Оленька делала это дольше, гораздо дольше, и уже Рор Петрович стал выходить из нее, и уже вышел полностью, а она все пятилась, все раскрывалась, все выворачивалась изнутри…
Господин Фортепьянов оказался молодцом. Едва очухавшись, он сказал:
— Мне никогда еще не было так хорошо! Как же я счастлив, как безумно я счастлив, любимая моя Оленька!
Так что же, господа, есть счастье, что же есть безумное счастье?! Спросить бы у душки Рора Петровича — ведь он точно знал, что же это такое, в то блаженное, восхитительное мгновение. Может, действительно, не в деньгах счастье? Не в больших деньгах, и не в малых деньгах, а в Ланчиковой, какой бы продажной шкурой она ни была?… Но Оленька Ланчикова как раз и любит только деньги и ничего больше на дух не признает — вот загадка, вот заковыка…
8.
Едва раздвижной самобранный испанский диван на 18-ом этаже Небесного офиса подвез изменницу-блондинку Оленьку Ланчикову в презент господину Фортепьянову, обманутый Венедикт Васильевич вдруг почувствовал первый по-настоящему болезненный укол в сердце.
Еще минуту назад он тупо рассматривал международный автосалон, коим является стоянка перед Тузпромом, и, чтобы как-то отвлечься от грустных мыслей, подсчитывал вокруг себя фигурки золотых и серебряных ягуаров на удлиненных капотах одноименных автомобилей. Скуки ради он все пытался угадать — что же проносят областные тузопросители в суверенный сияющий небоскреб? Курские, воронежские, тульские, калужские и иже с ними областные ходатаи, выходя из “Волг” с соответствующими номерными знаками, все несли и несли к проходной туго набитые пакеты и сумки.
“Что в них, в этих объемистых сумках? Ведь в Тузпроме есть абсолютно все — и супермаркеты, и рыбные рестораны, и туристические, и билетные агентства, и аптеки, и салоны красоты, — все имеется в Тузпроме и даже с избытком”, — размышлял Венедикт Васильевич.
А неугомонные тузопросители все вынимали из багажников пакеты и свертки и все несли, и несли их мимо Пыльцова.
“Налик! Зеленый налик!” — догадался наконец Пыльцов, вышел из “Ауди”, задрал голову и в невыносимой тоске стал смотреть вверх, пытаясь различить на гладком зеркале феноменального покрытия единственную маленькую форточку, открытую в кабинете господина Фортепьянова.
“Эх, как бы хорошо сейчас туда гранату швырнуть!… Нет, не добросить… Из пушки что ли туда пульнуть? Но где взять пушку?… Птичку бумажную или еще лучше шмеля запустить! Чтобы залетел шмель в форточку и прямо в глаз вонючке Фортепьянову впился!…” — ревнивые, почти пушкинские мечты терзали Венедикта Васильевича…
Тут, однако, он очень вовремя заметил, что между “Ягуаров” пробираются к Тузпрому знакомые костромские шустряки, которые не раз попадались ему в приемной Гендиректора Новокостромского химкомбината господина Лапидевского-Гаврилова, и они тоже несли в обеих руках обмотанные широким скотчем объемные пакеты.
Венедикт Васильевич нырнул обратно в “Ауди”, захлопнул дверь и лег на сидение. Костромичи прошмыгнули мимо. Получается, что он совсем не зря тут высиживает и прохлаждается, а собирает информацию для будущих внутриобластных интриг.
Но тут сердце Венедикта Васильевича сильно, непереносимо сжалось, и такая боль прозрения пронзила все его ревнивое существо, что все эти праздные подсчеты и полезные наблюдения оказались вовсе ни к чему. Он сел за руль и мгновенно утратил интерес ко всему прохиндейскому возлетузмпромовскому шустрению. От горя и безысходности ревнивец в голос завыл — он теперь знал, знал точно и наверняка, что их с Оленькой Ланчиковой бесконечная погоня за легкими деньгами привела к измене! Пыльцов не только представлял — он наяву увидел, как угодливо и подобострастно выгибает свою точеную талию обнаженная Оленька, и услышал, как страстно она повизгивает, добиваясь благорасположения проклятого Фортепьянова! Пыльцов нажал изо всех сил на мощнейший клаксон фашистской дюралюминиевой тачки и загудел, но вовсе не так боязливо и кратко, как он это делал всего несколько минут назад. На всем земном шаре за последние полгода так невыносимо, так отчаянно и грустно гудел лишь капитан “Хо-Ши-Мина”, когда его очищенный от бронетанкового металлолома, опустошенный сухогруз с открытыми кингстонами уже погружался в темные воды Индийского океана. Через всю шикарную автостоянку к взбесившемуся “Ауди” с электрошоковой дубинкой в руке заспешил широкоплечий белобрысый охранник, бычара по кличке Гон, который еще час назад скинул всю необходимую информацию о происходящем возле и внутри Тузпрома своему законнику Живчику. А подбиравшиеся, подкрадывавшиеся сзади к тому же “Ауди” с костромским кидалой внутри господа Детский и Мутрук с тремя наиболее физически развитыми атомными ремонтниками из РСУ-61, которые уже держали наготове бельевые веревки с петлями на концах, наоборот на секунду замешкались и приостановились буквально в метрах пятнадцати от уже обреченного на тяжкие коммерческие пытки вексельного афериста.
