Эдмунд Вааль - Заяц с янтарными глазами: скрытое наследие
Шарль поселяет эти objets, покрытые густым черно-золотым лаком, в своей гостиной на рю де Монсо, куда он недавно привез золотистый ковер мануфактуры Савонри. Этот прекрасный ковер из шелка был создан в XVII веке для одной из галерей Лувра. На нем выткана аллегория Воздуха: четыре толстощеких ветра дуют в трубы, всюду порхают бабочки и вьются ленты. Ковер пришлось немного обрезать по краям, чтобы он уместился в комнате. Я пытаюсь представить себе, каково это — ступать по такому полу. Все вокруг утопает в золоте.
Коробка с детскими сластями
Лучший способ купить себе кусочек Японии — съездить туда самому. Именно так поступили сосед Шарля Анри Чернуски, стремившийся быть впереди остальных, и промышленник Эмиль Гиме, устроитель выставки в Трокадеро.
Если вы не могли путешествовать, оставалось посещать парижские галереи, торговавшие японскими безделушками. Такие магазины были излюбленными местами свиданий великосветских любовников — rendez-vous des couples adultères — вроде Шарля с Луизой. В былые времена такие пары можно было увидеть в Jonque Chinoise[16], магазине на рю де Риволи, или в схожем магазинчике Porte Chinoise[17] на рю Вивьенн, где владелица мадам Дезуа — та самая, что продавала предметы японского искусства первой волне коллекционеров, — «восседала на троне, вся в драгоценностях., являя в наши дни почти историческую фигуру, наподобие жирного японского идола». Теперь флагманом торговли была лавка Сишеля.
Сишель был великим торговцем, но сколько-нибудь наблюдательным антропологом его никак не назовешь. В брошюре «Заметки скупщика безделушек в Японии» (Notes d’un bibeloteur au Japon), напечатанной в 1883 году, он писал: «Эта страна явилась для меня чем-то абсолютно новым. По правде говоря, меня совершенно не интересовала повседневная жизнь: единственное, чего мне хотелось, — покупать на базаре лаковые вещицы».
И это все, чем Сишель там занимался. Вскоре после прибытия в Японию в 1874 году он обнаружил на рынке в Нагасаки скрытую под толстым слоем пыли целую партию лаковых шкатулок для письменных принадлежностей. Он «заплатил по доллару за штуку, а сегодня многие из этих предметов оцениваются дороже, чем в тысячу франков». Это и были те шкатулки для письменных принадлежностей, которые он продавал (о чем он умалчивает) своим парижским клиентам вроде Шарля, Луизы или Гонса, гораздо дороже тысячи франков.
В те дни Япония была настоящей сокровищницей предметов искусства, которые легко было купить по сходной цене. Улицы ее городов были утыканы лавками, где торговали антиквариатом, тканями или отданными в заклад вещами. На заре у твоей двери толпилось множество торгашей: это были продавцы фукуса [свитков] или купцы, перевозившие бронзу на повозках. Случалось даже, что обычные прохожие охотно соглашались продать вам нэцке со своих оби [поясов]. Предложения купить что-нибудь сыпались здесь непрерывно, так что за этим следовало сильное утомление и даже отвращение ко всяким покупкам. Впрочем, эти торговцы экзотическими вещами были весьма любезны. Они вызывались быть вашими проводниками, торговались в вашу пользу в обмен на какую-нибудь коробку с детскими сластями и отмечали сделку, устраивая в вашу честь пышные пиры, которые заканчивались очаровательными представлениями с участием танцовщиц и певиц.
Япония сама по себе была такой коробкой со сластями. Коллекционирование в Японии вызывало острые приступы жадности. Сишель пишет о своей потребности de dévaliser le Japon — ограбить, обобрать Японию. Рассказы о том, что обнищавшие даймё распродают свое наследство, самураи — свои мечи, танцовщицы — свои тела, а прохожие — свои нэцке, — становились легендами о безграничных возможностях. Кто угодно продаст вам что угодно. Япония существовала как некая параллельная страна дозволенных удовольствий — художественных, торговых и сексуальных.
Японские вещи намекали на эротику, и не просто на совместное рассматривание любовниками лаковой шкатулки или безделушек из слоновой кости. Японские веера, безделушки и наряды оживали лишь во время свиданий наедине. Они становились подспорьем для ролевых игр, для чувственных экспериментов над собой. Разумеется, они не могли оставить равнодушным Шарля — с его-то герцогским ложем с парчовыми занавесями, с его любовью к бесконечному изменению обстановки в квартире на рю де Монсо.
На картине Джеймса Тиссо «Японка в бане» (La Japonaise аи bain) девушка, стоящая на пороге японской комнаты, изображена обнаженной, — если не считать тяжелого парчового кимоно, распахнутого и свободно ниспадающего с плеч. Моне написал соблазнительный портрет своей жены Камиллы — в золотом парике, в струящемся красном халате, украшенном вышивкой: самурай, выхватывающий меч из ножен. Позади нее, будто взрывающиеся фейерверки Уистлера, лежат на полу и висят на стене веера. Это самое настоящее представление, устроенное для художника. Оно напоминает ту сцену в Прустовском «По направлению к Свану», где demi-mondaine [18] Одетта принимает Шарля, облачившись в кимоно, а в ее гостиной с японскими шелковыми подушками, ширмами и светильниками, стоит тяжелый аромат хризантем — дань обонятельному «японизму».
Казалось, собственность менялась местами с собственником. Все эти предметы, похоже, порождали ненасытность, сами завладевали своим владельцем, предъявляли ему свои требования. Сами коллекционеры говорят об опьянении охотой за покупками, об этом процессе, который мог доводить до безумия. «Из всех без исключения страстей страсть к безделушкам — пожалуй, самая ужасная и непобедимая. Человек, влюбленный в предметы старины, — пропащий человек. Безделушка — это не просто страсть, это безумие», — утверждал молодой Ги де Мопассан.
Навязчивое описание такой одержимости можно найти в странной книге, написанной Эдмоном де Гонкуром, бичевателем Шарля. В «Доме художника» (La Maison d’un artiste) де Гонкур подробно описывает комнату за комнатой собственного парижского дома — все boiseries[19], картины, книги, декоративные предметы, — пытаясь увековечить каждый предмет, каждую картину и их расположение, чтобы воздать дань памяти покойному брату, с которым жил. В этих двух томах (а в каждом более трехсот страниц) де Гонкур выстраивает одновременно автобиографию и травелог, а также исчерпывающий инвентарь дома — полную опись его содержимого. Этот дом пропитан японским искусством. Прихожую украшает японская парча и свитки какэмоно. Даже сад представляет собой старательно подобранную коллекцию китайских и японских деревьев и кустарников.
Есть даже достойная Борхеса деталь: в коллекцию де Гонкура входит группа китайских произведений, собранная еще в XVII веке одним японцем, bibeloteur exotique[20]. Мы наблюдаем бесконечную игру в этой перекличке гонкуровских картин, ширм, свитков, открыто выставленных напоказ, с теми предметами, что хранятся за стеклом витрин.
Я мысленно вижу, как де Гонкур — темноглазый, с непослушным белым шелковым платком, завязанным в узел под подбородком, стоит в эффектной позе у дверцы своей витрины из грушевого дерева. Держа в руке одно из своих нэцке, он начинает рассказ о неотступном поиске совершенства, стоящем за каждым из этих предметов:
Целый ряд исключительно превосходных художников — как правило, специалистов — ответственны за… изготовление и посвящают себя целиком созданию какого-нибудь определенного предмета или существа. Так, нам известно о художнике, чья семья в течение трех поколений вырезала в Японии крыс — одних только крыс, и ничего больше. А помимо этих профессиональных художников, наряду с этими людьми с золотыми руками, были и скульпторы-любители, которые для забавы вырезали крошечные шедевры-нэцке. Однажды месье Филипп Сишель подошел к японцу, сидевшему на пороге своего дома, и заметил у него в руках нэцке, на вид почти уже законченное. Месье Сишель спросил этого человека, не желает ли он продать нэцке… когда оно будет завершено. Японец рассмеялся, а потом сказал, что на доработку уйдет еще около восемнадцати месяцев; а потом показал ему другое нэцке, висевшее у него на поясе, и сообщил, что на его изготовление ушло несколько лет. И, продолжая беседу, этот художник-любитель признался месье Сишелю, что дело не в том, что «он чересчур медленно работает… Ему необходим сам процесс… И что он занимается этим лишь изредка… в те дни, когда выкурит трубочку-другую, или у него веселое настроение, или он полон сил». Таким образом, японец дал ему понять, что для этой работы ему необходимы часы вдохновения.
Все эти безделушки из слоновой кости, лака или перламутра, по-видимому, говорили о том, что воображение японских мастеров целиком настроено на bijoux-joujoux lilliputiens — очаровательные лилипутские драгоценные побрякушки. В Париже всем была известна истина о том, что японцы сами маленькие и потому делают маленькие вещицы. И представление о такой миниатюрности часто становилось доводом в пользу того, что искусство Японии начисто лишено тщеславия. Японцы виртуозно, ювелирно передавали быстрые чувства и движения, но отступали, когда речь заходила о более сильных, трагических или благоговейных чувствах. Потому-то у них не было своего Парфенона и своего Рембрандта.
