Журнал «Новый мир» - Новый Мир. № 2, 2000
Задолго до гибели Рубцова подобные похороны достоверно описал пермский поэт Алексей Решетов:
Девчата с железным венком.
Фотограф с притворной тоскою,
На скорую руку завком
Хоронит газетчика Колю.
Ни матери нет, ни отца,
Ни музыки нет, ни молитвы.
Типичная гибель бойца
На поле решающей битвы.
Печальною кучкой друзья
Собрались в столовой на рынке.
Дешевая водка, кутья —
Не первые в жизни поминки.
Нас ангелы плохо хранят,
А сколько кровавых ристалищ…
Все чаще под утро звонят,
Что умер хороший товарищ.
На похороны поэта из Москвы приехал тихий и больной человек, тоже поэт — Борис Примеров. Да парень из города Горького, фамилию которого я запамятовал, кажется Сизов. С ними Рубцов учился в Литинституте. Друзья, объявившиеся ныне во множестве у Николая Рубцова, в том числе выставляющий себя самым сердечным, самым близким другом поэта Станислав Куняев, не изволили быть на скорбном прощании. Они как раз в это время боролись за народ, за Россию, и отвлекаться на посторонние дела им было недосуг.
Самой горькой и одинокой была на похоронах жена Николая Рубцова, мать его дочери, Гета Менщикова, приехавшая из деревни Николы. Она тихо плакала, сидючи в стороне, и так же незаметно возвратилась домой вдовою.
На поминках мужики перепились, и я тоже, вели себя неподобающе, и я тоже, ревели, шумели, пытались высказываться, рвать на себе рубахи и от стыда, не иначе, сразу после похорон слиняли, разбежались по своим углам, разъехались по деревням и долго-долго не сходились вместе.
С тех пор и началась отчужденность, затем и разобщение в нашей славной, братски объединенной организации. Воевода наш, руководитель организации, страстотерпец и друг наш Александр Романов, ныне тоже уже покойный, взмолился, просясь в отставку. Начали часто меняться секретари, но уж ни одного не оказалось Романову соответствующим, никто не мог прочно занять за многие годы им обогретого места.
Тогда-то вот, от тоски-печали и несносной сырой погоды, появилась у меня мысль вернуться на Родину. Меня давно уж туда тянуло, приглашали, звали родственники и власти, пусть не громко, но явно давали веху. Наибольшее старание, множество хлопот с переездом проявил Борис Васильевич Гуськов, тогдашний заведующий отделом культуры крайкома. Спасибо ему за это. И низкий поклон вологжанам за то, что на десять лет приютили они меня с семьею, сердечно обогрели, дали возможность плодотворно работать, наградили дружбой, иногда делились последним куском хлеба.
Я старался отвечать им тем же.
Пройдут годы. Посмертная слава поэта Рубцова будет на Руси повсеместная, пусть и не очень громкая. Найдется у вологодского поэта много друзей, биографов и поклонников. Они начнут превращать Николая Рубцова в херувима, возносить его до небес, издадут роскошно книги поэта. Не мечталось Рубцову такое отношение к себе при жизни. Все чаще и чаще станут называть Николая Рубцова великим, иногда и гениальным поэтом. Да, в таких стихах, как: «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны», «Видение на холме», «Добрый Филя», «Шумит Катунь», «Прощальное», «Вечерние стихи», «В гостях», «Философские стихи» и в последнем, в чемодане найденном, откровении века: «Село стоит на правом берегу» — он почти восходит до гениальности. Но все же лучшие стихи поэта говорят об огромных, не реализованных возможностях. Он уже пробовал себя в прозе, он приближался к Богу, реденько и потаенно ходил в церковь, застенчиво молился.
Душа его жаждала просветления, жизнь — успокоения. Но она, жизнь, повторюсь, плохо доглядывает талантливых людей. И Господь, наградив человека дарованием, как бы мучает, испытует его этим. И чем больше оно, дарование, тем большие муки и метания человека.
Есть у известного современного скульптора изваянная фигура Сергия Радонежского, установленная на зеленом холме средь зеленой поляны возле Сергиева Посада. В середке фигуры святого не зародышем, но смиренным ангелочком таится маленький, чистый мальчик.
Эту идею шибко ныне плодовитый и патриотичный скульптор скоммуниздил у древних ваятелей, перенес со старых православных икон. И Бог с ним, всяк живет и творит как может.
Вот и в поэте Николае Рубцове помещался этот светлый, непорочный ангелочек, оберегал его от многих пороков, удерживал от совсем уж поганых и безрассудных поступков, но не всегда справлялся со своей задачей. Однажды ангелочек-хранитель упорхнул куда-то, может, в голубые небеса подался — почистить крылышки от скверны нашей жизни, от экологической грязи, и тот архаровец, детдомовский удалец, взял верх над метущейся, ранимой душой поэта, подтолкнул его к гибельной черте, на краю которой он бывал уже не раз.
Свершилась еще одна трагедия в русской литературе, убыла и обеднилась жизнь на Руси, умолкнул, так и не набравший своей высоты, пронзительно русский национальный певец.
«Постойте! Поплачем!» — говорил древний арабский поэт много веков назад. Давайте последуем его призыву.
Сентябрь — октябрь 1999.
Продолжаем публикацию новых тетрадей документально-художественной прозы В. Астафьева «Затеси». Предыдущую тетрадь см. «Новый мир», 1999, № 8.
Алексей Алехин
Из записок бумажного змея
Из доступных человеку разновидностей счастья первые три — любовь, творчество и путешествия.
Собирая свои записки, я провел в путешествиях и разъездах чистого времени примерно восемь лет (в эту публикацию вместился из них, по моим прикидкам, год с хвостиком).
Тут они сгущены вроде того, как на Апшероне сгущают гранатовый сок, — временами до плотности стихов. Но и в остальном это вряд ли проза.
Мне б хотелось, чтобы читающий совершил свое путешествие вслед за мной. И если даже не отведал туземных блюд, то почуял их щекочущий ноздри запах.
14 ноября 1999.
Архангельские листки 1Порт Экономия… Фактория… Архангельск…
(я лепечу)
архангел пароходов…
Бесцветная зрячая ночь,
похожая на день незрячий.
Парадный проспект от вокзала до набережной прогулок,
где в саду у почтамта
ископаемый танк,
прародитель английский всех монстров:
уродина мертвая
стала добычей детей.
В стороне от нарядных трамваев
поленницы дров
за старьем деревянных домов,
отопленье печное,
и дощатые палубы мостовых
звучат под ногами, как бубен громадный,
сохранивший
ритм изначальный шагов
рыбаков, корабелов, матросов.
Место,
где, не закончив творенья,
плохо разобраны воды и тверди.
Рыжий саксофонист,
от башлей уплыв ресторанных
в острова,
песню тощую выдувает в охотку.
И черно-пестрой мелодией через кусты
к нему с островков, пораскиданных в дельте,
выходят коровы,
в чьих утробах проснулся забытый пастуший рожок.
Желтый день, каких тут не бывает,
вытекший вдруг из разбитого лета,
выгнал жителей
на самую бесконечную набережную в мире,
где пароходы, яхты
и золотой старательский песок пляжа,
который женщины отряхивают с розовых ступней,
выходя на нагретые камни.
Корабельные надстройки яхт-клуба.
В резном доме заводчика устроилась библиотека.
Каменные зевы лабазов и складов, торговавших прежде по морю
до самой Европы.
Репродукторы репетируют флотские марши.
Женщины в блузках.
Катят коляски,
поглядывая на морячков, вернувшихся из загранки.
Одиночки, семьи, подростки.
Какие-то немцы.
«Прогуляемся до партархива?..»
«Вечером джаз у моряков».
«Два лесовоза стали вчера под погрузку».
«Модные шмотки. В порту их всегда можно достать».
«Лучше на танцы».
Плечи девушек тронуты солнцем,
кроме полосок бретелек.
Мальчишки купаются.
Духовые флотские марши.
По ночам
с середины реки доносятся стоны землечерпалки:
так могли бы кричать
портальные краны, совокупляясь.
Там углубляют фарватер.
Ветер переменился.
На Соловках моросит,
подмокший народ, возвращаясь от Переговорного камня,
забредает в часовню,
где с печью для обжига глины обосновался
неофит ленинградский в юной бородке,
обладатель патента.
Он лепит свои безделушки, их обжигает,
проповедует тихо
и в храме торгует.
В келье,
крашенной кое-как под общежитье,
ходит в коротких подтяжках
председатель архипелага.
Закипает картошка на плитке.
Он развивает мечту,
как заберет под стекло творенье усердных монахов,
а пока
о прокладке канализации и водопровода.
За стеной, в келье номер 12,
практикантки из ПТУ в расстегнутых блузках
на коленях у взрослых друзей.
Где-то водки достали,
малолетки.
Неприятности будут у мэра.
Отход в 17.30.
Пароход,
приседая кормой в мрачном море,
перевозит латышских туристов.
Бар-салон наполняет
прибалтийский чудесный акцент,
округлый, как легкий янтарь.
Глубокие кресла в сигаретном дымке.
Мальчишка-бармен,
накрахмаленный и элегантный, как птица,
беспрерывно готовит благоухающий кофе,
весь секрет которого в контрабандных зернах,
а также
мешает тошнотворные коктейли без алкоголя,
гордясь ими страшно,
ибо автор рецепта.
Латыши их в соломинки тянут,
наблюдая,
как море всплывает и тонет за бесконечным окном:
они любуются растрепанной, волокнистой
линией горизонта,
в которой запутались чайки.
Снова смена погоды.
Новенькое солнце
скатилось с берега, оставив чернеть шеи кранов Солбомбалы.
Набережная ушла в золотое море,
и рыболовы, используя отлив, воруют его на блесну.
В жирном золоте бликов
пара крошечных черных буксиров тянет плот,
точно крышку сдвигает с реки.
Яхта чертит желтое небо острым крылом.
Паруса и веревки.
На тот берег пыхтит,
расталкивая розовый сироп, паровой катерок
с самоварной трубой,
быть может, еще со времен Макарова-пароходчика
везет пассажиров.
Sic transit…
Архангельск.
