Людмила Синицына - Кривой четверг
«Ну и что? — качнувшись, как будто его не держала земля, продолжил:
— Я, может, ради нее семью сохраняю, давно бы ушёл, а она? Ты глянь, как на меня смотрит? Дочь это или кто?»
Света почувствовала, что «заходится», что ее несет такое страшное течение, где уже нельзя сопротивляться, иначе не выдержать.
«Семью сохраняешь?! — начала она совершенно несвойственным ей низким голосом. — Это ты семьей называешь?! Обуваешь-одеваешь?! Не надо мне от вас ничего! Я вас не просила, чтобы вы меня рожали, а если уж, помимо моей воли, на свет произвели, так хоть дайте мне спокойно доучиться! — Тут голос у нее сорвался, и она неожиданно перешла на другой, визгливый: — Вы меня издергали своими драками!.. Я… спать спокойно не могу... Мне кошмары снятся... Мать полуголая по улицам носится, ты за ней с топором... Стыдно!»
Она слушала себя так, будто это кто-то другой выкрикивал бессвязные обвинения, хотя ей хотелось говорить иначе и совсем другое. Но то, что можно кричать, можно говорить, что придёт на ум, делать что захочешь — все сейчас сойдет, — доставляло странное, неизъяснимое удовольствие. Это чувство нарастало, и Света, потому что слов уже было недостаточно, схватила со стола синюю вазу, изо всех сил ударила ею об пол. «Ненавижу вас! Ненавижу!..» — на самой высокой ноте закончила она и... зарыдала, кинувшись на постель.
«Туленька! Золотце мое!» — Мать присела рядом, гладила её по плечу, неуклюже пыталась поцеловать. Отец, протрезвев, растерянно топтался рядом, что-то бормотал невнятно, словно просил прощения. Света махнула рукой, и отец с матерью, тихо притворив дверь, ушли к себе. Обычно, когда ссора только возникала, разрасталась, а затем затухала, изредка прорываясь сквозь пьяный сон родителей глухим мычанием, невнятными выкриками, и громкий храп еще не всегда был точным знаком, отметкой, что драки не будет, Света, напряженно ожидавшая развязки, с глухо бьющимся сердцем, со звоном в ушах, долго не могла заснуть и, глядя в темное окно, начинала плакать — тихо, беззвучно, чтобы случайным звуком не пробудить отца, сжав зубы, выдавливая по капле духоту и тяжесть из груди. Но от этих слез не становилось легче, а по утрам веки надувались, будто комары искусали, и в школе все спрашивали что с ней случилось. Поэтому Света старалась не плакать ночам, отвлекала себя, представляла, как уедет и будет жить одна.
В этот вечер Света рыдала громко, с каким-то подвыванием, самозабвенно и в то же время со злорадством прислушиваясь к тому, как робко перешептываются в своей комнате испуганные отец и мать. После этого они, конечно, через неделю снова пили по-прежнему. Но отец больше не врывался к ней в комнату, не требовал, чтобы она искала в ночи мать. Уезжая, он безропотно отдавал всю зарплату Свете, припрятывая только то, что ему удалось перехватить налево.
«Давно надо бы закатить истерику!» — со смешком думала Света.
Зная, что истинная, настоящая жизнь ждет ее впереди, она смотрела на всех остальных, как человек, едущий в машине, смотрит на прохожих. Света была убеждена, что достигнет цели скорее и вернее, чем другие, оттого хотя бы, что у неё цель есть. Вот, например, Эрика... С презрением вглядываясь в лицо вялой, медлительной девушки, Света думала: «Разве может она чего-нибудь добиться в жизни? Вот будь я на ее месте, будь я дочерью Флоры...»
Примерка чужой судьбы, как правило, заканчивалась безжалостным приговором: мало кто заслуживал хорошей жизни так, как Света, потому что мало кто ценил ее по-настоящему.
Постепенно, незаметно менялось отношение ко всем и даже к Флоре Яковлевне. Теперь, когда Вика, вскинув голову, с холодной усмешкой говорила, что ее Флора, должно быть, не очень хорошая преподавательница, если осталась в школе, иначе давно бы ушла в институт, Света возражала только из упрямства: «Школа ведь тоже важна». Но в душе соглашалась: «Если бы могла, давно защитила бы кандидатскую. И денег больше, и положение. Война тут, конечно, только предлог. Подумаешь, какие-то пять лет потеряла, а потом?»
По-своему оценила Вика и занятия немецким. Получалось, что для Флоры они значили больше, чем для Светы. Ведь занятия давали Флоре Яковлевне ощущение не зря прожитой жизни! « Так что это она должна быть благодарна тебе, а не ты ей. Кто сейчас учит немецкий? Кому он нужен? — строго спрашивала Вика. — Сейчас существует только один язык — английский. Конечно, хорошо, что ты придешь в институт, уже зная язык, но тебе всё равно придется учить английский, без него никуда. Получается, что она учила тебя для собственного удовольствия»
Пересказывая свои разговоры и беседы с Флорой Яковлевной, которую Вика не знала, Света незаметно для себя начала иронически фыркать, передразнивая взгляд искоса, резкий голос и чуть неуклюжую походку, то, как Флора совершенно серьезно уверяет всех, что ее кактусы чувствуют, когда она начинает болеть, и испытывают недомогание вместе с ней.
«Умора!» — говорила Вика, пожимая плечами.
У Флоры вечно нелепые, перешитые из старых платья. А она считает, будто этого никто не замечает: «Такую удачную выкройку нашла...» Все это связано с тем, что она однажды внушала Свете насчет нужды (даже зачитывала для убедительности цитату из Вагнера), которая является выражением истинных потребностей. Света ничего не поняла из прочитанного, хотя Флора тогда ей переводила все сама.
Теперь Света, возвращаясь к прежним разговорам, понимала некоторые случаи иначе, чем раньше. Вот взять, к примеру, то время, когда Флора Яковлевна приучала Свету разговаривать, не смущаясь, по-немецки на улице, в магазинах, в троллейбусах. Внимание, которое они привлекали, нравилось Свете. Она надеялась, что их принимают за двух иностранок. Но часто, всегда в самый неподходящий момент, Флора Яковлевна брякала что-то по-русски. Выбирает себе материю на юбку, обсуждает со Светой, как удобно, что ткань не мнется, мягкая на ощупь, а потом: «Нет! Это все-таки очень дорого!» И все сразу оборачиваются, смотрят. «Зачем сообщать об этом сердилась Света. — Сказала бы, цвет не подходит или не нравится, так нет... дорого! Надо при всех расписаться в том, что ты неудачник, раз не сумел хорошей зарплаты добиться. Да, — думает Света с сожалением и с сочувствием, — не сумела Флора планку на нужную высоту поставить. Как же ей понять мои устремления?!»
Вот поэтому, когда однажды перед занятиями Света отдала деньги, которые она приготовила для сберегательной книжки, и Флора вдруг удивилась и спросила: «Откуда у столько денег набирается?» — Света ответила, почти не запнувшись: «А мне родители стали больше давать». И эта ложь не вызывала смущения или стыда. Объяснить, что она... нет, не ворует, ведь этими словами не назовешь... Она просто брала те деньги, которые, можно сказать, летели по ветру. Света никогда не позволит себе и копейку чужую взять, где это действительно было бы воровством, а здесь... ее всякий бы одобрил. Света каким-то образом чувствовала, что Флора не поймет. Но ей хорошо про достоинства нужды говорить. Она живет дома, дети уже все взрослые, все зарабатывают. А Свете ехать в чужой город — и надо обязательно покупать тёплые вещи, которых у нее нет. Да и мало ли что в чужом городе может понадобиться?!
И пока Флора, восторженно отодвинув в который раз читанного и перечитанного «Фауста», восторгалась тем, как Гете удалось создать миф, «что под силу только целому народу», Света мысленно возвращалась к вопросу, заданному ей, утверждаясь в правильности ответа.
«Ты подумай только! — говорила Флора. — Все, чему на земле дарована форма и жизнь, по его представлениям, берёт начало в созидательном и охранительном принципе, которому придано обличье ж е н щ и н ы. А как он описал это пустое пространство, где живут богини! Там нет времени, ибо нет для них светила, что своим восходом или заходом отмечало бы смену дня и ночи. И все, что не дышит более, возвращается к ним в качестве нематериальной природы, они хранят ее, покуда ей не приспеет время вступить в новое бытие. Ты все поняла?» — спросила она после небольшой паузы.
Разумеется, Света кивнула, потому что и в самим могла бы слово в слово пересказать, о чем говорила Флора, а про себя подумала, что миф — это всего лишь сказочка. И тут кудахтать? Флора никак не может привыкнуть к мысли, что Света уже не глупенькая девочка, а взрослый человек. Тут она поймала себя на том, что думает об этом по-немецки и радостно улыбнулась.
— Поняла, наконец-то?! — настойчиво переспросила Флора Яковлевна. — А то мне показалось, что ты не уловила, о чём идет речь...
Света кивнула еще раз, чтобы Флора не приставала, и на обратном пути улыбалась: все чаще и чаще ловит она себя, особенно когда разговаривает с Флорой или когда читает, что думает по-немецки... А вопрос о женском начале, об охранительном принципе... Что может сказать об этом Света? Что с о х р а н и л а для нее мать? Что передала ей? Вспомнить не о чем.
Конечно, мать, наверно, хороший, добрый до безалаберности человек. К ней приходят занимать деньги, и она дает сразу, если есть, не то что другие. Когда отцу привозили угля больше, чем надо, она сама стала предлагать соседям: «Берите, берите, нам это много». А когда тетя Фрося укорила ее, отмахнулась: «Не экономная?! Буду я еще с ведрами стоять, продавать. Те времена, слава богу, прошли, когда мы покупали да торговали». Она, как правило, и забывала, кому давала деньги, потом ворчала, что не несут.
