Кен Кизи - Над кукушкиным гнездом
— О-о-х-х, — выдохнул он. И когда она выдернула шприц, он даже не вздрогнул.
Он ожил, может быть, только на пару минут, чтобы попытаться что-то сказать нам, — что-то, к чему мы не хотели прислушиваться и не пытались понять, и эта попытка окончательно его истощила. В том уколе уже не было нужды, это как будто она сделала укол мертвецу: ни сердца, чтобы яд перекачивать, ни вен, чтобы доставить его к голове, ни мозга, который можно им омертвить. С таким же успехом сестра могла уколоть старый высохший труп.
— Я… устал…
— Ну что ж. Я думаю, что если у вас двоих уже хватает смелости, то мистер Банчини будет вести себя хорошо и пойдет спать.
— …ужасно устал.
— Доктор Спайви, санитар Уильямс приходит в себя. Посмотрите его, пожалуйста. У него разбились часы и порезана рука.
Такого Пит больше не устраивал и уже никогда не устроит. Теперь, если на собрании он начинает выступать, а они хотят, чтобы он замолк, он замолкает. Время от времени он еще встает, мотает головой и сообщает нам, как он устал, но это уже не жалоба, не оправдание и не предупреждение — с этим он покончил. Это как старые, испорченные часы, которые все еще тикают, но стрелки их погнуты, на циферблате исчезли цифры, звонок заржавел и молчит — старые, бесполезные часы, которые только тикают и кукуют без всякого смысла.
Когда время подходит к двум часам, группа все еще рвет на части бедного Хардинга.
В два часа доктор начинает ерзать на стуле. На собраниях, если только он не распространяется о теории терапевтического общества, он чувствует себя не в своей тарелке и предпочел бы провести это время в кабинете, вычерчивая диаграммы. Он ерзает и наконец прочищает горло, тогда сестра смотрит на часы, приказывает нам обратно переносить столы из ванной, а продолжение последует завтра в час. Острые выходят наконец из транса и смотрят какое-то мгновение на Хардинга. Лица их горят от стыда, словно их опять обвели вокруг пальца, и они это только сейчас поняли. Некоторые из них отправляются в ванную за столами, остальные бредут к полкам с журналами и проявляют повышенный интерес к журналу «Макколз», но на самом деле избегают Хардинга. Снова их использовали для того, чтобы поджарить товарища, будто он преступник, а они обвинители, судьи и жюри присяжных. В течение сорока пяти минут они разделывали человека на кусочки и вроде с удовольствием забрасывали вопросами: что с ним такое, почему он не может удовлетворить свою женушку? и с чего это он настаивает, что она не имеет никаких дел с другими мужчинами? как же он надеется выздороветь, если не хочет отвечать честно? — такие вопросы и грязные намеки, от которых им и сейчас не по себе, и они чувствуют еще большую неловкость оттого, что он находится рядом.
Макмерфи наблюдает за всем этим со своего места. Вид у него озадаченный. Какое-то время он продолжает сидеть в кресле: глядит на острых, колодой карт почесывает рыжую щетину на подбородке; потом поднимается, зевая и потягиваясь, скребет углом карты пуговицу на животе, наконец прячет колоду в карман и шагает прямо к Хардингу, одинокому, от пота прилипшему к стулу.
С минуту Макмерфи смотрит на него, затем берет своей широкой ладонью соседний стул, поворачивает его спинкой к Хардингу и садится на стул верхом, как на деревянную лошадку. Хардинг не обращает на него внимания. Макмерфи хлопает себя по карманам в поисках сигарет, достает одну, закуривает и держит ее перед собой; хмурясь, глядит на огонек, затем облизывает большой и указательный пальцы и подравнивает дымящийся кончик.
Такое впечатление, что они не знают друг друга. Я даже не уверен, заметил ли вообще Хардинг Макмерфи. Хардинг почти весь ушел в свои тонкие плечи, укрылся ими, словно зелеными крыльями, руки зажал между коленями и сидит с ровной, как доска, спиной почти на краешке стула. Смотрит куда-то вдаль, что-то мурлычет себе под нос — делает вид, что спокоен, но спокойствием здесь и не пахнет, прикусил щеки, и на лице его появился странный оскал — не лицо а череп, обтянутый кожей.
Макмерфи взял сигарету губами, положил руки на спинку стула, лег на них подбородком и щурит от дыма один глаз, а другим молча смотрит на Хардинга. Наконец решает заговорить, сигарета прыгает у него во рту.
— Слушай, приятель, эти собраньица вот так обычно и проходят?
— Обычно проходят? — Хардинг перестает напевать. Он уже не прикусывает щеки, но продолжает смотреть в одну точку, мимо Макмерфи.
— Это что, обычное явление на ваших сборищах? Групповая терапия? Или клевательная оргия?
Голова Хардинга дернулась, взгляд упал на Макмерфи, словно он только сейчас заметил, что кто-то сидит перед ним. Он опять прикусывает щеки, и на лице его снова появляется складка, отдаленно напоминающая улыбку. Он распрямляет плечи и откидывается на спинку стула, пытаясь выглядеть спокойным.
— Клевательная оргия? Боюсь, ваш необычный диалект вне моего понимания, дорогой друг. Я не имею ни малейшего представления, о чем вы говорите.
— Так я растолкую, — Макмерфи повышает голос и, хотя не глядит на остальных острых, которые стоят за его спиной и слушают, обращается именно к ним: — Когда куры вдруг замечают пятнышко крови на одной из своих подружек, они начинают клевать в это пятнышко, и клюют всем курятником, пока от курицы не остаются одни кости и лужа крови, и перья летают. Затем наступает очередь других, тех, на кого случайно брызнуло кровью. Потом еще у нескольких появляются пятнышки, их тоже заклевывают до смерти, и так далее. Клевательная оргия может опустошить весь курятник за пару часов, приятель, я это видел. Страшно до жути. Единственный способ остановить оргию — это позакрывать им глаза. Чтоб ничего не видели.
Хардинг сплетает свои длинные пальцы на колене, поджимает его и откидывается на спинку.
— Клевательная оргия. Это, безусловно, интересная аналогия, дорогой друг.
— Да, я вспомнил об этом на вашем собрании, приятель, если уж хочешь знать грязную правду. Оно напомнило мне курятник с грязными курами.
— Так из этого следует, друг мой, что я курица с пятнышком крови?
— Да, приятель.
Они продолжают улыбаться друг другу, но разговор слишком натянут и ведется так тихо, что мне приходится мести совсем рядом, чтобы слышать. Да и остальные острые подошли поближе.
— А хочешь, приятель, знать, кто у вас тут первый начинает клевать?
Хардинг ждет, и Макмерфи продолжает:
— Сестра эта, вот кто.
Вой ужаса в тишине. Механизмы в стенах пришли в движение, заработали. Хардинг изо всех сил удерживает руки, чтобы не замахать ими, — по-прежнему пытается выглядеть спокойным.
— Вот как все просто, — говорит он, — до глупости просто. Вы в нашем отделении всего шесть часов, а уже упростили все труды Фрейда, Юнга и Максвелла Джонса, сведя к одной аналогии — клевательная оргия.
— Приятель, речь не о юнге Фредди и Максвелле Джонсе, я имею в виду ваше паршивое собрание и то, что делала с тобой сестра вместе с другими ублюдками. И делала на славу.
— Делала со мной?
— Да-да, делала. Все, что хотела. Давала и в хвост и в гриву. Видно, приятель, ты здорово здесь насолил, раз нажил свору врагов, потому что накинулись на тебя уж точно сворой.
— Но это невероятно. Вы полностью игнорируете, совершенно не учитываете и игнорируете тот факт, что товарищи делали это для моего же блага! Что любое обсуждение и все до единого вопросы, заданные мисс Вредчет или другими представителями медперсонала, преследуют исключительно лечебные цели. Если вы действительно допускаете такое, значит, вы просто не слышали ни слова из теории терапевтического общества доктора Спайви или настолько необразованны, что ничего не понимаете. Я разочарован в вас, друг мой, весьма разочарован. В момент нашего знакомства, утром, вы казались мне умнее. Пусть необразован, пусть хвастун из захолустья с чувствительностью гуся, но тем не менее умный. Однако при всей моей обычной наблюдательности и проницательности я все же допускаю ошибки.
— Пошел к черту, приятель.
— Ах да. Я забыл добавить, что сегодня утром также заметил вашу примитивную грубость. Психопат с выраженными садистскими склонностями, мотивированными, вероятно, бессмысленной эгоманией. Безусловно, все эти природные таланты характеризуют вас как компетентного медика и дают все основания критиковать ход собрания мисс Вредчет, несмотря на то, что она психиатрическая сестра с отличной репутацией и двадцатилетним практическим опытом. Да, друг мой, с вашим талантом вы можете творить чудеса в подсознании, утешить беспокоящийся Id[4] и вылечить раненое сверх-я[5]. Вы, вероятно, смогли бы вылечить все отделение, даже овощей. Дамы и господа, всего за шесть месяцев, или возвращаю деньги.
Макмерфи не вступает в спор, а только смотрит на Хартинга. Наконец, не повышая голоса, спрашивает:
