Леэло Тунгал - Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы
Тата усмехнулся и заявил, что поедет с нами в город, хотя пока никаких дел у него в Зеэвальде нет. Он собирался непременно сходить к адвокату Левину, чтобы выяснить, почему отправленная маме открытка вернулась. Он велел мне собрать свои вещи, пока он сходит в школу и позвонит на всякий случай в контору Левина.
Урраа! Ехать в город с татой совсем другое дело, не то что с тётей, которая всё время смотрела бы, чтобы моя голова не вспотела, то и дело поправляла бы ленту, которой были завязаны мои волосы, и подтягивала бы мои чулки-гольфы, чтобы я не выглядела неряшливым ребёнком. Я заранее положила в тётину сетку самые важные и нужные вещи — куклу Кати с целлулоидной головой, кое-какие книжки и квадратное карманное зеркальце с картинкой «Медный всадник» на задней стороне. Я уже объела вокруг масляного «глазка» кашу и выпила кружку молока, а тата всё не возвращался и не возвращался.
— Ну нет, этот человек не считается с тем, что его ждут! — ворчала тётя Анне, поглядывая на часы. — Куда это Феликс запропастился? Так мы наверняка опоздаем на автобус.
— Мужчина знает, что делает! — сказала я, как обычно говорят взрослые, не могла я позволить хулить тату. Я отлично знала, что случись спешка, тата возьмёт меня на закорки и устроит небольшой пробег. Другое дело, будет ли тётя Анне за нами поспевать…
Я ещё несколько раз прочитала возвращенную из Ленинграда открытку, эти письменные буквы не очень-то отличались от тех, какие были в «Букваре». Я достала из нижнего ящика письменного стола пачку старых писем, чтобы попробовать проверить на них свое умение читать письменные буквы.
Эти письма были совсем другими — в белых и голубых конвертах, на белой и голубой бумаге. А на марках было написано: «Почта Эстонии. 10 центов», и лица людей на марочных картинках были совсем другими. Мама аккуратно перевязала эти пачки писем красной и синей ленточками. Но чёрные дядьки развязали эти ленточки и побросали письма на пол, и тата после этого не стал их связывать, а сунул обратно в ящик просто так.
Я схватила несколько первых попавшихся писем и устроилась поудобнее на диване.
— Ты что там делаешь? — крикнула тётя Анне из кухни. — Смотри, не проказничай.
— Не проказничаю, я читаю письменные буквы!
Первым я взяла письмо на красивой бумаге с картинками, оно начиналось словом «Раквере», и за ним были какие-то цифры. Буквы были письменные, читать их быстро было невозможно, пришлось громким голосом читать по складам, будто «Букварь» не был мною давно изучен и несколько книжек не прочитаны от корки до корки.
Письмо начиналось словами: «Дорогая девочка!» Уж не мне ли было послано это письмо? Ведь, кроме меня, других девочек в нашей семье нет. Но кто мог писать мне из Раквере? Из Раквере единственным, о ком я знала, был раквереская сволочь, но это был не человек, а сорняк, так называлось растение с жёлтыми цветами…
Я решила, что спрошу об этом у таты, когда он вернётся, и продолжала по складам читать.
«Только теперь я начинаю думать, до чего я ленив. Раньше я таким не был, но, думаю, это сделали со мною городская культура и отпуск. Пожалуй, причина усталости та, что в минувшее воскресенье я долго был на соревнованиях, а во вторник у нас состоялась общая часовая тренировка на таллиннском стадионе, из-за нее я во вторник не смог выехать, а только утром в среду. Вообще-то всё идет хорошо, только вот тебя нет тут, и я часто думаю, правильно ли сделал, что поехал, ведь усталость начинает проходить и хочется поговорить с кем-то, кто может разделить со мной и заботы и радости.
Единственное, что утешает, это покой и тишина здесь, в задней комнате моей сестры, как в Руйла. Слышно только из другой комнаты равномерное жужжание электроприборов, похоже, причина этого — сушка завивок, причёсок модных дам».
Мне становилось скучно, потому что некоторые слова были длинные, а некоторые мне непонятны, да и казалось, что в татин ящик попали письма какого-то совершенно чужого человека. У этого человека была странная сестра, в задней комнате у которой было слышно жужжание электрических приборов, и модным дамам мочили волосы, и они пытались их как-то высушить….
Я как раз начала складывать это письмо незнакомого человека, чтобы засунуть его обратно в конверт, когда тётя Анне незаметно вошла в комнату с кухонным полотенцем через плечо и спросила:
— Это письмо Феликса, которое ты тут по складам читала?
— Не знаю, чьё это письмо! Какой-то лентяй послал его своей девочке.
— Дай сюда! — потребовала тётя.
Мне почему-то было жалко отдавать письмо тёте, но у меня всё равно пропала всякая охота продолжать трудное чтение.
— Да, почерк Феликса, — определила тётя Анне. — Написано в Раквере двадцатого августа тысяча девятьсот тридцать восьмого года… Феликс тогда довольно часто приезжал ко мне в гости в Раквере, но я не знала, что оттуда он слал письма Хельмес. У тебя получается читать уже довольно складно. Или хочешь, чтобы я прочла письмо вслух?
— Можно, — пробормотала я, хотя с бóльшим удовольствием принялась бы сама за какую-нибудь из открыток.
Тётя Анне прищурилась, как обычно, когда она смотрела на письменные буквы, и начала читать громким и необычно низким голосом:
«Из-за плотных гардин веет из открытого окна уже совсем иной воздух, чем несколько недель назад, когда я был у вас. Он прохладный, и солнце не такое золотистое и жаркое, чтобы прятаться от него в тень, — следует признать, что наступила осень. Вспоминается твоё дивное сопрано и твоя песня „Осень“.
Сегодня день был такой: утром ходил на тренировку, затем съел цыплёнка и проспал до сих пор. Кое в чём моё пребывание здесь действительно похоже на Руйла — тут считаются со всеми моими желаниями и заставляют хорошенько есть, потому что, как говорит сестра, я тощий. Не знаю, можно ли потолстеть за те пару дней, которые я проведу здесь!
Теперь надо посоветоваться, как добраться в мои родные места Варангу, Ванамыйза и Хальяла, туда двенадцать километров, пешком — далековато, можно доехать автобусом, но обратный автобус пойдёт только завтра утром. Смогу ли там найти ночлег — сомнительно, кто же поверит, что я сын хозяина Ванамыйзаской маслобойни. Я слыхал, что из прежних жителей там не осталось больше никого, кроме винодела, у которого там дом. Думаю, что наверняка дыхание у меня перехватит больше, чем на две минуты, когда увижу места, бывшие такими родными, ведь я видел их в последний раз двадцать лет назад… Было бы очень интересно проверить, на месте ли мост Кирбу, куда каждым летним вечером ходили мыть ноги, и такой ли громадный в загоне для телят тот камень, на который я когда-то не мог взобраться, и такой ли уж огромный пруд в господской усадьбе, который в то время казался мне похожим на океан? И ни чуточки не похож, как говорит сестра. Боюсь, поездка туда на сей раз не состоится, потому что тут накрапывает дождь и небо в угрожающих тучах. Может, поедем туда вместе с тобой однажды, когда купим мотоцикл, тогда и ты увидишь, где я родился.
Когда ты поедешь в город на курсы английского языка и когда навестишь меня? У меня теперь чистая квартира, много комнатных цветов и половики. Приезжай, поможешь хвалить, а то я сам столько не могу, сколько хочет госпожа-хозяйка».
Заметив, что я зевнула, тётя сказала:
— Конечно, по-твоему, всё это неинтересно, а мне так живо всё приходит на память… Давно ли это было!.. Твой тата был тогда молодым и красивым, занимался спортом, то и дело ездил на какие-то курсы, жил на улице Лийвалайя у одной еврейской семьи по фамилии Баскин… Не знаю, живы ли они, во время войны с евреями немцы делали чёрт знает что… У меня тогда была в Раквере парикмахерская и красивая маленькая квартирка…
— И куда это делось?
— Когда русские пришли, меня выселили в двадцать четыре часа, — сказала тётя горестно. — Одному их офицеру понравилась моя квартира. Небось, живёт там до сих пор, чтоб он сдох! Я тогда разнесла вещи по знакомым, а зеркала парикмахерской, аппарат для электрической завивки и Библию в красивом переплёте удалось на телеге увезти в деревню… Не знаю, сохранились ли, — я туда даже и съездить не решаюсь… Ах, хватит об этом! Хорошо, что не выслали! — махнула тётя рукой. Взглянув на меня, она покачала головой, приложила эту самую руку к своей щеке и воскликнула:
— До чего я болтлива! Смотри, никому не говори об этом, ладно?
«Кому такие скучные вещи интересны?» — подумала я, дав тёте честное эстонское слово, что буду помалкивать. Чего там скрывать, на меня это длинное письмо нагнало настоящую скуку, что с того, что его написал тата и послал маме.
Но тётя Анне решила прочитать от начала до конца и всю вторую страницу письма и продолжала:
«Завтра поеду отсюда в 17.10 дальше в Тарту, остальные выедут из Таллинна в 18.30, так что встретимся в Тапа, как мне сообщили из Общества. Держи кулачок за команду ЮЭНЮ, нам надо выиграть эстафету 4 х 1500 в мужском разряде, как и в прошлом году…»
