Владан Десница - Зимние каникулы
— В конце концов, — стараясь говорить как можно более безразличным тоном, заключила Ягода, когда они уже подошли к дому, — в конце концов, нам и не нужно вступать в близкие отношения с кем попало.
И добавила, коснувшись его руки и заглядывая в глаза:
— Ведь нам достаточно и друг друга. Не правда ли?
— Правда, — эхом отозвался Милош.
VБольше она не касалась этой темы. Ягода чувствовала, каждое замечание он воспринимает как упрек. Милош же пытался оправдывать себя тем, что не по его вине провинциальная действительность такая, какая она есть, и, кроме того, разве они с Ягодой не поставили себе цель бороться с препятствиями и преодолевать трудности. Однако в глубине души он стыдился, что представлял себе эту действительность иной, чем она оказалась на самом деле. Он предвкушал активную, приносящую удовлетворение борьбу с предрассудками. Но оказалось, что ни препятствий, которые надо преодолевать, ни сложностей, которые надо решать, не было. Противник был невидим и вероломен; бесплотный, он вытягивал из человека все силы. Активность Милоша, с трудом сдерживаемая энергия пропадали, будто река, уходящая под землю; напряжение спадало, и сразу же наступала долгая апатия. Милош начинал чувствовать изнеможение, подавленность и уныние. Он был из тех, кто ведет борьбу мгновенным напряжением воли, темперамента, взрывом яростного упрямства. Но когда требовались постоянная выдержка и неослабевающее упорство, время его разоружало и побеждало.
Да и как человеку бороться с тем, что кругозор его обужен и зажат, как противостоять тоске, порожденной беспрерывными осенними дождями, как осилить скуку нескончаемых зимних вечеров, которые невозможно победить даже совместным чтением? Как, скажите, можно бороться против того, что этот провинциальный мирок столь мелок и ограничен, против неудобной, неуютной и нездоровой квартиры, против загаженного нужника во дворе, против недостатка воды, которую из источника, расположенного на взгорье в нескольких километрах от городка, как и другим чиновничьим семьям, по два динара за бутыль каждое утро приносила испитая и уродливая, безносая крестьянка по прозвищу «сонливая Ика»? Ежедневно прямо с постели, не успев проснуться как следует, в шлепанцах и халатике, Ягода встречала Ику и забирала у нее воду, заставляя себя не смотреть на две черные дырки, которые, кажется, вели прямо в мозг. Необъяснимый озноб после этой встречи не оставлял Ягоду до вечера. На воде, принесенной Икой, плавали какие-то белые волоконца, вероятно от войлочной ветоши, которой Ика затыкала бутыль. У Ягоды эти волоконца вызывали тошнотворную брезгливость, почему-то напоминая мельчайшие живые существа — те цепочки и спиральки, которые она когда-то разглядывала в микроскоп на уроках гигиены, — и ее воображение причудливым образом связывало эти волоконца с отсутствием Икиного носа.
Перед приездом в Бунаревац Ягода поклялась не поддаваться расслабляющему влиянию провинции. Она намеревалась продолжить прерванные занятия, прилежно упражняясь в игре на фортепьяно, чтобы, пусть с небольшим опозданием, сдать экзамены в консерватории. Однако и это решение разбилось о препятствие: в городке существовал один-единственный инструмент, и то в доме Ивана Шубаревича, семейство которого исподлобья посматривало на Милоша и Ягоду, как на незваных гостей, чуть ли не чужестранцев, которых власти навязали им сверху. Сам Шубаревич, в прошлом председатель общины, сброшенный с должности соперником, приверженцем правящей партии, в ожидании лучших времен перешел в оппозиционеры и всем своим видом изображал обиженного и оскорбленного. Рояль в гробовом молчании, обиженный, как и его хозяин, стоял запертым в сумрачном углу гостиной, покрытый пыльным рыже-зеленоватым панбархатом, оскорбленно отказываясь показывать свои пожелтевшие зубы.
Приторная и назойливая предупредительность, с которой поначалу приняли Ягоду жены местных начальников и торговцев, быстро рассеялась. Их нескромное любопытство, желание проникнуть в интимные подробности жизни, их непрестанные вопросы, хотят или не хотят молодые супруги иметь детей, их советы, нашептываемые на ухо свистящим шепотом, от которого Ягоду охватывала дрожь, потому что до сознания доходило лишь неясное шипение и отвратительный запах изо ртов, от которого она испуганно моргала и задерживала дыхание, стараясь парализовать обоняние, наконец претензии на полнейшую откровенность (с блеском оскорбленного самолюбия в глазах, заранее загоравшимся на случай ее сдержанности), излияния собственных сентиментальных тайн, которые предлагались ей взамен как поощрение к откровенности с ее стороны, — все это пробуждало в ней тягостное ощущение, сопровождаемое предчувствием близящегося обморока, которое охватывало ее когда-то в детстве, во время долгих служб в переполненной церкви. Она пыталась незаметно и тактично отдалиться от них, постепенно завоевывая свою свободу. Однако оказалось совсем не просто угадать линию поведения, позволяющую постоянно держать верную дистанцию. Вежливая любезность и неполная откровенность задевали легкоранимое самолюбие провинциальных дам куда более сильно, чем подчеркнутое невнимание или даже откровенная склока. Подобные быстро вспыхивающие перебранки, сопровождаемые разделением женского общества на враждующие лагери, случались и прежде; более того, они были явлением вполне заурядным и происходили по какой-то определенной системе, как дежурства в аптеках. И домочадцы наиболее известных семейств городка, осведомленные о столкновениях интересов мужчин и амбиций женщин, могли наперед угадать смену погоды в настроениях враждующих лагерей. Однако все эти маневры рано или поздно обретали равновесие, восстанавливая былое положение вещей. С Ягодой же дело обстояло иначе. Она обособилась ото всех групп и этим оскорбила целое общество, настроив его против себя. Ее сдержанность восприняли как столичное высокомерие и интеллигентское «задирание носа», которое женщина женщине не прощает. Дамы сомкнули ряды и, встав в позу оскорбленной невинности, развернули кампанию оговора и закрыли Ягоде доступ в свои гостиные с той жестокостью, с какой провинциальное общество захлопывает двери перед изгоем. Пенки черешневого варенья со сливками, которыми ее угощали, соревнуясь в любезности, обратились в отраву и ненависть, стоило ей день-другой не выйти из дома по причине плохого самочувствия. Прослышав о разрыве Милоша с отцом, дамы дали волю своему злословию: в их пересудах Ягода превратилась в «порочную женщину», которая расчетливо втирается в идиллически счастливые семьи, чтобы вносить разногласия и раздор. Мужчины, отчасти под влиянием жен, отчасти из опасения нарушить семейное спокойствие, пошли на поводу у женщин, проявляя сдержанность по отношению к Милошу; при встрече они приветствовали его молча, размашистым жестом поднимая шляпу, что в провинции может означать лишь крайнюю степень оскорбленного достоинства.
Вскоре они почувствовали себя в полнейшей изоляции. Единственными развлечениями, оставшимися у них, были вечерние чтения (уже давно тяготившие Милоша, представляясь ему ребяческой забавой, но он не бросал их, чтобы не обидеть Ягоду — для нее эти совместные чтения были той крохотной, крайне необходимой иллюзией, с помощью которой человек удерживается на поверхности) и ежедневная прогулка к Анчару. Эта прогулка превратилась теперь в некую моральную обязанность, в испытание характера: было необходимо хоть в чем-то выдержать, чтобы совсем не потерять веру в себя. А так как они совершали эту свою прогулку в любую погоду, будь то снег, дождь или слякоть, то скоро прослыли за больших оригиналов. Проходя по улице, они спиной ощущали насмешливые взгляды торговцев, которые, засунув руки в карманы, с порогов своих лавчонок перемигивались через улицу, долго смотрели им вслед и многозначительно покачивали головами.
VIВ школе Милошу удалось завоевать расположение коллег, в особенности молодых учителей. Однако он заметил, что они стараются сдерживать естественные проявления чувств: все до определенных границ. Вскоре он догадался, что причиной тому была политика. Их демонстративная вежливость и некоторая преднамеренная холодность как бы говорили ему: нет, мы против тебя лично ничего не имеем; лично мы даже ощущаем симпатию, если хочешь, жалеем тебя, ибо знаем, что ты лично ни в чем не виноват… Но наша политическая платформа, ты должен это понять, требует, чтобы мы по отношению к тебе, пришедшему с той стороны Дрины[5]… Милош ощущал, что на нем словно бы лежит печать некоего проклятия.
Ученики, за исключением нескольких избалованных недорослей из городских семей, были детьми из окольных горных деревень, которые каждое утро вышагивали по десять и более километров в школу, чтобы получить крохи знаний. Долговязые и угловатые, с наголо остриженными шишковатыми головами, они с трудом помещались на скамейках и неуклюже ступали по ровному полу в своих тяжелых башмаках. Несмотря на то, что были они на удивление сообразительны, на лету схватывая практические знания, Милоша не покидало ощущение тщетности и бесполезности своего труда. Постепенно он начинал понимать условия и образ жизни этого края. Однако даже тогда, когда он решил, что достаточно изучил особенности мышления своих учеников, ему нередко приходилось расшибать лоб о стену непонимания, делая неожиданные открытия. Он видел, что порой самые обыкновенные понятия имеют тут свои особенности, свой специфический призвук и вызывают реакции, противоположные ожидаемым. В его памяти запечатлелся случай, происшедший с ним в первые месяцы работы в этой провинции. Надо было предложить тему для сочинения. Расхаживая меж рядов, он раздумывал. Хотелось освободиться от тех извечных шаблонных тем, над которыми он с друзьями посмеивался еще в гимназии. Тщетно пытался он придумать что-нибудь новое: все приходившее в голову представлялось ему или слишком истрепанным, или же нарочито оригинальным. Инерция мышления, укорененная в поколениями освященной традиции, невольно тащила его в свой омут. Наконец, покорившись неизбежности и иронизируя над самим собой, он написал на доске: «Весна стучит в ворота».
