Максим Чертанов - Правда
— Померла уж давно. И горнишная, и сама бабка померла. Старые были. А то, может, потому и померли, что болтали лишнего.
— А фрейлина?
— И та померла. Тоже, знать, лишнего болтала. Бабы — язык без костей...
— Врете вы все, дядь Никита, — сказал Володя: он был уже не маленький ребенок, чтобы верить в сказки. — Ерунду какую-то городите. Пили б поменьше!
А на следующий день дядю Никиту переехала ломовая телега и он скончался, не приходя в сознание. Говорили, был пьян...
Володя тогда, конечно, не поверил бредням горького пьяницы, хотя подсознательную обиду на цесаревича Александра, ставшего впоследствии императором, в душе все равно затаил, равно как и туманную, неопределенную нежность к Марии Федоровне; когда революционеры хотели злого императора убить, как убили его доброго отца, — Володя им тайно, но горячо сочувствовал. Однако же у него и в мыслях не было самому пытаться сделать какую-нибудь пакость императору. Ведь кучер Никита просто болтал что в голову взбредет. И Володя забыл причудливую сказку, как и ту, другую, что рассказывала ему Алена Родионовна.
Он вспомнил о них значительно позже, когда, выгнанный с позором из университета, болтался в Петербурге и только начинал самостоятельно осваивать тонкости коммерции. Несмотря на бедность, в любовницах у него уже тогда не было недостатка, хотя бурные эти романы обычно бывали непродолжительны; так и своенравная Матильда Кшесинская тогда, в далеком девяносто втором, лишь на пару вечеров стала подругой юного Володи — его жизнерадостный характер привлек ее, как привлекал многих женщин, — но, убедившись, что ценных приношений от него ждать нечего, с такой же легкостью оборвала эту связь. Однако она успела сказать ему кое-что весьма интересное...
— Как забавно, Voldemare...
— Что, дорогая? — Он приподнялся в постели, опершись на локоть, посмотрел на нее с недоумением. — Что ты меня так разглядываешь?
— Ах, Володя, у тебя на бедре вот эта родинка точь-в-точь как...
— Как что? — с досадой спросил Владимир. Он был тогда еще молод и немного стеснялся родимого пятна, похожего то ли на аппеннинский сапожок, то ли просто на замысловатую кляксу.
— Точь-в-точь как у Nicolas...
— У твоего великого князюшки?
— Да, у цесаревича... — Она наклонилась к нему, близоруко вглядываясь в очертания пятна. — Чрезвычайно похоже! Я могла бы подумать, — прибавила она смеясь, — что ты внебрачный сын государя, если бы...
— Если бы что?
— Nicolas говорил мне, что это родимое пятно он унаследовал вовсе не от отца, а от матушки... Жаль, я не могу рассказать об этом забавном совпадении Nicolas: в отличие от тебя, он дико ревнив.
— Перестань. Неужто нам не о чем больше поговорить, как о твоем болване? — И он закрыл ей рот поцелуем.
А назавтра он кинулся в публичную библиотеку — изучать газетные подшивки середины шестидесятых. Все, все сходилось! Нынешняя императрица, бывшая датская принцесса Дагмара действительно была в юности помолвлена с цесаревичем Николаем Александровичем, и он приезжал к ней; вполне возможно, что была связь и был ребенок — цари ведь тоже люди... Тут ему весьма кстати вспомнилась сказка Алены Родионовны о волшебном кольце; одна деталь в ней его поразила... «Воссядет на престол царь-государь прозваньем Михаила Романов, и сам своею царскою волей от престола откажется и отдаст престол и волшебное кольцо в руки человеку, что пришел неведомо откуда и звать его неведомо как, а сам тот человек царских кровей будет, да знать про то не ведает...»
Знать не ведает — да, он много лет не ведал, не знал! «И у императрицы (он все же и в мыслях не смел назвать ее матушкой) есть законный сынок Миша... Малечка говорила — именно его, а вовсе не болвана Николашу, мой злобный дядя Саша прочит в наследники... Почему бы младшему брату Мише не поделиться со старшим братом Володей?»
Вспоминает ли Мария Федоровна о несчастном брошенном малыше? Она, верно, считает его погибшим. «Бедная, бедная женщина! Эх, жаль, что не укокошили в свое время бородатого урода дядю Сашу! Чорт возьми, разве я не должен отомстить за свое потерянное детство? Только мы пойдем другим путем...» Владимир, разумеется, имел в виду громкий, скандальный судебный процесс, либо — еще умнее — хорошенький шантаж.
Но, поразмыслив трезво, никаким путем он тогда так и не пошел. Во-первых, отсутствовала доказательная база. Во-вторых, чтоб затевать скандал, равно как и шантаж на столь высоком уровне, нужен был начальный капиталец. В-третьих, он бы все равно ничего не добился. В-четвертых, ему было лень.
А потом, когда на трон вместо Михаила взгромоздился идиот Николаша, Ленин и думать забыл об этой истории. Так прошли годы... И вот теперь, когда он услышал о существовании целой организации — пусть болтливой и чванной, но все ж обладающей средствами и связями, — которая ставит своею целью свержение Николая Романова... о, теперь он наконец решил, что пора действовать. Второй такой шанс может и не представиться. В отличие от Феликса Эдмундовича, Владимир Ильич — все-таки юрист, хоть и недоучка, — всегда отдавал себе отчет в том, что у него нет и быть не может законных притязаний на престол. Предполагаемый отец его никогда не царствовал. Внебрачный сын царицы, а не царя, — какие права он мог заявлять?
«Но — как насчет морального права? Неужели б я не был во сто крат лучшим царем, нежели мой безмозглый сводный братец?! Что ж, раз я не могу наследовать трон по закону — мы пойдем другим путем! Только неплохо бы заполучить волшебное колечко заранее. Миша-то, может, и отдал бы его добровольно, но от Николашки чорта с два дождешься». (Владимир Ильич всегда терпеть не мог Николая — из-за Малечки и вообще — и впоследствии ужасно злился, когда ему напоминали об их общем увлечении: стрельбе по воронам.) «Примажусь к этим большевизанам. Надутый полячок поможет. Большой пройдоха. Пусть подготавливает свержение Николаши. А там уж как-нибудь. Взойду на трон — отдам ему Польшу. Я не жадный».
После банка Ленин направился в очередную пивнушку, где у него была назначена встреча с полезным человечком — их связывал интерес в торговле поддельными фильдекосовыми чулками; далее перекочевал в дешевый ресторанчик, где ждал знакомый биржевой «заяц», порою сообщавший ценные сведения; затем, переместившись в ресторан классом повыше, обсудил с доверчивым меценатом размер пожертвований в фонд помощи одиноким падшим матерям. Подобные занятия заполняли дни Ленина независимо от того, в какую страну забрасывала его судьба.
Около шести часов пополудни, когда прихотливый бизнес-маршрут Владимира Ильича пролегал по четной стороне Черч-стрит, он приметил невдалеке черную, крылатую, гибкую фигуру... Закрываясь плащом, в сопровождении еще каких-то черных людей, Феликс Эдмундович вошел в «Мешок шерсти». «Съездец-то у них... то есть у нас... позавчера завершился, — подумал Ленин. — Какого же чорта он опять сюда пришел? Неужели можно по доброй воле пить такое скверное пиво?» Владимир Ильич был любопытен; сообразив, что в извозчичьей бороде Железный Феликс вряд ли сможет узнать его, он подошел к дверям паба и объяснил простодушному британскому полисмену, что, участвуя третьего дня в тайной сходке, позабыл на стуле свой бумажник. Британцы вообще были сущие телята. Ленина беспрепятственно впустили.
Стульев и народу было на сей раз меньше; чаще попадались славянские рожи, заговорщики называли себя не социал-демократами, а социалистами-революционерами, и бородка товарища Феликса была другого фасона и масти, — в остальном собрание мало чем отличалось от позавчерашнего: трескотня, и лозунги, и фразерство (p-h «p-h ...история выдвинула нас на передовую линию огня, наша воля зовет нас бороться и смотреть открытыми глазами на всю опасность грозного положения и самим быть беспощадными, чтобы растерзать наших врагов...» и проч., и проч.), и яростные организационно-финансовые интриги. Даже песни пелись те же самые. Но лица были все новые, за исключением Эдмундыча и еще одного господина — кругленького, тугого, жовиального, румяного, с торчащими, как у кота, нафабренными усами, которого Ленин несколько раз встречал в рулеточных домах Ниццы и Монте-Карло. «Уж если этот селадон ударился в революцию — видать, самодержавию и впрямь скоро конец», — подумал Владимир Ильич.
Прослушав несколько выступлений, он наконец сумел уловить идеологическую разницу: эсеры придерживались более радикальных взглядов на революционную борьбу по сравнению с эсдеками. «У этих-то, пожалуй, скорее что-нибудь получится, — думал он, — может, я дурака свалял, что записался в большевизаны? С другой стороны, уж больно трескучие и кровожадные». Как всякий коммерсант, Ленин был человеком мирным: не одобрял убийства, ужасно боялся террора и грабежей. «Этак к любому подойдут на улице и — ножик к горлу... Эсдеки как-то поспокойнее». У кровожадных эсеров ему сделалось неуютно, жутковато и скучно; он вынул из жилетного кармашка три изящных серебряных наперсточка и стал рассеянно играть ими. Это была глубоко укоренившаяся, бессознательная привычка; заметив, что котоусый живчик повернул голову и плотоядно уставился на наперстки круглыми глазами, Владимир Ильич смутился, убрал любимую игрушку обратно в карман и вытащил часы. Пожалуй, пора было на вечеринку к Кржижановскому. Через пару минут Ленин потихоньку выскользнул из зала, не дождавшись окончания сходки и не услышав, как Феликс Эдмундович говорит котоусому:
