Джеймс Скадамор - Клиника «Амнезия»
Когда мы втроем собрались за столом, я, не теряя времени даром, воспроизвел перед родителями воодушевленную речь Суареса про легендарный город Мачу-Пикчу. Я примерно четверть часа распинался о том, что это загадочное место играет роль энергетического талисмана для всей Южной Америки, содержит в себе коллективную память населяющих ее народов и, таким образом, является ключом к окончательному пониманию Боливаровой республики.
— Если тебе нужен энергетический талисман, сходи за энциклопедией и почитай, что там написано о Стоунхендже, — посоветовала мне мать.
Я с пренебрежением обозвал Стоунхендж бессмысленной грудой камней, хотя и понимал, что моя ремарка подобна выпущенной мимо цели стреле. В моих же собственных интересах демонстрировать пылкую любовь к Южной Америке, а не ненависть к Старому Свету.
— Мне кажется, твой друг Суарес уделяет слишком много времени чтению стихов Пабло Неруды и слишком мало читает документальных материалов, — продолжила мать. — Что же касается тебя, то чем слепо принимать на веру то, что утверждает этот человек, тебе лучше бы самостоятельно постигать истину.
Чуть позже разговор коснулся моих школьных занятий. Я попытался придать беседе абстрактный, гипотетический характер — например, задал вопрос, почему мы не можем перейти мост, коль мы подошли к нему, но, не договорив предложения до конца, попросил передать соль в надежде на то, что разговор примет новый поворот. Мне даже показалось, будто я слышу ехидный смех Фабиана, как он насмехается над моей скверной актерской игрой.
— Этот мост виден даже отсюда, Анти, — парировала мать. — В нем зияют огромные дыры.
Даже в этот момент, будь я более сдержан или более трезв, я бы оставил эту реплику без комментария, кивнув в знак согласия и решив дождаться той минуты, когда кто-нибудь коснется новой темы. Склад ума матери отличался способностью перескакивать с темы на тему с грациозностью горной козочки, и вполне возможно, что очень скоро отыскалась бы интересная для всех участников разговора тема, а предыдущее заявление, каким бы оно ни было резким, было бы моментально забыто. Однако в моем воспаленном душевном состоянии подтекст сказанного матерью буквально потряс меня. Я заявил, что не вижу ничего плохого в международной школе. Более того, со стороны родителей было бы бесчеловечно отправлять меня из Эквадора в Англию, в то время как они сами пока что не собираются уезжать.
— Избавь меня от эмоционального шантажа, — с улыбкой отозвалась мать. — Тебе там понравится.
Я почувствовал, что стремительно теряю почву под ногами, повернулся к отцу — раньше он всегда в подобных случаях занимал мою сторону — и воззвал к его помощи.
— Извини, дружище, — ответил тот. — Пожалуй, в этом вопросе я полностью на стороне мамы.
Положение мое было хуже некуда. Я моментально почувствовал, как мне неожиданно словно железными тисками сдавило грудь — верный признак надвигающегося приступа астмы, что лишило меня возможности каким-то образом отреагировать на такие предательские слова.
Мать — что бывает с ней крайне редко — взорвалась от возмущения.
— Только, пожалуйста, избавь нас от очередного приступа чахотки. Ты прекрасно знаешь, что по этому поводу сказал доктор, — твоя астма на девяносто процентов носит психосоматический характер, так что не надейся на сочувствие. Если же тебе действительно плохо в условиях здешнего высокогорного климата, то нужно поскорее вернуться в Англию. Хуже там тебе точно не будет. — Она отпила глоток вина из бокала и заглянула мне прямо в глаза. — Я права?
Отец положил руку мне между лопаток и велел сделать серию глубоких вдохов.
— Тогда решено, — подвела итог мать. — Мы сделаем все, чтобы ты смог уехать из этой страны где-то в конце нынешнего лета.
Если не ошибаюсь, за этой репликой последовала некрасивая сцена, о которой лучше не вспоминать, — взаимные упреки на повышенных тонах и в довершение хлопанье дверью.
В Кито в то время жил некий точильщик ножей, который разъезжал по городу в довоенном грузовичке-пикапе и ходил по домам, стуча в каждую дверь. Он объявлял о своем приезде, зазывно выкрикивая прямо с улицы, независимо от того, в каком районе оказывался. Раньше я никогда не задумывался о том, насколько он одновременно смешон и удивителен — этакий осколок прошлого, возвещающий о себе целому многоквартирному дому, словно тот в его глазах мало чем отличался от деревенской хижины. Я сделал для себя это открытие в тот самый вечер, когда втихаря курил, высунувшись из окна спальни.
С тех пор, как мы переехали из Англии в Эквадор, минуло два года. Я с трудом представлял себе возвращение на родину, однако не возлагал на него лучезарных надежд. В воображении я рисовал себе скверную еду и узаконенное насилие. Однако это еще не значило, что угроза отправить меня домой в Англию — дело давно решенное. Мать имела привычку взрываться, особенно когда ей противоречили, но за этим часто ничего не стояло. С другой стороны, ей ничто не мешало довести угрозу до конца, настояв на своем, и тогда отец мне больше не помощник. Даже если он и не согласен с этим безумным предложением, в чем я не был до конца уверен, имелись все основания предполагать, что он сделает разворот на сто восемьдесят градусов и не станет использовать свое законное право вето.
Из окон нашей квартиры, располагавшейся на седьмом этаже, виднелись вершины высаженных вдоль улицы сосен. Я наблюдал за точильщиком — припарковав свой грузовичок, он принялся расхаживать от дома к дому со своей холщовой сумкой, набитой инструментами. Он кричал на весь наш густонаселенный квартал, однако на призывы так никто и не отозвался. Движимый чувством солидарности, я откликнулся на его зов и даже помахал рукой. Однако точильщик, как будто никогда не ожидал ответа на предложение своих услуг, загрузил сумку обратно в пикап и уехал, проигнорировав мою особу.
У меня возникло предчувствие двух смешанных чувств. Первое: сожаление, которое я наверняка испытаю, если мне придется уехать из этой страны, так по-настоящему ее не открыв для себя; и второе: страх от коварного ползучего приближения встречи с другим, менее ярким и более скучным миром. В результате я ощутил в себе решимость сделать настоящее достойным будущих ностальгических воспоминаний, пока это настоящее не успело стать прошлым.
Глава 4
В следующую пятницу я, как обычно, отправился в гости к Фабиану и Суаресу. Однако в голове моей уже звучала пронзительная нота жалости к самому себе по поводу любой мелочи, которую раньше я воспринимал как нечто само собой разумеющееся. В общем, мне было невыразимо жаль себя, любимого, — искусство, в котором я, надо сказать, успел за последнее время поднатореть. И все равно я предпринимал отчаянные усилия, чтобы как можно дольше продержаться в стороне от реальности. Я решил пока ничего не говорить о моем предполагаемом изгнании на родину, хотя, сказать по правде, меня так и подмывало выболтать этот печальный секрет.
Мы втроем сидели за кухонным столом и ужинали. Суарес налегал на ром, а мы с Фабианом запивали еду соком наранхильи. В любой другой день я стоном встретил бы предложение угоститься этим напитком. Я так и не привык к его вкусу и частенько недоумевал, почему вместо наранхильи нельзя выпить обычного лимонада.
Однако тогда сей странный напиток — нечто среднее между апельсиновым и томатным соком — стал еще одной привычной чертой страны, о которой мне в будущем придется лишь горестно вспоминать. В общем, я поймал себя на том, что смакую каждый глоток. Я и сегодня могу ощутить во рту тот вкус, что означает одно — каждый эпизод моей здешней жизни в целях лучшей сохранности получил в памяти собственную ячейку.
Через несколько лет после отъезда из Эквадора я выпил в каком-то баре стакан наранхильи, и в воображении тут же всплыл целый блок аккуратно промаркированных воспоминаний, и это несмотря на то что в ту далекую пятницу в доме Суареса я не оценил по достоинству вкус экзотического напитка.
— Я слышал, что Фабиан — герой, — заметил я.
— Неужели? — произнес Суарес. — Мне всегда казалось, что герои редко обзаводятся собственными агентами по связям с общественностью, но не исключено, что ты прав. Так что он такого совершил на этот раз?
Я тут же пересказал историю о том, как Фабиан во время землетрясения спас жизнь маленькой девочке — событие, которое по прошествии нескольких дней обросло новыми волнующими подробностями. Одна из версий теперь состояла в том, что в ходе спасения ребенка какой-то гад полицейский опрыскал Фабиана слезоточивым газом. Согласно другой версии, ему пришлось отбиваться от бешеного пса, покусившегося на бутерброд девочки.
— Ну что ж, если люди действительно так говорят, то, наверное, так оно и есть, — сделал вывод Суарес и в приветственном жесте поднял свой бокал. — Прими мои поздравления, Фаби.
