Григорий Ряжский - Нет кармана у Бога
Знаю, что «очень приятно» — самая распространённая ложь на свете, но не соглашаюсь, по крайней мере, сейчас, в этот момент авторской истины — чувствую, что и, правда, приятно, и даже очень, до самозабвенной дрожи в подколенных жилках, в пальчиках ног, в мочках ушей, в напряжённых от успеха яичках. Что вы сказали, не расслышал? Кому-кому? Глубокоуважаемому другу Геннадию от Дмитрия? Так и напишем, глубоко… очень глубоко… от Дмитрия Бурга, тоже на долгую память, и тоже от друга, читайте на здоровье и друзьям дайте почитать, уверен, не обидятся на вас за это… Как замысливаю своих героев? Да так и замысливаю, уважаемая, с божьей помощью плюс труд, труд и труд. И папе? И папе тоже подпишу, папочке нашему папуле, Шмулю Срульевичу — как? Хорошо, согласен, пусть будет Селёдкину. Есть! Кто следующий, друзья мои? Не спешите, всем подпишу, не бойтесь, дорогие мои, не давитесь…
Примерно так с этой задумкой и вышло. И к октябрю успели издать, но только вот с тиражом промахнулся в своих ожиданиях. Думал, стрижено, как всегда, а вышло — брито. Не тридцать напечатали для начала, а сразу семьдесят пять. И даже снова знаю почему. Герой мой, ну тот, что под полтинник, перед тем как ну это самое… когда ему отсекли одним махом его мужское достоинство, предмет гордости и зависти, успел подумать ещё: «Спасибо тебе, Господи, за всё, что ты для меня сделал… И прости за всё, чего я не сделал для тебя…» Вот так! Триумфальный финал! В самую точку мишени! В яблочко. В десятку! В повышенный тираж. И сразу — в дополнительный! В переиздание в суперобложке!
И с ярмаркой, похоже, получилось, и народу навалило, сколько не ждал. Одновременно, пока подписывал и прислушивался к живительным благодарным тычкам изнутри, успел подумать, вернее, задать себе неудобный вопрос касательно Инки: хорошо это для меня, что не стоит больше иметь эксперта в её лице? Тем более других так и не случилось за всё это время. Или же всё это неправильно с точки зрения подлинности литературного процесса? Хотел тогда ответить сразу, чтобы не затягивать с решением, но отвлекли. Сунули микрофон и объявили мини-пресс-конференцию. Ну, сами понимаете, ни до чего уж потом стало…
Так вот, продолжаю насчёт училки и детей. С первой, пока она не улетела летом в Турцию, надолго, встречались дважды в неделю у меня, на набережной. И каждый раз подписывал книгу. Когда произведения закончились, стали говорить о Боге. Выяснилось, что оба верим. Только училка — как надо, церковообрядная, извините за выражение, с визитами, постами, правильными словами из молитвослова и свечками, а я — по упрощённой схеме, безобрядовой, через самого себя, без привлечения посторонних персонажей к таинству веры и греха. Всё через совесть. Через весы с собственными гирьками. Через умственность и личную догадку. Через персональную самодостаточность. Умеренность — вот верный стиль. Кстати, вспомнил, что некрещёный: Булкина — мама — была «за», папа Гомберг — категорически против. Отец — профессор медицины, член-корреспондент, известный кожник-венеролог, безбожник, оказался главней мамы, чиновника Министерства черной металлургии, тайно верующей, несмотря на ответственную должность. А Инка, та вообще держалась ближе к католикам, считала православие одной из самых жёстких конфессий, направленных больше ко всем, нежели к каждому. Имела право, без вопросов.
А о Джазике нашем училка сказала следующее. Это когда уже мы сблизились совсем, до взаимных оральных ласк. Заявила, что мальчик чрезвычайно способный, остро воспринимающий действительность, явно опережающий в интеллектуальном развитии сверстников, реактивно быстрый, сверхконтактный, с явно выраженным чувством юмора. При этом довольно ленив, несколько подозрителен, весьма изворотлив и хитёр и, что странно для этого возраста, совсем немечтателен.
Скорей это диагноз, нежели просто мнение доброжелательно настроенной училки, рассудил я тогда. Только вот чего в нём больше, какого типа надвигающегося на нашу семью будущего и с каким знаком. Подумал, кстати говоря, как подумал бы на моём месте любой нормальный психопат, обладающий конкретно моим типом творческой подозрительности. Как сказал бы покойный папа Гомберг, опираясь на медицинскую терминологию: «Каковы же будут отдалённые результаты, дорогие мои?»
Но с училкой всё же было хорошо. Замуж не просилась, понимая, что не возьму, не вызрела встречным рангом для такой известной фамилии. Плюс разница в возрасте — идеальный расклад для нерегулярных чувственных встреч до момента первой её настоящей любви на стороне. Или моей, если что. При этом в рот смотрела честно, хотя и безнадёжно. Как-то не удержалась всё же и поинтересовалась, как мне в голову приходят всякие интересные мысли, как я научился сочинять и каким образом у меня получается эти сочинённые мысли так достоверно излагать на бумаге. И тут я понял, что совершенно упустил из виду выяснить, какой, собственно говоря, предмет она преподаёт моему сыну, кроме общего классного руководства. Тут же путём лёгкого обмана выяснил, что русский язык. Это подходило и хорошо ложилось на показательный урок по разделу «Властитель дум». Мастеркласс. И я его дал.
— Видишь ли, милая девочка, — начал я издалека, — в основе моего творчества лежит прежде всего идея о простом человеке. Самом обыкновенном. Сверхзадачей любого крупного писателя является раскопать человека изнутри, вытащить на поверхность то, что не сразу может засечь глаз и учуять ухо. Каждый из нас — это неисчерпаемый кладезь всего, что создано Богом. Порой мы сами не представляем степени собственных возможностей и отпущенного нам дара. И нужно, исходя из этого постулата, научиться извлекать из человека искомое, сокрытое, самое сокровенное. И не важно, кто этот человек, каков его род занятий и уровень социального достатка. Самая последняя сраная тётка, с кило перловки и батоном в авоське, в ошпаренной кофте и стоптанных ботах, вдруг может сделаться тем человеком, судьба которого возьмёт твоё сердце в тиски, выпарит из тебя душу и заставит её страдать вместе с её душой. Или радоваться. До слёз, до самозабвения, до истерики, до принесения себя в жертву. До чего угодно. Или пускай не тётка. Пускай кто угодно, да хоть… хоть… педофил какой-нибудь… немолодой…
Сначала я это выдал, не отдавая себе отчёта в том, почему именно педофил. Но так уж вырвалось, наверное. Но тут же я вспомнил про «Загадку интегрального исчисления» и продолжил развивать тему уже в конкретике. Это всё же был мой конёк, неизменный. Признанный Инкой. Кстати, так и не изданный, чем я в противовес с более поздними произведениями, о которых вы отчасти уже наслышаны, потихоньку от всех по-настоящему гордился. Хотя денег от этой гордости не имел никаких. Так вот.
— Спросишь, с какой целью я привёл такой странный пример? Отвечу. Потому что, как никто, страдает человек, лишённый возможности обнародовать свой порок, свой физический или душевный изъян и воспользоваться этим своим нравственным несовершенством. Он ищет сочувствия, но не может его найти. И не находит. Всеми силами он пытается загасить в себе порочную страсть, но бесполезно, это сильней его. Он заложник, он мученик, он раб…
Училка слушала, затаив дыхание, и мелко помаргивала ресницами в унисон моим словесным ударам. Этот параграф в педучилище не проходили. Хотя зачёт по близлежащей теме она каждый раз сдавала мне на «отлично». И мне сделалось приятно оттого, что наши отношения не ограничились лишь регулярными фрикциями, Джазом и темой Бога, а ушли ещё и в непознанное по-настоящему, в суть человеческих страстей, с которыми бороться просто ну совершенно невозможно. Ни с молитвословом в руках, ни без него. Маршрут — вынужденный, но опять мимо Богова кармана, вновь — в обход. Необязательная остановка, по требованию безбилетников. В эту короткую минуту собственного триумфа мне показалось, что я влюбился, как положено. С духовкой. В мою училку. Исключительно по той причине, что именно она сейчас рядом с триумфатором. И тут же сообразил, что любовь во многом зависит от того, насколько мы сами себе нравимся в момент влюбления.
Мы — это талантливые писатели, само собой, кто ж ещё? А соответствующий моменту объект — лишь проводник нашей самовлюблённости, кабель, в котором индуцируется нужный автору влюбления импульс, изрыгающийся с надобной силой и в специально отведённое для этого время. Впрочем, тогда я отвлёкся ненадолго, а нужно было красиво завершиться. Что я и постарался осуществить для полной внутриутробной сатисфакции.
— И ещё, милая. Постараться словом… слышишь? Сло-вом!.. Сделать человека, пусть безнадёжного, пусть самого последнего негодяя, пускай предавшего идеалы, бессовестно насравшего… — я быстро поправился, — беззастенчиво наложившего дерьма в чей-то в карман… Так вот, сделать его лучше, добрее, щедрей и отзывчивей к людям, и это задача вполне реальна, хотя и очень непроста. И тот, кому она по плечу, кто в деле своём достиг хотя бы малого результата и продолжает эту малость посильно умножать, тот и претендует на Богов карман, как говорится. Правда, не ему решать, найдётся ли там для него место, но он и не должен об этом помнить. Иначе — разрушение. С небом не торгуются, солнышко, с Богом контракт невозможен. Подписать его осуществимо лишь с одной стороны. Но это никому не нужно. Ни самому тебе, ни тем более ЕМУ…
