Джон Чивер - Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе Уопшотов. Рассказы
— Не нужно ли вам позвонить в школу секретарей, в которой вы учитесь, и сказать, где вы сейчас находитесь?
— О нет, — ответила Розали. — В прошлом месяце меня исключили. Я завалила экзамены. Я знала весь материал и вообще все, но не знала слов. Единственные слова, что я знаю, — это слова вроде «божественный»; конечно, на экзаменах они не употребляют таких слов, и я никогда не могла понять, о чем меня спрашивают. Я хотела бы знать больше слов.
— Понимаю, — сказала миссис Уопшот.
Если бы Розали досказала остальную часть своей истории, то она бы звучала примерно так: по правде говоря, подрастая, я как будто только и слышала разговоры о сексе. По правде говоря, все убеждали меня, что это просто чудесно и докончит со всеми моими проблемами, и одиночеством, и всем остальным, а потому я, само собой понятно, предвкушала это; и вот, когда я была в Аллендейле, я пошла на танцы с одним миленьким мальчиком, и мы сделали это, но от этого я не перестала чувствовать себя одинокой, потому что я всегда была очень одинока, и мы все продолжали и продолжали делать это, потому что я все думала, что это поможет мне избавиться от чувства одиночества, а потом я забеременела, и это, конечно, было ужасно, так как мой папа — священник, такой добродетельный и такой известный; они чуть не умерли, когда узнали, и отправили меня в то место, где у меня родился прелестный ребеночек, хотя они всем сказали, что мне сделали операцию носа; а потом они послали меня в Европу с той старой дамой.
Тут Каверли вышел из дому и направился к ним по лужайке.
— Звонила тетя Гонора, — сказал он. — Она придет к чаю или, может быть, после ужина.
— Ты не побудешь с нами? — спросила миссис Уопшот. — Это Каверли. Розали Янг.
— Здравствуйте, — сказал он.
— Привет.
У Каверли был тот загробный, низкий голос, который означал, что он вступил в период возмужалости; однако Розали знала, что он еще не переступил порога, и, стоя здесь и улыбаясь ей, он, как всегда, поднес правую руку ко рту и принялся задумчиво покусывать мозоль у основания большого пальца.
— А где Мозес?
— Он в Травертине.
— Во время каникул Мозес каждый день ходит под парусом, — сказала миссис Уопшот, обращаясь к Розали. — У меня как будто и нет старшего сына.
— Он хочет выиграть кубок, — сказал Каверли.
Они оставались в саду до тех пор, пока Лулу не позвала их к ленчу.
После ленча Розали пошла наверх и легла отдохнуть; в доме было тихо, и она заснула. Когда она проснулась, тени на траве были длинные, а внизу слышались мужские голоса. Она спустилась вниз и застала всех снова в саду, всю семью.
— Это наша гостиная на открытом воздухе, — сказала миссис Уопшот. Знакомьтесь. Мистер Уопшот и Мозес. Розали Янг.
— Добрый вечер, девушка, — сказал Лиэндер, очарованный ее красотой, но без всяких задних мыслей. Он говорил с торжественной и веселой незаинтересованностью, словно она была дочерью его старого друга или собутыльника. Зато Мозес был мрачный как туча — он почти не смотрел на Розали, хотя и вел себя достаточно вежливо. Миссис Уопшот испытывала неприятное чувство, когда видела принужденность в отношениях между молодыми людьми. Они ели холодного карпа, сидя в уютной столовой, освещенной наполовину летними сумерками, а наполовину чем-то вроде опрокинутой чаши из разноцветного стекла с преобладанием мрачных тонов.
— Эти салфетки нам подарили, но этот дар состоит теперь из одних дыр, изрекла миссис Уопшот; все ее застольные разговоры сводились именно к таким каламбурам, избитым анекдотам и поговоркам. Она принадлежала к числу женщин, как бы привыкших говорить готовыми фразами.
— Прошу меня извинить, — пробормотал Мозес, как только очистил свою тарелку; он вышел из столовой и стоял уже одной ногой в темноте, прежде чем мать спросила:
— А десерта ты не хочешь, Мозес?
— Нет, спасибо.
— Куда ты идешь?
— На тот берег, к Пендлтонам.
— Мне бы хотелось, чтобы ты пораньше вернулся. Должна прийти Гонора.
— Ладно.
— Я бы хотела, чтобы Гонора пришла, — сказала миссис Уопшот.
Гонора не придет — она вяжет коврик, — но они не знают этого. Итак, вместо того чтобы оставаться с этой семьей, погруженной в неторопливую чеховскую мечтательность и наблюдающей, как ночь вступает в дом, мы можем подняться по лестнице и с любопытством заглянуть в более интересные уголки. Вот ящик письменного стола Лиэндера, где мы находим засохшую розу, когда-то желтую, и завиток золотистых волос, остаток римской свечи, запущенной в ознаменование начала нового века, крахмальную рубашку, на которой красными чернилами изображена совершенно голая женщина, ожерелье из пробок от шампанского и заряженный револьвер. Или мы можем заглянуть на книжную полку Каверли — «Война и мир», полное собрание стихотворений Роберта Фроста, «Мадам Бовари», «Черный тюльпан». Или еще лучше отправимся в здешнее отделение Покамассетского кредитного товарищества, где в сейфе лежит завещание Гоноры.
8
Завещание Гоноры ни для кого не было тайной. «Лоренцо кое-что оставил мне, — сказала она Уопшотам, — и я должна считаться и с его желаниями, а не только со своими. Лоренцо был очень предан семье, и чем старше я становлюсь, тем больше значения приобретает семья в моих глазах. Мне кажется, что почти все люди, которым я доверяю и которыми восхищаюсь, потомки славных родов Новой Англии». И так далее, в том же духе; а затем она сказала, что, так как Мозес и Каверли — последние из Уопшотов, она поделит свое состояние между ними при условии, если у них будут наследники мужского пола. «О, эти деньги принесут столько пользы!» — воскликнула миссис Уопшот, в то время как у нее в голове мелькали убежища для слепых и увечных, дома призрения для незамужних матерей и сиротские приюты. Весть об ожидающем их наследстве не доставила юношам особой радости, сначала она как будто не задела и не изменила их отношения к жизни: и только Лиэндеру решение Гоноры казалось само собой разумеющимся. Как иначе могла бы она распорядиться этими деньгами? Но, признавая естественность ее выбора, все Уопшоты пришли бы в изумление, если бы кто-нибудь намекнул, что это должно вызвать у них нечто столь противоестественное, как потеря спокойствия.
Зимой, после того как Гонора составила завещание, Мозес заболел тяжелой формой свинки. «Он чувствует себя хорошо? — то и дело спрашивала Гонора. У него пс будет осложнений?» Мозес поправился, но летом того же года маленькая керосиновая печка в камбузе уопшотовской парусной шлюпки взорвалась и обожгла Каверли пах. Снова все были как на иголках. Впрочем, эти непосредственные покушения на мужскую полноценность сыновей не так беспокоили Лиэндера, как те угрозы продолжению рода, которые были выше его понимания. Однажды, например, когда Каверли было лет одиннадцать или двенадцать, мать взяла его в театр на «Сон в летнюю ночь». Он был в полном восторге. Вернувшись на ферму, он стал Обероном. Опоясавшись каким-то болтающимся приспособлением из галстуков, он попытался совершить полет с черной лестницы в гостиную, где его отец подводил месячные счета. Разумеется, Каверли не полетел, а грохнулся на пол, его галстуки отвязались; и хотя Лиэндер не рассердился, но, стоя над своим голым сыном, он чувствовал, что перед ним нечто таинственное и тревожное — Икар! Икар! — словно сын упал, улетев куда-то очень далеко от отцовского сердца.
Лиэндер никогда не уединялся со своими сыновьями и не разговаривал с ними о реальностях жизни, несмотря даже на то, что дальнейшее существование многочисленных благотворительных предприятий Гоноры зависело от мужской полноценности Мозеса и Каверли. Если они на минуту выглядывали из окна, то могли сами видеть течение событий. У Лиэндера было такое ощущение, что любовь, смерть и блуд, извлеченные из жирной, наваристой жизненной похлебки, были не лучше, чем полуправда, и в деле воспитания он придерживался лишь самых общих положений. Он хотел, чтобы сыновья поняли, что неподчеркнутая обрядность его жизни была внешним проявлением тяги к идеалу и традициям или жертвой, приносимой во имя их. На рождество пьяный или трезвый, больной или здоровый — он шел кататься на коньках, чувствуя, что появление на Пасторском пруду было его обязанностью по отношению к жителям поселка. «Вот идет старый Лиэндер Уопшот», — говорили люди, а он, великолепный образец приверженности традиционному и невинному спорту, которым, как он надеялся, будут заниматься и его сыновья, не раз слышал эти слова. Холодная ванна, принимаемая им каждое утро, часто была только обрядовой, ибо он почти никогда на употреблял мыла, и, когда вылезал из ванны, от него сильно пахло морской солью, содержавшейся в старых губках, которыми он мылся. Костюм, надеваемый им к обеду, молитва, произносимая им за столом, поездка на рыбалку, предпринимаемая им каждой весной, виски, которое он пил в сумерках, цветок в петлице — все это были обряды, и он надеялся, что его сыновья, быть может, поймут их значение и, возможно, будут ему подражать. Он научил их валить деревья, ощипывать и потрошить цыплят, сеять, ухаживать за посевами и снимать жатву, ловить рыбу, экономить деньги, забивать гвозди, с помощью ручного пресса приготовлять сидр, чистить ружье, управляться с парусами и т. п.
