Анатолий Приставкин - Вагончик мой дальний
Синий же продолжал петь. По песне выходило, что сынок подрос, а папаша явился тогда домой, чтобы за счет повзрослевшего сынка нахлебничать. Но сынок вытурил его за дверь со словами: наденьте, папа, скорее шляпу — и в дальний путь на долгие года…
Леша Белый, все так же прикрывая ладонью глаз, продолжал следить за Зоей: что-то в нашем танце ему не нравилось.
Насупившись, спросил негромко:
— Вы что, провинились, что ли?.. Не смотрите друг на друга…
Зоя вздрогнула и сжала мои руки. Я посмотрел на Зою и увидел в ее глазах испуг. Но, может, этот испуг происходил вовсе не от крика.
Мне всегда казалось, что Лешу Белого она не боялась. А тут вся задрожала. Или предчувствовала перемену?
А Леша Белый, довольный эффектом, откинулся и громко объявил, будто со сцены артист:
— Завтра вас, цуцики, покупать приедут! И… в дальний путь!.. Поняли, нет? Ну, скоро поймете!
Наутро, и правда, приехали «заказчики».
Нас построили у вагона, всех, кроме теть-Дуни. Несколько бородатых неулыбчивых мужичков прошли вдоль ряда, подробно каждого из нас разглядывая. Ощупывали руки, ноги, едва не заглядывали в зубы, которые, из-за отсутствия витаминов, у многих совсем не росли.
Один бородач, с кнутовищем в руках, больно тыкал острым концом под ребра, покрякивал, повторял разочарованно: «Мощи… Какие из них работнички?.. На их откорм больше уйдет, чем они наработают!».
Штабисты стояли тут же с непроницаемыми лицами. Но было понятно, что они рассчитывали на другую реакцию. Один Волосатик пьяно улыбался, когда нас вслух охаяли, заявил вызывающе:
— А ты, дядь, не хошь — не бери… У нас покупателей и без тебя хоть отбавляй! Еще просить будешь!
Бородач замедлил шаг и, указывая кнутовищем на Волосатика, буркнул что-то, но мы все расслышали:
— Я и тебя бы не взял… Раз-зе ты мужик? Мужики настоящие на фронте… А ты с детишками тут воюешь!
Волосатик вздрогнул как от удара, хотел что-то выкрикнуть, но Леша Белый его придержал рукой:
— Товарищ капитан! Никшни! Нам тут не один день еще стоять…
— А ты сам-то с кем воюешь?! — с опозданием бросил в спину зло Волосатик.
Но бородач не счел нужным отвечать. Еще раз прошелся вдоль нашего ряда и уехал. И остальные убрались, ничего не объясняя.
Впрочем, кое-кого из нас взяли на замету: меня, Шабана, кажется, еще двух мальков моложе. Они и на Зою кинули глаз: среди девочек она выделялась не только возрастом, но и своей статью. Но я уж знал наверняка, что Зою штабисты не отдадут ни за какие коврижки.
Ночью Костик, которого я уж и не ждал, принес письмо. Вдруг ткнулся холодным носом мне в ухо, когда я уже засыпал, и зашептал торопливо, я даже первых слов не успел запомнить.
— Ты чего? — ошалело вскинулся я. — Чего замолотил?
— Я же от Зои! От Зои!
— Ну от Зои, — смягчился я. — Она что, так и чешет со скоростью пулемета?
Костик, помолчав, поинтересовался сдержанно:
— Но я-то что… Должен, прям как она, говорить?
— Как она… Должен… — подтвердил я нахально.
Все это от неожиданности. Как не понять, что Костик на радостях, доставив мне весточку, торопился скорей ее выложить.
— Давай, давай! — подбодрил я.
Мне почему-то не приходило в голову, что он может послать меня подальше с моими претензиями и просто исчезнуть. Кого бы я тогда поучал? Но Костик, слава Богу, не был обидчив.
Он приблизился к моему уху еще ближе, так что стало горячо от его дыхания.
— Слушай, Антоша! — зашептал Костик, его губы щекотали мое ухо. — Ты очень хороший. Правда. Ты пожалел меня, а жалеть нас с Шурочкой не надо, это судьба. И Мешков, и Петька-придурок, и Леша-инвалид, и другие, которые нас унижают, они вовсе не люди, они зверье, нам их не перебороть. Я смирилась и терплю. Ради Шурочки, которую они не трогают, терплю. И буду терпеть, сколько хватит сил, а потом… Потом не знаю, что сделаю. А тебя за то, что ты нашел такие слова, я никогда не забуду. Я тебе тоже скажу свои слова. Ты сам поймешь, что они не для всех, а только для тебя. Ты только слушай, слушай! А еще вот что скажу. Когда в грязи вымажешься, кажется, что все такой тебя видят. А ты увидел меня совсем не такой… Спасибо тебе. Твоя.
— Твоя? Так и сказано? — переспросил я.
— Так написано, — поправил Костик. — Твоя.
У меня дыхание перехватило от одного этого слова. Да все слова хорошие, мне никто в жизни таких слов не говорил. И когда Костик спросил деловито: «Будешь отвечать?» — я даже растерялся. Сказал: «Не знаю».
— А когда узнаешь?
— Не знаю, — повторил я расстроенно.
Мне не хотелось сейчас делиться сомнениями с Костиком. Ведь это письмо не ему, а мне. Но, в общем-то, он тоже причастен к письму. Его уши, его память, его голос… Какие бы самые-самые слова я мог узнать, если бы не Костик с его особым уменьем?
— А что она говорила про какие-то слова?
— Она же написала, — сказал Костик. — Ты их поймешь, когда она скажет.
— А вдруг не пойму?
— Поймешь, — повторил он. — Ты смекалистый.
— Да не в смекалке дело! — произнес я громче, чем нужно. — В душе… Ты знаешь, Костик, что такое душа?
— Знаю, — сказал он уверенно. — Поповские штучки. Так Кирялыч в интернате повторял.
— Дурак твой Кирялыч! Ты лучше у теть-Дуни спроси.
— Так она же верующая.
— И я верующий. Ну и что?
— С каких это пор? — удивился Костик. — Теть-Дуня научила?
Я промолчал. Надо бы ответить, что никто меня не учил. Это все Зоенька. Она появилась, и вдруг я понял, что Бог есть. Кто может из этой помойке святые слова произнести? Кто может Шурочку собой заслонить? Кто может других утешать, когда тебя саму ниже пола опустили?
— Послушай, Костик! — сказал я. — Я напишу. Завтра напишу. А ты иди и спи.
Костик уполз, а я еще долго лежал и думал о Зоеньке. Я тогда не мог знать, что она тоже в другом конце вагона не спит, тоже обо мне думает.
12
Наутро девочки заявили, что будут выступать для поселковых. Хотят показать концерт в благодарность за приношения. Мелюзга, которая день-деньской вертелась у вагончика, тут же разнесла необычную весть по округе, и к вечеру у колючки собрались жители поселка. Пришли все, кто мог придти. Как сказали бы в театре, свободных мест в зале не было.
Ближе всех, прямо на траве, утыкаясь носами в изгородь, восседала шумная ребятня. Мужички были, как обычно, под хмельком, густо дымили махрой за спинами своих жен, которые — нам это показалось чудным, — насколько сумели, все принарядились. Будто к ним взаправду приехал городской театр.
И не готовились мы, а получилось складно. Первыми выступили Зоя с Шурочкой. Негромко, но слаженно они спели две песни. Одну грустную, про тонкую рябину, которая не может перебраться к дубу. Не для меня ли Зоя придумала эту песню? Но была еще вторая, тоже про любовь, где добрый молодец находит свою отраду в высоком терему.
Зайду я к милой в терем и брошусь в ноги к ней…
Была бы только ночка да ночка потемней!
Была бы только тройка
Да тройка порезвей!
А концерт между тем продолжался.
Шабан, всем на удивление, сбацал, по его выражению, цыганочку, а Костик изобразил утро в деревне: петухи поют, коровы мычат, птицы пересвистываются — воробьи, скворчики, кукушка… А в конце соловьем засвистал, защелкал, да так заливисто, что все захлопали. О том, что Костик мастак по деревьям да по гнездам лазать, мы знали, а вот что умеет птичьи трели выводить, не знали. Да и многого, как оказалось, мы до сих пор не знали друг о друге.
Теть-Дуню попросили тоже спеть, у нее своих песен хоть отбавляй. Не меньше, чем у знаменитых там на радио Ольги Ковалевой или Лидии Руслановой. В поселке даже слух прошел, что в эшелоне сама Русланова в ссылку едет. И хоть слух не подтвердился, все хотели слышать, как поет наша теть-Дуня.
Сперва она отнекивалась, но потом сразу согласилась и запела «Долю», мы ее наизусть знали.
Ой, ты, доля, моя доля, доля горькая моя!
И зачем же, злая доля, до Сибири довела?
Не за пьянство, за буянство,
Не за ночной-дневной грабеж,
Стороны своей лишился
За крестьянский труд честной…
Женщины за проволокой громко завздыхали, даже нам было слыхать. Песня-то не только про нашу, но и про их жизнь. И теть-Дуня к концу, вот уж чего мы никогда не видели, даже слезу пустила, и слушатели стали тереть глаза.
А настроение выправилось с выступлением мальков. Собравшись кучкой, они выдали, проорав на весь поселок знаменитую блатную песенку «Гоп со смыком». Но, правда, слова были другие.
Гоп со смыком — это буду я,
Гитлер-Риббентроп — мои друзья,
Вместе грабим и воруем,
Вместе плачем и тоскуем,
Вместе ожидает нас петля…
Да! Да!
И хоть песенка народу пришлась по душе, особенно про Гитлера, которого ожидает петля, но в центре внимания оказалась теть-Дуня.
