Паскаль Брюкнер - Дом ангелов
— Сделай же что-нибудь! — умоляла Моника, повиснув на его руке.
А Антонен с восхищением смотрел на мразь, получившую урок от молодежи. Правосудие свершилось. Эти пышущие здоровьем парни возродят Францию. Надо было им его прикончить.
— Вызови полицию, скорее!
— Он получил по заслугам.
Моника посмотрела на него как на сумасшедшего и прошипела:
— Это ты убил Капитана Крюка, теперь я уверена, я потребую эксгумации и вскрытия. Плохое обращение с животными — дело подсудное, знаешь ли.
Жалости к бродяге хватило ненадолго, кобель снова вышел на первый план. По спине у Антонена пробежал холодок. Ему надо быть осторожнее, лучше скрывать свои эмоции. Чтобы успокоить ее, он позвонил пожарным и сообщил об избитом старике.
Но Монике рядом с ним не было больше места. Кончено, женщин он отныне касаться не будет, разве что с бесконечными предосторожностями: погрузиться в них значило кануть в бездну, поставить под удар налаженную жизнь. Он благословлял изобретение презерватива, не отказался бы от защитных средств для поцелуев, для рукопожатий, даже для слов — их ведь тоже надо сдерживать, чтобы не оскорблять слух. Грязные, обидные слова накрепко врезаются в память. Через три дня после этого случая он сообщил ей по телефону, что их роман окончен. Моника не удивилась, но сочла своим долгом закатить ему сцену. Правды она даже не заподозрила, решила, что есть соперница, осыпала его бранью, а потом, разрыдавшись, умоляла дать ей еще один шанс. Но секс его больше не интересовал. Беда в том, что, трудясь на благо человечества, он вынужден был скрывать величие своей миссии. В толпах людей, бродивших по бульварам, наверняка нашлись бы хоть один мужчина, хоть одна женщина, которые тоже мечтали истребить паразитов, но не осмеливались. Настанет день, когда они поклонятся ему как первопроходцу оздоровления, и он сделает их своими соратниками.
Но как взяться за дело? Не годились ни револьвер, ни бейсбольная бита. Он не головорез, привыкший к уличным боям, он существо деликатное, родители нежили его и холили и воспитали с острым чувством социальной несправедливости, он паинька, только подвержен вспышкам ярости. По зрелом размышлении он остановился на удавке: задушить «пациента» легко — захлестнуть на уровне яремной вены и сдавить сонные артерии одним рывком, чтобы не брыкался. Он не раз видел такое в кино. Можно было бы потренироваться на кошках, утках, птицах, но ему претила бессмысленная жестокость. Он упражнялся с диванными валиками, сдавливая их изо всех сил. В материи убийства он оставался девственником, хоть и убил человека по неосторожности и собаку в гневе.
Собака не в счет.
Этот дурацкий пес не мог даже приземлиться на четыре лапы.
Вот идиот!
Все в член ушло, а ловкости ни на грош!
Глава 7
Проба пера
Не так-то легко виртуозу хозяйственных работ превратиться в палача. Вскоре Антоненом овладело уныние. Он затеял невозможное. Ему бы хоть сообщника. Он готов был все бросить, позвонить Монике:
— Знаешь, я тут собирался убивать клошаров, потому что они грязные, но это слишком хлопотно. Хочешь, поженимся, и я куплю тебе новую собаку?
Однако наваждение вновь настигало его. Ему снились толпы живых мертвецов, которые, хлынув с тротуаров, волнами накатывали на его жилище, чтобы забрать его с собой. Он продолжал собирать сведения, читал статистику: в Париже насчитывалось десять тысяч бездомных, средняя продолжительность их жизни составляла сорок восемь лет (для остального населения восемьдесят). Ежегодно умирало триста пятьдесят человек, от холода и от истощения. Зима косила их переохлаждением, лето — обезвоживанием. Алкоголь довершал остальное. Это истребление не знало никакой логики, невинные гибли, как и грешные.
Антонен стал прилежно заниматься спортом, чтобы превратить себя в машину для убийств. Он записался в школу карате, терпел удары, синяки, вывихнутые пальцы. Порой он бегал по два-три часа, пересекая Париж с севера на юг и отмечая на бегу места скопления нищей братии и клошаров-одиночек, загибающихся по углам. Он возвращался после этих марафонов в потрясающей форме, а ненависть его удесятерялась. Теперь, когда Моника ушла, ему больше не надо было скрываться. Сам себя назначив начальником штаба, он готовил будущее наступление. Большая карта столицы на стене его спальни была усеяна разноцветными кнопками. Новый цвет появился с недавних пор: белый, цвет смерти. Линии фронта пребывали в постоянном движении. Он снимал на видеокамеру короткие фильмы и хранил их в компьютере под защитой пароля. Вставал чуть свет, чтобы закончить свои изыскания до начала рабочего дня. Иногда он убивал двух зайцев: отмечал квартиру для продажи и бивуак отребья.
Пора было переходить к действиям. Он выходил на улицы с наступлением ночи, не зная пока, на ком из лишних людей остановить свой выбор, — а выбирать среди этой мерзости было из чего. Руки у него горели, ноги тоже, он чувствовал себя снарядом, готовым поразить цель. Ярость сменялась унынием. Он сделал первый шаг — на Севастопольском бульваре, на углу улицы Бур-л’Аббе, затушил горящую сигарету о протянутую ладонь нищего и пустился наутек. Попрошайка взвыл, но Антонен был уже далеко. Он был доволен этой гнусностью и полон решимости продолжать. Он окатывал водой спящих на тротуаре вонючих бродяг, чтобы разбудить их. Высмотрев «стойбище» клошаров и одевшись соответственно — свитер с капюшоном, закрывавшим лицо, крепкие кроссовки, — он разбегался и бил ногами кого попало что было сил. Одурманенные, пьяные бедолаги, даже не успев понять, что с ними случилось, просыпались с синяками на животе или сломанными ребрами. Бывало, один из них, поднявшись, грозил Антонену кулаком. Тот предлагал ему «выйти поговорить». Вид у него, надо думать, был безумный: никто не осмеливался с ним связываться. Вскоре он проникся чувством всемогущества. То-то он вычистит эту выгребную яму — Париж! Была у него мысль обливать их бензином, но это шло вразрез с обостренным чувством справедливости, унаследованным от отца: он должен карать только безнадежных, остальным дать шанс выкарабкаться. Каждый раз, когда он замышлял очередную «зачистку», в ушах у него стоял колокольный звон — то ли церкви праздновали грядущее событие, то ли давление крови в висках вызывало слуховые галлюцинации. Чтобы сблизиться со своими жертвами, он пытался пить прямо из горлышка самое дрянное вино. Он пил перед зеркалом, раздевшись до пояса, надув бицепсы. От этих возлияний ему становилось худо, крутило живот. Пить он не мог, оно и к лучшему — не увязнет в этом болоте.
Однажды, когда ему надоело лупить бродяг и пинать ногами их кружки, он разработал два хитроумных плана, которые укрепили его веру в себя. Он узнал, что на площади Вогезов, недалеко от агентства, студенты с помощью ассоциации DAL[7], «Черного четверга» и группы адвокатов сумели занять роскошную пустующую квартиру из семи комнат. Они развернули транспаранты, бичующие эгоизм собственников жилья и мэрии, требуя реквизиции всех свободных квартир в Париже. Их акция, широко освещенная в СМИ, получила поддержку левых партий за исключением социалистической, замешанной в дело через фигуру мэра Бертрана Деланоэ. Там же, у стены дома XVIII века, в южном углу площади, расположились пять молодых бомжей со своими спальными мешками. Два араба, немец из Померании, итальянец и поляк. Они изъяснялись на малопонятной смеси языков. Антонен постепенно сошелся с ними, приносил им сигареты, алкоголь, кофе в термосе. Утром и вечером приходил он к их «резиденции» с подарочками. Он не задавал им вопросов, принимал такими как есть. Только спрашивал, почему же эти сынки буржуа, засевшие наверху, не предложат им гостеприимство, не будучи даже у себя дома. Маргиналы долго не реагировали, с фатальным равнодушием принимая это социальное неравенство: они спали в грязи и нечистотах, в то время как двумя этажами выше папенькины сынки, борцы с роскошью, катались как сыр в масле. Антонен не отступался, ежедневно разжигал в них классовую ненависть, вспоминая аргументы отца против «имущих». Но инертность этих бродяг была чудовищна. Они только и делали, что пили да дрались. Напротив, в сквере, между влюбленных парочек и туристов бегали, пыхтя, толстяки; какой-то одурманенный тип с косичкой, в жилете и полосатых штанах, часами выделывал танцевальные па, словно исполняя менуэт перед королем Франции[8]. Был тут и вечный битник с серыми сальными волосами, терзавший под гитару «Иглз» и «Стоунз» надтреснутым от табака и пива голосом. Однажды ночью, около трех часов, Антонен, тщательно замаскировав лицо, навестил своих новых друзей и, воспользовавшись их глубоким пьяным сном, поджег маленьким паяльником их постель. Он зашел наутро, изобразив удивление: как, матрасы обуглились, спальники обгорели, все вокруг присыпано зловонным пеплом? Они остались живы только благодаря случайному прохожему? Какой ужас! Он тотчас покатил бочку на незаконных жильцов второго этажа. Он-де слышал, как они на скамейке в сквере сговаривались избавить дом от этого сброда. В дурных головах взыграла ярость, и молодые люди в тот же вечер, вооружившись ломами, ножами, дубинками, напали на ни в чем не повинных студентов: они вломились в их «замок» и принялись все крушить, отдубасили их, изнасиловали одну из девушек. Антонен, предварительно засняв все на мобильный телефон, позвонил из автомата в полицию; приехали полицейские в касках, буянов-оборванцев схватили, двоих посадили в тюрьму. Доблестные студенты, перепугавшись, быстренько вернулись к папам-мамам. DAL и «Черный четверг» наехали на власти — те, мол, сами организовали это нападение, чтобы выгнать непрошенных жильцов. Антонен потирал руки, одним ударом убив двух зайцев: лагерь бомжей был ликвидирован, незаконно занятая квартира освобождена. То-то же, он еще всех будет держать в страхе. Он лелеял наивную мечту: проявить достаточно красноречия, чтобы отбросы общества сами накидывали петлю на шею или пускали пулю в рот. Но в этой среде кончают с собой редко, будучи за гранью отчаяния.
