Марианна Гончарова - В ожидании Конца Света
Такая вот была у нас в семье Ната. Мишина жена.
Миша — мамин брат. А здорово иметь старшего брата. Мама моя очень гордилась, что у нее есть старший брат.
Когда он ушел на фронт, на одном уроке учительница вызвала к доске тех детей, у кого родные на фронте. И моя мама, ученица первого или второго класса, тоже вышла. И стояла у доски со всеми. И гордилась вдвойне, что у нее старший брат есть и что он на фронте. И ей дали за это ластик. Всем, у кого родные были на фронте, дали ластики. Очень хороший, очень ценный подарок в то время. Потому что даже тетрадок не было, чтобы учиться. Дети писали в старых бухгалтерских книгах. Искали там чистые страницы или писали на полях.
Это происходило еще в городе Уфе.
Однорукий почтальон доставлял письма-треугольники с фронта от брата Миши. И моя мама приносила их в класс — читать всем. Я сейчас вдруг очень пожалела этого однорукого почтальона. Ната рассказывала, что его ждали в каждом доме, выглядывали из окон, знали примерное время, когда он придет, и он не успевал бросать письма или газеты в почтовые ящики. Слишком драгоценными были эти письма, чтобы ждать, пока их бросят в почтовые ящики. Вот он шел в дом какой-нибудь, его там уже ждали на пороге, он вручал треугольник с фронта. И деликатно уходил, потому что тот, кто взял из его рук этот треугольничек, торопился его открыть и прочесть. Сначала один раз пробежать глазами прямо тут же. Потом второй раз — уже в доме, помедленней. Потом вслух. Потом еще и еще. И вот однорукий почтальон вручал письмо женщине — чаще всего ведь женщине, молодой или пожилой, а если ребенку, то ребенок кричал: «Мааа!! бааа! Письмоооо!» И вот женщина выходит, берет письмо и ждет, чтобы почтальон ушел. Чтобы письмо поскорей прочесть. И пока она будет поспешно читать, все, кто в доме, станут нетерпеливо: ну что?! Ну как?! Ну читай же! Читай вслух! Ну читай же!!! И однорукий почтальон в таких случаях старался тут же тихо и незаметно уйти.
И так он принес в дом, где жила мама, семь писем от Миши. Семь. И каждый раз делал вид, что торопится уйти, потому что понимал, что он здесь больше не нужен, что рядом с этим нетерпением, с этой радостью и волнением он лишний. А уж когда ему приходилось вручать обычный конверт… Не представляю, что он чувствовал. Как он шел в тот дом. Как он потом жил. Как он спал. Приносил конверт, обычный конверт и быстро уходил. И шел по улице и уже знал, что будет дальше. И шел-шел все быстрей и быстрей. А спиной слышал эту тишину, эту тишину, эту тишину. И ждал, ждал, что вот сейчас! И почти бегом-бегом от страшного воя, к которому невозможно привыкнуть:
— Ааааааааааааааааааааааааааааааааааааааыыы!!!
«…Ваш сын… батальонный комиссар, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество…» — такое письмо он принес Нате, моим дедушке, бабушке и моей маме.
Мы его искали. Как только могли. Посылали запросы. Писали письма.
Был юбилей окончания войны — значит, это было в 2005 году. Ветеранов осталось совсем мало, и они такие бедные, ветхие, ну что с ними делать — не показывать же в праздничный день по телевизору стареньких, немощных, практически нищих. Словом, телевизионщики больше старались показывать или военную хронику, или памятники. И, конечно, давали сюжеты про поисковые отряды. Эти ребята — вообще какие-то инопланетяне, чистые ангелы. Ищут, копают, шарят в истлевших останках в поисках медальонов, воюют с черными археологами, с администрациями, чтобы по-человечески захоронить павших. Это какие-то такие люди — каких уже на планете почти нет. И вдруг мама моя случайно видит в новостях на одном из украинских каналов — показывают архивные списки, камера ведет, и вдруг она видит отчетливо: «Михаил Кривченко». День был выходной, и следующий — тоже выходной, и еще выходной, хотя звонить я начала буквально с первого утра. Наконец дозвонилась на тот телеканал, объяснила все девочке-секретарю, и она, добрая душа, ох и получила она, наверное, за то, что дала мне номер мобильного телефона редактора новостной программы, той самой программы, что выходила Девятого мая. И уже ответила она, эта редактор новостной программы, и я, ужасно волнуясь и задыхаясь от нетерпения, объяснила ей причину звонка и суть. Суть! То есть объяснила коротко, какой важный для нас сюжет она поместила в эфир 9 мая. Я старалась быть убедительной. Но нервничала. Заикалась. Я заикаюсь, когда волнуюсь.
И вот я поставила себя на ее место и представила… Боже-боже, если бы мне вдруг сказали, что от меня лично зависит такая жизненно важная вещь — найти Мишу! Любого Мишу. Нашего. Или не нашего, чужого какого-то, но кому-то очень родного Мишу. Да я бы от такой возможности, такого подарка судьбы и от такой, именно на меня вдруг мирозданием возложенной миссии сделать чудо, я бы кинулась со всех ног искать эту запись, помогать, чтобы через пятьдесят лет! найти могилу пропавшего без вести — да я бы все бросила, все! И побежала бы рыться в архиве, в записях, в бумагах. Подняла бы на это весь коллектив. Ведь для того и была записана она, эта передача, чтобы никто не остался равнодушным. По крайней мере, я так думала.
Но эта самая редактор, не знаю, что уж там с ней было, кто ей так испортил настроение, она меня даже не дослушала. Она выдохнула как-то злобно и заверещала резким нетерпимым тоном:
— Вы что же, думаете, я помню все сюжеты?! — кричала редактор. — Что вы вообще от меня хотите? Что вы звоните сюда? Звонит она! Вы что, возомнили, что вы одна у нас зритель? У нас сотни, у нас тысячи сюжетов! Вы что, думаете, я эти записи годами храню?!
Думаю, да, они хранят. Думаю, что хранят какое-то время. Но ей было плохо, ей, видимо, было очень плохо. День неудачный. Что-то не сложилось дома или на работе. Кто-то подвел. Кто-то не сделал, а надо было. И я попалась ей под руку с нашим родным, а ей — абсолютно чужим, ненужным каким-то, давно погибшим Мишей. И для нее этот сюжет, который я, заикаясь, пересказывала, был уже постылым и неважным, она уже нервничала по поводу какого-то другого сюжета. Опять про хороших людей и прекрасные их жизни. Ну, у нее такая рубрика там была — про подвиги, удивительные поступки, про выдающихся отважных людей. И видно, не получалось что-то, не успевала, проблемы, начальство, не знаю… А тут нате вам, здрасьте — я. И ей было тогда гораздо проще не выслушать меня, не расспросить, пусть раздраженно, пусть торопливо, не кинуться искать, а выдолбить дырку в моей голове своим криком, чтобы ей самой стало легче.
Она навизжалась, выпустила пар и бросила трубку.
И все. И не использовала такую превосходную возможность сделать доброе дело, испытать к себе лично глубокое уважение за обыкновенное, совершенное ею чудо. Как писал один умный парень, чтобы не было стыдно перед самим собой в районе трех часов ночи.
Мама тогда расстроилась, как маленькая. Ну что ж. Я пела и пела тихонько в тот день, пела сама себе:
Наши мертвые нас не оставят в беде,
Наши павшие — как часовые.
Пела, пытаясь очиститься от этого жуткого мерзкого крика редактора, которая сняла сюжет про могилу, где, возможно, похоронен наш Миша. Я ходила куда-то по делам и целый день бурчала под нос:
Наши мертвые нас не оставят в беде,
Наши павшие — как часовые.
А вечером поместила в Интернете объявление. И совсем тогда не знакомые мне хорошие люди — сколько лет не перестаю удивляться: о чудо этот Интернет, — Лена из Петербурга и ее друзья ночью прислали мне ссылку на петербургский сайт, где были помещены архивы 1942 года. Года, когда наш Миша пропал без вести. И в списках военнослужащих, снятых с довольствия в 1942 году…
Боже мой, Боже мой, дай сил…
…снятых с довольствия, потому что они погибли. Или пропали без вести. Там, в том списке, стояла Мишина фамилия и все его данные, день, месяц и год рождения. И то, что он награжден посмертно орденом Боевого Красного Знамени…
Мы с тех пор туда часто заходим и перечитываем, перечитываем эти его данные. Год и место рождения. Имя, отчество и фамилию перечитываем. Звание перечитываем. Приказ о награждении. Мы часто там бываем на этом сайте. У нас просто нет другого места, куда можно прийти и навестить нашего Мишу, зажечь свечу и помолчать. У Миши ведь на самом деле нет могилы, нет никакого памятника с красной звездой и надписью: «Михаил Кривченко, майор, пал смертью храбрых…», куда можно принести цветов и зажечь там свечу.
Наши мертвые нас не оставят в беде,
Наши павшие — как часовые.
Отражается небо в лесу, как в воде,
И деревья стоят голубые.
01.15
Как там мама?
Спит ли. Когда у меня что-то болит, у нее начинает болеть тоже. Однажды мне делали срочную операцию. Это случилось далеко от дома, в горах. Мама об этом ничего не знала. Меня сначала несли на руках, потом какой-то незнакомый гуцул вез меня в своей машине. Я кричала, а рядом в корзинке пищали цыплята. Не помню ни гуцула, ни цвета и марки машины, ни обстоятельств, при которых он нас подобрал на пустынной воскресной горной дороге. Помню только эту уютную корзинку рядом с собой, корзинку, закрытую белым старым платком в мелкий цветочек, завязанным по углам корзинки, и писк цыплят. И весь вечер, пока меня оперировали, когда папа стоял в коридоре этой сельской больнички и долбил кулаком подоконник, да так, что в конце концов его разбил, когда мой муж метался вокруг больницы и курил-курил-курил, у моей мамы нестерпимо болел низ живота, именно там, где мне уже почти ночью накладывали швы.
