Никос Казандзакис - Я, грек Зорба
— О чем вы думаете? — спросил я ее.
— Неужели нельзя обойтись без этого? — проговорила она с досадой, имея в виду скульптуру.
— Чтобы куда-то убежать? Рука Господа вездесуща и спасения нет. Вы что, не приемлете это?
— Нет. Возможно, со временем любовь станет самой полной радостью на земле. Возможно. Но сейчас, при виде этой бронзовой ладони мне хочется спрятаться.
— Вы предпочитаете свободу?
— Да.
— Разве обретают свободу, подчинившись руке из бронзы? И потом, слово «Бог» трактуется массами так, как им удобно. Девушка с беспокойством посмотрела на меня. Ее серые глаза отливали металлом, губы были сухие, горько сомкнутые.
— Я не понимаю, — сказала она и отошла, словно испугавшись. Девушка исчезла. С тех пор я ни разу о ней не вспомнил, но она наверняка жила во мне, и сегодня на этом пустынном берегу она, бледная и жалкая, появилась из глубин моего существа.
Да, я плохо себя вел, Зорба прав. А предлог был хороший — бронзовая рука; знакомство началось непринужденно, первые нежные слова родились сами собой, мало-помалу мы могли бы, не отдавая себе в этом отчета, сблизиться и безмятежно объединиться в ладонях Господа. Но я вдруг бросился в заумные выси, и испуганная девушка поспешно бежала.
Во дворе мадам Гортензии запел старый петух. Сквозь окно проник дневной свет, стало совсем светло. Я разом поднялся.
Начали подходить рабочие со своими кирками, ломами и заступами. Я слышал, как Зорба отдает приказания. Он весь отдался своей работе, чувствовалось, что он умеет командовать и ему нравится нести ответ за важное дело.
Я высунул голову в окошко и увидел громадного и нескладного Зорбу стоящим среди тридцати худых загорелых людей с суровыми чертами Он повелевал, речь его была немногословна и точна. Вдруг он схватил за шиворот невысокого юнца, который что-то говорил вполголоса и нерешительно вышел вперед.
— Ты хочешь что-то сказать? — крикнул Зорба. — Говори громче. Мне не нравится, когда бормочут. Работать нужно с настроением, если его нет, сбегай в кабак.
Тут появилась мадам Гортензия, растрепанная, с отекшим лицом, без румян, одетая в просторную грязную сорочку, в стоптанных тапочках с удлиненными носами. Она зашлась сиплым кашлем старой певицы, похожим на рев осла, потом затихла и посмотрела на Зорбу мутными глазками. Она снова кашлянула, чтобы он ее услышал, и прошлась рядом, подрагивая бедрами, почти задев его своим широким рукавом. Но Зорба даже не повернулся, чтобы взглянуть на нее. Взяв у одного из рабочих кусок ячменной лепешки и горсть оливок, он крикнул: «Пошли, ребята!» и перекрестился. Большими шагами он направился прямо к горе, увлекая за собой людей.
Я не стану описывать здесь работу в шахте. Для этого нужно иметь терпение, которого у меня нет. Из камыша, ивовых прутьев и бензиновых бочек мы построили около моря сарай. Зорба просыпался на рассвете, хватал свою кирку и был на шахте еще до прихода рабочих. Он проходил галерею, обнаруживал лигнитовую жилу, сверкавшую, гак антрацит, и плясал от радости. Спустя несколько дней жила терялась, Зорба бросался на землю, колотя руками и ногами и изрыгая проклятия небесам.
Старый грек проявил большой интерес к работе. Он даже не советовался со мной. С первых же дней все заботы и вся ответственность перешли к нему. За ним было решать и исполнять, я же должен был платить за разбитые горшки, что, впрочем, мне даже нравилось. Эти месяцы были в моей жизни счастливым временем.
Говоря по совести, в конечном итоге я покупал свое счастье малой ценой.
Мой дед по материнской линии, живший в небольшом местечке на этом острове, каждый вечер обходил свою деревню с фонарем, проверяя, не приехал ли случайно кто-нибудь из чужих краев. Обнаружив пришельца, он вел его к себе, угощал обильной выпивкой и едой, после чего усаживался на диван и, раскурив свою трубку с длинным чубуком, повелевал:
— Рассказывай!
— Что рассказывать, папаша Мустойорий?
— Кто ты, чем занимаешься, откуда идешь, какие города и деревни видел, все, все рассказывай! Ну же, начинай!
И гость как бы в благодарность за щедрый прием начинал рассказывать, мешая правду с вымыслом, в то время как мой дедушка сидел спокойно на диване, курил свою трубку и путешествовал вместе с ним. И если гость ему нравился, он говорил:
— Останешься до завтра, никуда не поедешь! У тебя, видно, есть о чем еще рассказать.
Мой дедушка никогда не покидал своей деревни. Он не бывал даже в Кандии или Ханьи. «Ехать туда? А зачем, собственно? — говорил он. — Жители этих городов часто бывают здесь, так что, можно сказать, Кандия и Ханья сами приходят ко мне. Мне совсем не нужно туда ехать!»
Попав теперь на этот критский берег, я испытываю чувства своего дедушки. Я тоже нашел гостя, правда, без фонаря, и уже не оставляю его. Он мне гораздо дороже, чем какой-то обед. Каждый вечер я слушаю его после работы. Сажаю напротив себя, мы вместе обедаем, после чего подходит время его расплаты. Я говорю ему: «Рассказывай!» Сам же курю трубку и слушаю. Судя по его повести, мой гость много побродил по свету, долго изучал людские души, и слушая его, я никак не могу насытиться.
— Рассказывай, Зорба, продолжай!
Едва он открывает рот, как в маленьком пространстве между мной и Зорбой расстилается вся Македония с ее горами, лесами и стремительными потоками, женщинами, привыкшими к тяжелой работе, повстанцами, суровыми и крепкими мужчинами. Высится там и гора Афон с двадцатью монастырями, их арсеналами и толстозадыми монахами-бездельниками. Заливаясь смехом, Зорба заканчивает: «Сохрани тебя Господь, хозяин, морды у монахов, что крупы у мулов!»
Каждый вечер Зорба совершает со мной прогулку по Греции, Болгарии и Константинополю, закрывая глаза я представляю: вот он пересек Балканы, сбитый с толку и измученный, подметив своим соколиным глазом много удивительного. Привычные для нас вещи, которые мы бесстрастно минуем, предстают перед Зорбой полными тайн.
При виде идущей мимо женщины он в изумлении останавливается:
— Что это за чудо? — спрашивает он. — Что же это такое — женщина — и почему у нас мозги становятся набекрень из-за нее? Расскажи мне хоть немного! С тем же изумлением он останавливается перед мужчиной, деревом или цветком и даже стаканом холодной воды. Зорба каждый день видит все это как в первый раз.
Вчера мы сидели перед нашим сараем. Выпив стаканчик вина, он повернулся ко мне встревоженный:
— Что это за красная водичка, хозяин, скажи мне, пожалуйста? Старые корни дают ростки, потом свисают гроздья кислых ягод, проходит еще некоторое время, они зреют на солнце, становятся сладкими как мед, и тогда их называют виноградом, потом давят сок и заливают его в бочки. Сок бродит в бочках, на праздник Святого Георгия пьяницы их открывают, к этому времени сок становится вином. Что же это за чудо! Ты пьешь этот красный сок, и душа твоя переполняется, она больше не умещается в твоей груди, бросая вызов самому Господу. Что же это такое, хозяин, скажи мне?
Я молчал. Слушая Зорбу, я чувствовал девственное обновление мира. Все повседневные и выцветшие вещи окрашивались в свои первозданные цвета, словно только что сотворены Богом. Вода, женщина, звезда, хлеб вновь припадают к таинственному первоисточнику, подхваченные восхитительным вихрем полнокровной жизни.
Вот почему каждый вечер, вытянувшись на прибрежной гальке, я с нетерпением ждал Зорбу. Покрытый грязью и угольной пылью, он выходил размашистой походкой из-под земли, подобно громадной мыши. Еще издали по тому, как он двигается, идет ли с поднятой головой или склонив ее, я догадывался, как в этот день шла работа.
Вначале я ходил вместе с ним и наблюдал за рабочими. Стараясь пользоваться новыми приемами, я интересовался результатами труда, хотел узнать и полюбить человеческий материал, попавший мне в руки, испытать радость, о которой давно мечтал, — иметь дело не со словами, а с живыми людьми. Я строил романтические проекты (добыча лигнита шла хорошо) организовать своего рода коммуну, в которой мы все будем работать, где все будет общим, мы будем питаться за одним столом и одинаково, словно братья-близнецы, одеваться. Мысленно я создавал целый обряд, как бы зародыш новой жизни.
Однако я не решался посвятить Зорбу в свои проекты. Он с раздражением смотрел, как я ходил среди рабочих, расспрашивал их, вмешивался в дела и всегда вставал на их сторону. Поджимая губы, он говорил:
— Хозяин, погуляй где-нибудь в другом месте, сегодня такое солнце.
Первое время я настаивал на своем, подолгу беседовал со всеми и скоро знал историю любого из моих рабочих: сколько у него детей, сестер на выданье, беспомощных родителей, все его заботы и болезни.
— Не копайся ты в их жизни, хозяин, — ворчал недовольно Зорба. — Если твое сердце наполнится любовью и состраданием к ним, это не принесет пользы работе. Ты будешь прощать им все, что угодно… Короче, несчастье придет и к ним, надо, чтобы ты это знал. Когда хозяин суров, рабочие его боятся, уважают и работают. Если хозяин слаб, они берут над ним верх и живут себе припеваючи. Тебе понятно? Как-то вечером, окончив работу, он в изнеможении бросил свою кирку перед хижиной.
